зиономию, ждет. Стоит спиной к нам: только темный затылок
и уши, оттопыренные как-то  очень  удобно  и  гостеприимно  -  как  ручки  у
самовара.
     Вдруг весь Алешка становится ненужным гарниром к  собственному  правому
уху: живет только ухо - глотает шепот, шорох, шаги во дворе. Поэту нужно все
знать и все видеть: он метнулся к забору,  ухватился  за  край,  подпрыгнул,
разорвал рукав - и там, во дворе, под сараем, на один миг увидел нечто.
     Пожалуй, не стоит рвать рукава и лезть на забор за  поэтом:  все  равно
раньше или позже мы узнаем, что там увидел Алешка.  А  пока  об  этом  можно
судить по его лицу: с разинутым  ртом  и  круглыми  глазами  Алешка  походил
сейчас на тех беспощадно нанизанных на веревку ершей, которые вчера  вечером
болтались в дьяконовой руке  перед  окном  Алешки.  В  ершовом  виде  Алешка
простоял ровно  столько,  сколько  ему  потребовалось,  чтобы  к  увиденному
подобрать рифму  (заметьте:  рифмой  оказалось  слово  "осечка").  Затем  он
сорвался с веревочки, на которую нанизала его судьба,  и  помчался  на  Розу
Люксембург.
     Там  сейчас  подготовлялась  катастрофа  столкновения.  Столкновение  в
некоей человеческой точке двух враждующих линий спектра - красной и золотой,
революционной и купольной.
     Этой человеческой точкой был дьякон. Одет он был  в  бордовые  штаны  и
толстовку, сшитые из праздничной рясы - и виден был издалека, как зарево или
знамя. Чуть только он забагровел в облаках пыли - к  нему,  как  к  магниту,
повернулась вся улица Розы Люксембург - к нему  прилипли  десятки  вопросов,
рук, глаз. Дьякон был на невидимом амвоне и с амвона раздавал каждому:
     "Да, прозодежда... Да-да, бумага из центра".
     Но один из народа (бас) брякнул:
     - Какая там бумага! Ври больше!
     - То есть, как это - "ври больше"?
     - А так, очень просто.
     - Не веришь? Ну, гляди - ну, вот  те  крест  святой,  ну?  -  и,  чтобы
удержаться наверху, на  амвоне,  раскаявшийся  дьякон,  забыв  о  раскаянии,
действительно перекрестился. Затем вдруг побагровел - рефлекс  другой  линии
спектра - и (невидимо) грохнул вниз.
     Катастрофа была вызвана тем, что из соседнего облака  пыли  в  упор  ва
дьякона глядела козья ножка, вправленная в меховое лицо: Стерлигов из  УИКа.
И, конечно, он видел, как дьякон перекрестился.
     Дьякон мучительно почуял свой голый  нос,  прикрыл  его  рукой,  другую
прижал к сердцу.
     - Товарищ Стерлигов... Товарищ Стерлигов, простите ради  Христ...  -  и
побагровел еще пуще, замер.
     Стерлигов вынул изо рта цигарку, хотел что-то  сказать,  но  ничего  не
сказал - и это было еще страшнее: только молча поглядел на дьякона и  пошел.
Дьякон, как лунатик, все еще прижимая руку к сердцу, за ним.
     Еще пять-десять строк - и глядишь, дьякон придумал бы, что  сказать,  и
был бы спасен, но как раз тут из-за угла вывернулся Алешка. Он  подскочил  к
Стерлигову в вместо того слова, какое было нужно, выпалил рифму:
     - Осечка! То есть я... я хочу с вами...
     И замолчал, оглядываясь, переминаясь с ноги  на  ногу  -  непромокаемые
брюки его чуть погромыхивали, как  бычьи  пузыри,  на  каких  ребята  учатся
плавать. Стерлигов сердито выплюнул цигарку.
     - Ну? По какому делу?
     - По... но секретному, - шепнул Алешка. В пыльных волнах кругом плавали
десятки ушей - шепот услышали, и он побежал дальше, как огонек по  пороховой
витке. Секретное Алешкино дело, неведомая прозодежда, катастрофа с  дьяконом
- это было уже слишком много, в воздухе носились  тысячи  вольт,  нужен  был
разряд.
     И разряд совершился: хлынул дождь. Все от  восемнадцати  до  пятидесяти
спасались в подъезды, в подворотни и оттуда глядели  на  шуршащий,  сплошной
стеклярусный занавес. Ничего-о, пусть льет - дождь этот одинаково нужен  как
для хлебов республики, так и для последующих событий рассказа: в сумерках по
следам  на  влажной  земле  преследователям  будет  легче   искать   некоего
убегающего от них икса.
