- Ю... да... пятьсот рублей, - сказал Клаус  и  опасливо  покосился  на
Цыбина. Цыбин закурил папиросу, спичка в пальцах у него дрожала.
     - Даю! - сказал человек бабьим, тонким голосом. Цыбин скрипнул  зубами,
взглянул на хозяйку. Она молчала. Цыбин поднялся, кинул ножик на стол. Сноса
взял его и пошел к трапу. Руки у него тяжело висели. Не глядя, он столкнул с
дороги человека в синей мурманке и вылез наверх.
     На голубом небе, дразня, чуть  покачивалась  мачта  с  желтой,  золотой
верхушкой. И покачивалась вся легкая ела - будто уже плыла, убегала  куда-то
от Цыбина. Он бросил картуз, и обеими лапами огребая лицо как медведь -  сел
на  лебедку.  К  горлу  подступило,  ему  хотелось  зареветь  по-медвежьи  и
по-медвежьи крушить все и ломать. Из кубрика слышались голоса, там продавали
его елу. Этого нельзя было стерпеть.
     Зажав нож в кармане и глотая что-то соленое, он ринулся вниз, в кубрик.
Там сразу все  замолчали.  Человек  в  синей  мурманке  встал  из-за  стола,
попятился.
     - Ты что? Ты не очень!  -  крикнул  он  Цыбину  нарочно  громко,  чтобы
подбодрить себя.
     - Уходи... - сказал Цыбин чужим голосом и не глазами, а как-то  зубами,
оскаленными белыми зубами поглядел в пухлое бабье лицо.
     - Сам уходи! Ела не твоя... - человек в мурманке опять сел.
     Если бы он не сказал: "Ела не твоя" - может, ничего и не было. Но тут в
Цыбине, внутри, будто прорвало шлюз, все хлынуло в  голову.  Он  вытащил  из
кармана кулак с зажатым ножом, замахнулся.
     Все закричали. Фомич стиснул его  руку  так,  что  захрустело,  хозяйка
вырвала нож. Человек в мурмааке  сидел,  зажмурив  глаза,  и  растопыренными
пальцами прикрывал голову.
     Цыбин поднял над ним пустые,  тяжелые  руки,  как  будто  подумал  одну
секунду, потом схватил его толстое, вязкое тело, комкая, выволок на  палубу,
подтащил к борту, с веселой,  злой  легкостью  поднял  и  бросил  на  берег.
Тяжело, как тесто, тело шлепнулось о камни.
     Все выскочили из кубрика и  стояли  сзади.  У  хозяйки  были  громадные
глаза. Клаус сопел.
     - Ты убиваешь. Нехорошо... - сказал он.
     - Что ж, и убью! - крикнул Цыбин.
     Тело  на  берегу  заворочалось,  поднялось.  Человек,  прихрамывая,  не
оглядываясь, пошел.
     Цыбин вынул из кармана деньги, трясущимися руками пересчитал их и сунул
хозяйке, крепко упираясь в нее глазами. Она стояла,  не  двигаясь.  Если  не
возьмет, значит...
     - Бери! - хрипло сказал Цыбин.
     Хозяйка медленно поднимала синие глаза. Глубоко  посмотрела  в  Цыбина,
может быть, - увидела все, взяла деньги. Цыбин глядел,  раскрыв  рот,  будто
все еще не верил. Вдруг схватил норвежку, потянул ее  к  себе,  притиснул  и
стал целовать ее щеки, губы, волосы.
     - Ты... ела! Ела - моя! - кричал он. - Моя ела! Моя!
     Потом опять все пили в кубрике, и пил Цыбин.  Ему  казалось  -  он  все
понимает, что говорит по-норвежски хозяйка. Клаус сказал:
     - Она тебе говорит, что теперь ела твоя, а за елу она возьмет тебя.
     Норвежка засмеялась и тронула рукой щеку Цыбина.  Рука  была  холодная,
как у мертвой. Цыбин отодвинулся, встал. Клаус тоже поднялся.
     - Пойдем, пора стащить груз с бота, - сказал он.  -  Потом  надо  скоро
домой.
     Втроем - Клаус, Фомич и Цыбин - пошли к боту. Цыбин обернулся  еще  раз
на свою елу и смотрел, упиваясь, жадно глотая  ее  глазами.  На  самом  носу
стояла хозяйка, под белой кофтой у нее торчали широко расставленные,  острые
груди, она кричала что-то вслед Цыбину. За нею, сзади,  было  совсем  ясное,
легкое небо, и только внизу, на уровне ее ног, как дымок от  очень  далекого
еще парохода - чуть приметная полоса.
     - Н-да... Оно! - сказал Фомич - неизвестно о чем.
     К шести часам уже все было погружено, Клаусов бот подошел и стал  рядом
с елой, чтобы взять ее на буксир. Хозяйка с узелочком ушла с елы  на  берег.
Цыбин - потный, счастливый, влез в кубрик бота и взял в охапку свою  морскую
одежду.
     - Куда ты? - спросил Фомич. - Одевался бы тут скорее.
     - Нет уж, я лучше... у себя на еле... - сказал Цыбин и сам услышал, как
он это сказал: "у себя".
     В кубрике на  еле  Цыбин  быстро  натянул  желтые  проолифленные  буксы
тройные на заду и на коленях, влез в  шуршащий  желтый  кожан.  Потом  вышел
наверх, запер дверь, еще раз обежал свою елу. Все было готово к походу, трюм
закрыт, прочно принайтовлены  якоря.  На  кромке  Цыбин  заметил:  чуть-чуть
согнуто железное погудало  от  руля  -  должно  быть,  елу  однажды  хватило
штормом.
     "Ничего! Эта - всякий, шторм выдержит!" - Цыбин влюбленно  поглядел  на
елу.
     - Давай, давай конец! Не копайся! - кричал с бота Фомич.
     Цыбин свернул конец петлею и бросил на бот. На своем веку он перебросал
так тысячи концов, но как будто делал это  сейчас  в  первый  раз,  руки  не
слушались, на него глядели с бота Фомич, белоголовый  Олаф.  Олаф  поймал  и
закрепил конец. Цыбин перешел  на  бот  и  стал  к  рулю,  сердце  у  мотора
застучало, из трубы выстрелил дым. Хозяйка с узелком стояла на берегу. Цы&ин
увидел: к ней подбежала собака, понюхала платье, ткнулась носом в руку  -  и
вдруг, поджав хвост, с лаем отбежала в сторону. "Руки холодные"...  вспомнил
на секунду Цыбин и сейчас же забыл, в голове было совсем  другое.  Буксирный
канат уже вылезал из воды, натягивался, ела дрогнула всем телом и пошла. Это
была его, Цыбина, ела, и она завтра, и зимою, и всегда - будет его...
     - Эй, эй! Впереди гляди! Успеешь еще налюбоваться, - крикнул Фомич.
     Цыбин покраснел, встряхнулся, отогнул край зюйдвестки, чтобы не лез  на
глаза. Проходили мимо парохода. Это был норвежец, на нем тарахтела  лебедка.
Над водою был виден весь его черный борт и большой  кусок  подводной  части,
окрашенной красным: пароход сбросил на берег уже почти весь  груз  и  высоко
вылез из воды.
     "Эх, на елу не положили грузу... -  подумалось  Цыбину.  -  Высоко  она
сидит. Нехорошо, если ветер".
     Но он знал: ничего теперь не  могло,  не  должно  случиться,  все  было
счастливое, легкое, солнце летело. Ветер переменился и, остро посвистывая  в
снастях, сейчас дул слева,  с  полуночи.  Что  ж,  еще  лучше:  опять  будет
попутный, поставить паруса и, глядишь, к ночи - уже дома, к ночи  ела  будет
уже стоять на месте, утром все соберутся на нее глядеть... Эх, хорошо жить!
     Цыбину хотелось крикнуть об этом  Фомичу,  но  Фомич,  надвинув  кустом
брови, хмуро, одноглазо смотрел на север. Цыбин налегнул  на  погудало:  уже
сворачивали в океан, огибали берег из огромных круглых камней, они все  выше
дыбились друг над другом,  будто  поднятые  бурей  и  навеки  остановившиеся
волны.