     Все, кто видел дьякона хоть бы вот сейчас, на  улице  Розы  Люксембург,
знают,  что  это  мужчина  здоровенный.  Так  что,  может  быть,  я   рискую
неприятностью при случайной встрече с ним в другом рассказе и повести  -  во
тем не менее я считаю своим долгом разоблачить его здесь до конца.
     Раскаявшись и обрившись, дьякоа Индикоплев напечатал  буллу  к  прежней
своей  пастве  в  "Известиях"  УИКа.  Набранная  жирным  цицеро  булла  была
расклеена на заборах - и из нее все узнали, что дьякон раскаялся после того,
как прослушал лекцию заезжего москвича о марксизме. Правда, лекция в  вообще
произвела большое впечатление - настолько,  что  следующий  клубный  доклад,
астрономический, был анонсирован так:
     "Планета Маркс и ее обитатели". Но мне доподлинно известно: то,  что  в
дьяконе произвело переворот и заставило раскаяться  -  был  не  марксизм,  а
марфизм.
     Родоначальница этого внеклассового учения, до сих пор только  чуть-чуть
показанная между строк, однажды ранним утром спускалась к реке - искупаться.
Разделась, повесила на лозинку платье, с  камушка  опустила  в  воду  пальцы
правой ноги - какова сегодня вода? - плеснула раз, другой. На  сажень  влево
сидел под кустом (тогда еще  не  раскаявшийся)  голый  дьякон  Индикоплев  и
подтягивал вентерь, поставленный в ночь на раков. Привычным рыболовным  ухом
дьякон услышал плеск:
     "Эх, должно быть, крупная играет!" - взглянул... и погиб.
     Марфа повела плечами (вода холодновата) и стала венком закладывать косу
кругом головы - волосы спелые, богатые, русые, и вся  богатая,  спелая.  Ах,
если бы дьякон умел рисовать, как Кустодиев! - ее, на темной зелени листьев,
поднявшую  к  голове  руку,  в   зубах   -   шпилька,   зубы   -   сахарные,
голубовато-бледные, на черном шнурочке  -  зеленый  эмалевый  крестик  между
грудей...
     Тотчас же встать и уйти  дьякон  не  мог  -  по  случаю  своей  наготы;
одеваться - белье было одна срамота.  Поневоле  пришлось  вытерпеть  все  до
конца - пока Марфа наплавалась, вышла из воды  (одно  это:  как  скатывались
капельки с кончиков!), оделась - не спеша. Дьякон вытерпел, но с того именно
дня стал убежденным марфистом.
     В сущности, к Евангелию марфизм был гораздо ближе,  чем  к  марксизму..
Так, например, несомненно, что основной заповедью  Марфа  считала:  "возлюби
ближнего своего". Для ближнего - она всегда готова была, по Евангелию, снять
с себя последнюю рубашку. "Ах ты, бедняжечка мой,  ну  что  ж  мне  с  тобой
делать? Ну, поди, миленький, ко мне - ну поди!" -  это  она  говорила  эсеру
Перепечко ("бедненький,  в  тюрьме  сидел!"),  говорила  Хаскину  из  ячейки
("бедненький - шейка прямо как у цыпленка!"), говорила  телеграфисту  Алешке
("бедненький, все сидит - пишет!"), говорила...
     Тут-то в дьяконе и  обнаружилось  это  проклятое  наследие  капитализма
собственнический инстинкт. И дьякон сказал:
     - А я желаю, чтоб ты была моя - и больше никому! Если я тебя... ну  вот
как... ну не знаю как... понимаешь?
     - Ах ты, бедненький мой! Да понимаю же, понимаю! А только что же мне  с
ними делать, когда они Христом-Богом просят? Ведь не каменная я, жалко!
     Это было в тихий революционный вечер, на лавочке у Марфы в саду. Где-то
нежно татакал пулемет, призывая самку. За стеною  в  сарае  горько  вздыхала
корова - и в саду еще горше вздыхал дьякон. Так бы и шло, если бы судьба  не
пустила в ход красного цвета, каким окрашиваются все перевороты в истории.
     Как-то раз вместо хлеба гражданам  выдали  по  бидону  разведенного  на
олифе сурика. Весь день дьякон громыхал босыми ногами по железу -  красил  в
медный цвет крышу. А когда стемнело, дьяконица (соседи ей уж  давно  шептали
про дьякона) задами пробралась к Марфе в сад. В руках у ней был узелок, а  в
узелке - нечто круглое: может быть - бомба, может быть - отрубленная голова,
а может быть горшок с чем-нибудь. Через десять минут  дьяконица  вылезла  из
сада, обтерла о лопух руки (не в крови ли они?) - и вернулась домой. Затем -
как всегда: звезды, пулемет, в сарае вздыхала корова, на лавочке  в  саду  -
дьякон. Он вздохнул раз, другой - выругался:
     - Фу ты, ч-черт! И тут краской воняет - никуда от нее не уйдешь,  нынче
за день весь насквозь пропитался!