     Когда свернули, Цыбин увидел на севере темную  стену.  За  какой-нибудь
час она выросла, казалась теперь уже высотою с  человека,  и  над  ней,  над
самым краем, неслось солнце. Маленькой черной мошкой под солнцем бежал  бот.
Холодная, зеленая шкура, по  которой  ползла  мошка,  еще  лоснилась,  зверь
дремал.
     Над крышей мотора высунулось круглое, красное лицо  Клауса,  он  паклей
обтирал пот. Фомич подошел к нему и сказал.
     - А ведь догонит нас шторм. Прибавь  ходу...  -  Потом  поглядел  одним
глазом на Цыбина и помотал головой: - Хм... Оно!
     - Ничего-о! Ла-адно! - крикнул ему Птабин. Весь он напружен, как  парус
под ветром, когда все снасти дрожат от радости и поют. Ела шла  сзади,  чуть
вспенивая штевнем воду, золотая верхушка ее мачты покачивалась в  небе.  Все
было удивительное, голубое, прекрасное - и так останется навсегда.
     Из короткой трубы  над  кубриком  показался  дымок:  там  Олаф  кипятил
чайник. Фомич нагнулся к дверям и закричал:
     - Эй, ты! Не до чаев теперь! Иди к парусам - живо!
     Олаф выскочил, на бегу высморкался, обтер пальцы о свои белые волосы  и
потянул шкот. Деревянные кольца скользнули вверх по мачте.  Паруса  надулись
грудями, в воде справа легла черная тень. Каменный берег теперь чуть виделся
сзади легким, осевшим в море облачком. Впереди была вода, пустыня. На севере
быстро вырастала, нагибалась все ближе тяжелая серая стена.
     Одну секунду солнце покачалось на краю стены -  и  сорвалось  вниз.  За
стеной все вспыхнуло, несколько мгновений верхушка стены была медная,  потом
потухла - и оттуда вдруг дохнуло холодом, тьмой, как будто раскрылась  дверь
в подземелье.
     С Цыбина сорвало зюйдвестку, он засмеялся - хорошо! - и крикнул  Олафу:
"Лови!" Олаф погнался, прижал шляпу ногой к палубе, подал  Пыбину.  Бетер  с
маху ударил в паруса, бог накренился, покатилась и грохнулась в борт  бочка,
Олаф побежал за ней.
     - Куда, куда? Брось... после! - кричал, стоя у  мачты,  Фомич.  -  Рифы
бери да парусах, поворачивайся!
     Складками подтянули снизу оба паруса, ветер теперь упирал в них меньше,
бот выпрямился. Цыбин оглянулся на елу: ода шла ровно, спокойно, она так же,
как Цыбин, знала, что все будет хорошо.
     Ветер сейчас ударил только один раз, - и где-то, сколько  видно  глазу,
всюду мчались по черной воде белые гребешки. Торопясь,  наскакивая  друг  на
дружку, они неслись как перепуганное, почуявшее опасность, стадо. Над крышей
опять  высунулось  круглое  лицо  Клауса.  Он  поглядел   в   небо,   что-то
по-норвежски сказал брату, Олафу.
     Цыбину вспомнилась хозяйка, ее холодные  руки.  Он  подумал:  "Где  она
теперь?"
     Вдруг опять дохнул ветер, во всех снастях засвистело, сразу стало  туго
дышать. Цыбин раскрыл рот, соленый ветер ворвался и запел во рту, стало  еще
веселее, еще отчаянней.
     Рядом с мачтой, расставив ноги, стоял Фомич, будто вделанный  в  палубу
так же прочно, как мачта. Он прокричал Цыбину сквозь ветер:
     - Эй, ру-уль! Право на бо-орт!
     Похоже было, что старик сдрейфил и решил повернуть скорее к берегу  все
равно куда, чтобы только где-нибудь переждать шторм.
     - Что? Боишься? - крикнул Цыбин, держа руль по-прежнему.
     - Поговори у меня! Клади руль! - яростно заорал Фомич.
     Цыбин темно, где-то на самом дне в себе, понял, что Фомич знает  лучше,
он сейчас тот, кто может и имеет право убивать, приказывать. Цыбин послушно,
из всех сил налег на погудало руля, бот повернул. Очень близко  от  себя  он
увидел Олафа, лицо у  мальчика  было  совсем  белое.  Он  пальцем  показывал
куда-то через плечо Цыбина, губы его шевелились,  но  слов  не  было.  Цыбин
оглянулся. Море под  ними  как  будто  провалилось,  осело,  и  другое  море
катилось на них высокой, как дом, стеной,  с  черной  верхушки  сплевывалась
белая пена.
     Крепко вцепившись пальцами в железо, Цыбин глядел,  как  водяная  стена
догоняла, догнала елу, ела рванула буксир, зарылась в воду носом - и  тотчас
же взлетела наверх. Одно мгновенье она стояла там наверху, Цыбин  запрокинул
голову, любовался на нее и шепотом кричал ей: "Так, так, милая ты моя, так!"
Потом огромная, зеленая, как бутылочное стекло, вода  выросла  совсем  перед
глазами. Цыбин зажмурился. Его туго ударило в спину,  окатило  с  головы  до
ног, палуба под ним пошла кверху.  Где-то  внизу  мелькнула  бледная  голова
Олафа, он выплевывал воду и одной рукой сгребал ее с лица.
     Вода кругом шуршала, как тысячи аршин  шелка.  Бот  сейчас  был  внизу,
между  двух  водяных  гор.  Здесь  казалось  тихо,  ветер  свистел  наверху,
сплескивая белую пену. Фомич взглянул туда  одним  глазом,  как  наседка  на
коршуна. Было ясно, что, когда бот поднимется  на  волну,  штормом  разорвет
паруса в клочья или сломает мачту. - Рони паруса-а! - крикнул он Олафу.
     Олаф держался за лебедку, отхватиться от нее и сделать по  палубе  хоть
один шаг - для него было то же самое, что для солдата вылезти из  окопа.  Но
он, как и Цыбин, нутром  знал,  что  сейчас  можно  умереть,  но  нельзя  не
исполнить команду Фомича. На подгибающихся, ватных ногах он пошел к  парусам
и помог Фомичу спустить их. В ту же секунду со всех  сторон  облепил  ветер,
бот был снова на верху волны. Совсем низко, над  головой,  с  шумом  неслось
темное, каменное небо.
     Волна была длинная, цыбинская ела и бот шли на одном  уровне.  Бот  шел
медленно, ветер его теперь почти не задевал, но этот же  ветер  быстро  гнал
вперед порожнюю, высоко  сидевшую  над  водой  елу.  Буксир  ослабел.  Будто
заигрывая, ела уже подбежала к корме  бота.  Сквозь  пену  Цыбин  увидел  ее
веселые, желтые, будто солнцем покрашенные, бока. "Ах, ты... моя!" -  сказал
он, радуясь на нее. Она была уже совсем близко  и,  не  останавливаясь,  все
быстрей неслась к боту, Цыбин глядел на нее.
     И вдруг всю его радость как смыло волною:  обмякшими  ногами,  животом,
всем телом он внезапно почуял -(В сейчас  случится  что-то  ужасное.  Он  не
успел понять, что: все это было в одно  быстрое,  падающее  мгновение.  А  в
следующее - ела  с  размаху  уже  ударила  в  корму,  дерево  хряснуло,  ела
отскочила.
     - Фомич! Фомич! - сквозь свист ветра отчаянно крикнул Цыбин.
     Фомич все видел, он был уже здесь, около  Цыбина,  и  тут  же  очутился
Клаус с топором в руке. "Зачем же  топор?"  -  издали,  со  стороны  подумал
Цыбин. Клаус вскочил на корму,  замахнулся  над  буксирным  канатом.  Только
тогда Цыбину стало все ясно: Клаус хочет обрубить буксир, он  хочет  бросить
елу - его, Цыбина, елу - в океане!
     Он кинулся к Клаусу, выхватил у него топор и бешено, тихо сказал ему:
     - Если ты только... Я тебя самого... ссволочь! Клаус попятился, губы  у
него тряслись, он налетел задом на Фомича -  Фомич  теперь  стоял  на  месте
Цыбина, держа брошенное им погудало руля. Клаус закричал плачущим голосом:
     - Фомич, говори ему ты, он должен сейчас рубить, он нас всех пропадет!
     Бот уже снова поднимался на огромную,  черную  волну  -  и  снова  ела,
перепрыгивая через белые гребешки,  неслась  к  боту.  Фомич  стоял,  крепко
вросши в палубу, губы у него были плотив стиснуты, но сейчас они откроются и
скажут.
     Темно, на дне, Цыбин знал Фомич - это судья, и  то,  что  он  скажет  -
закон. Похолодевшими пальцами вцепившись в топор, Цыбин ждал.
     Сквозь косые, серые веревки дождя ела виднелась уже  совсем  близко.  С
трудом, чуть слышно Фомич сказал, не глядя на Цыбина:
     - Руби...
     У Цыбина перехватило горло, чтобы; не видеть -  он  зажмурился;  поднял
топор. И закрытыми глаза тотчас же увидел: серебряное кольцо на руке у Анны;
белые водяные вихры от играющей  в  море  селедки,  бабье  лицо  человека  в
мурманке, хозяйку с желтыми волосатми и елу, какой она стояла там, в гавани,
радостную, нарядную, как невеста.
     Цыбин громко всхлипнул, бросил топор, и ничего не видя, хватаясь за что
попало, пошел - все равно куда. Там, где позади него остались все -  ударили
топором еще раз, еще раз. Елы больше не было, больше не было ничего.
     Цыбин  сидел  на  полу,  на   палубе,   возле   лебедки.   Через   ноги
перекатывалась вода, и он видел за бортом  круглую,  черную  воду,  так,  не
понимая, видело бы ее зеркало, если его поставить тут, возле лебедки. Потом,
как будто сквозь двойную зимнюю раму, Цыбин услышал: кто-то говорит  с  ним.
Это был Олаф. По лицу его катились крупные слезы, он говорил Цыбину: "Ты  не
плачь, пожалуйста, не плачь". - "Я - ничего-..." -  сказал,  а  может  быть,
только хотел сказать Цыбин.
     Олаф встал и, стоя над Цыбиным, вгляделся в серый, хлещущий воздух.  Он
толкнул в плечо Цыбина, глаза у него блестели.
     - Гляди, гляди! - крикнул он Цыбину. Цыбин поднял голову и увидел свею.
елу. Теперь, без буксира, еще легче резала воду, она неслась сюда, к Цыбину,
она не хотела бросить его, она сейчас будет совсем близко.  У  Цыбина  сразу
налились теплым, стали живыми ноги, руки, глаза, он вскочил...  Ела  -  тут,
она - тут, ему нужно что-то сделать - и опять все будет хорошо.
     - Эй, эй! Куда! - услышал Цыбин и потом еще что-то по-норвежски -  это,
должно быть звала хозяйка елы. Потом сейчас же понял: -  это  Клаус,  он  на
корме возле Фомича. И успел увидеть еще Фомич, глядя одним  глазом  на  елу,
круто поворачивает бот, чтобы елу пронесло мимо, - чтобы она не задела.
     Все это мгновенно падало одно за другим. Нос елы  мелькнул  за  кормой,
она обогнала,  ее  ударило  ветром,  на  одну  секунду  она  ласково,  тесно
прижалась к боту. И этой секунды Цыбину было довольно, чтобы прыгнуть  туда,
к себе, на свою елу. Ей как будто это и было нужно: она сейчас же отошла  от
бота, и Цыбин уже не слышал, как вслед ему кричали Фомич, Клаус и Олаф.
     Сквозь косо хлещущий сумрак они еще два раза увидели  елу.  Второй  раз
она была отделена от них и от всего мира глубокой водяной ямой - Цыбина  они
уже больше не могли разглядеть.
                                                                        1928



   Евгений Замятин.
   Наводнение


       OCR Кудрявцев Г.Г.



- 1 -

     Кругом Васильевского Острова далеким морем лежал мир: там  была  война,
потом революция. А в котельной у Трофима Ивановича котел гудел все  так  же,
манометр показывал все те же девять атмосфер. Только уголь пошел другой: был
кардиф, теперь - донецкий. Этот крошился, черная  пыль  залезала  всюду,  ее
было не отмыть ничем. Вот будто эта же черная пыль неприметно обволокла  все
и дома. Так, снаружи, ничего не изменилось.  По-прежнему  жили  вдвоем,  без
детей. Софья, хоть было ей уже под сорок, была все так же легка, строга всем
телом, как птица,  ее  будто  для  всех  навсегда  сжатые  губы  по-прежнему
раскрывались Трофиму Ивановичу ночью - и все-таки было не то.  Что  "не  то"
было еще не ясно, еще не отвердело  в  словах.  Словами  это  в  первый  раз
сказалось только позже, осенью, и Софья запомнила: это было ночью в субботу,
был ветер, вода в Неве поднималась.
     Днем на котле у Трофима Иваныча лопнула водомерная трубка,  нужно  было
пойти и взять запасную на  складе  при  механической.  В  мастерской  Трофим
Иваныч не был уже давно. Когда он вошел,  ему  показалось:  не  туда  попал.
Раньше здесь все шевелилось, подзванивало, жужжало, пело - будто ветер играл
стальными листьями в стальном лесу. Теперь в этом  лесу  была  осень,  ремни
трансмиссии хлопали вхолостую, сонно ворочались  только  три-четыре  станка,
однообразно вскрикивала какая-то шайба. Трофиму Иванычу стало нехорошо,  как
бывает, если стоишь  над  пустой,  неизвестно  для  чего  вырытой  ямой.  Он
поскорее ушел к себе в котельную.
     К вечеру  вернулся  домой  -  все  еще  было  нехорошо.  Пообедал,  лег
отдохнуть. Когда встал, все уже прошло, позабылось - и  только  вроде  видел
какой-то сон или потерял ключ,  а  какой  сон,  от  чего  ключ  -  никак  не
вспомнить. Вспомнил только ночью.
     Всю ночь со взморья ветер бил прямо в окно, стекла звенели, вода в Неве
подымалась. И будто связанная с Невой подземными жилами - подымалась  кровь.
Софья не спала. Трофим Иваныч в темноте нашел рукою  ее  колени,  долго  был
вместе с нею. И опять было не то, была какая-то яма.
     Он лежал, стекло от ветра позвякивало однообразно.  Вдруг  вспомнилось:
шайба, мастерская, хлопающий вхолостую ремень... "Оно самое", - вслух сказал
Трофим Иванович. "Что?" - спросила Софья. "Детей не  рожаешь,  вот  что".  И
Софья тоже поняла: да, оно самое. И поняла: если не  будет  ребенка,  Трофим
Иваныч уйдет из нее, незаметно вытечет из нее весь по каплям,  как  вода  из
рассохшейся бочки. Эта бочка стояла у них в сенях за дверью.  Трофим  Иваныч
уже давно собирался перебить на ней обручи, и все было некогда.
     Ночью - должно быть, уже под утро, дверь раскрылась, с размаху грохнула
в бочку, Софья выбежала на улицу.  Она  знала,  что  конец,  что  назад  уже
нельзя. Громко, навзрыд плача,  она  побежала  к  Смоленскому  полю,  там  в
темноте кто-то зажигал спички. Она  споткнулась,  упала  -  руками  прямо  в
мокрое. Стало светло, она увидела, что руки у нее в крови.
     "Ты чего кричишь?" - спросил ее Трофим Иваныч.
     Софья  проснулась.  Кровь  была  и  в  самом  деле,  но  это  была   ее
обыкновенная женская кровь.
     Раньше это были