     Но, к счастью, у Марфы на груди была приколота веточка сирени.  Дорогие
товарищи, знакома ли вам эта  надстройка  на  нежнейшем  базисе  -  согласно
учению марфизма? Если знакома, вы поймете, что дьякон скоро забыл о краске и
обо всем на свете.
     Не удивительно, что утром дьякон еле продрал  глаза  к  обедне.  Скорей
одеваться  -  схватил  штаны...  Владычица!  -  не  штаны,  а  прямо   следы
преступления: все вымазано красным. И у  серого  подрясника  -  все  сиденье
красное, и все полы красные... Лавочка-то вчера в саду была выкрашена  то-то
оно и пахло!
     Дьякон кинулся к шкафу - надеть другие брюки, которые  не  представляли
собой наглядной диаграммы  его  греха,  но  шкаф  был  пуст:  дьяконица  все
припрятала.
     - Нет, Гришка ты этакой Распутин, так и иди! - кричала дьяконица.  Иди,
иди, чтоб все добрые люди видели! Не-ет, не дам, иди!
     Так и пошел - как некогда пророк Елисей - со стадом гогочущих мальчишек
сзади.
     Никому и никогда  еще  не  удавалось  изобразить  по-настоящему  самум,
землетрясение, роды, катцен-яммер. Нельзя изобразить то, что  происходило  в
дьяконе, когда он служил эту обедню.  Важно  одно:  к  концу  обедни  дьякон
оценил завоевания революции и, в частности,  то,  что  революцией  разрушена
тюрьма буржуазного брака.
     На другой день дьякон отнес к портному праздничную рясу.  А  через  два
дня  в  бордовой  толстовке,  бритый,  стыдливо  прикрывая  рукой  бесстыдно
выскочивший нос, заявился к Марфе - сказать  ей,  что  из-за  нее  он  решил
погубить душу, отречься от всего, с дьяконицей развестись и жениться на ней,
на Марфе.
     - Ах ты, бедненький! Ну, поди, поди ко мне... Да что это у  тебя  глаза
такие чудные?
     - Что - глаза! Тут мозги наперекосы пойдут - от всего этого.
     Мозги у дьякона шли наперекосы: как в бурсе, он опять  сидел  и  зубрил
тексты - теперь из Маркса - в каждый вечер ходил на занятия в кружок. Но под
марксизмом дьякона скрывался чистейший марфизм: после  моих  беспристрастных
свидетельских показаний это должно быть ясно  для  суда  истории.  А  затем,
граждане судьи истории, разве не на ваших  глазах  этот  якобы  раскаявшийся
служитель культа только что перекрестился  публично?  Это  видела  вся  Роза
Люксембург и в том числе уважаемый тов. Стерлигов из УИКа  -  неужели  этого
мало?
     Вся  Роза  Люксембург  была  сейчас  театральным  залом:   стеклярусный
дождевой  занавес  раздвинут,  ложи-подворотни  полны  публики,  сотни  глаз
прикованы к сцене. Сцена - две конструктивных по Мейерхольду  площадки:  два
подъезда с навесами у входов  в  галантерейный  магазин  Перелыгина  (входы,
конечно, забиты досками: год - 1919-й). Действие развертывается одновременно
на обеих площадках:  справа  -  Стерлигов  и  телеграфист  Алешка,  слева  -
марфист-дьякон и Марфа.
     Алешка бледен, как  Пьеро,  и  только  оттопыренные  уши  нагримированы
красным. Алешка с трудом (публике это видно) произносит,  наконец,  какое-то
слово  -  у  Стерлигова  цигарка  падает  наземь,  он  хватается  за  кобуру
револьвера. Затем подымает обе руки к Алешкиной голове  -  как  будто  чтобы
взять ее за ручки, как самовар, и снять с плеч. Голова остается  на  плечах,
но несомненно Стерлигов говорит что-то вроде: "Ну, если  врешь  -  голову  с
плеч долой!" И оба  действующих  лица  сходят  со  сцены,  вернее,  сбегают:
Стерлигов за рукав волокет Алешку куда-то за кулисы.
     На левой площадке - явно любовный диалог. Дьякон  начинает  его  скупо,
без жестов - и только видно, как в кармане его толстовки мечется  и  прыгает
что-то, как будто там зашита кошка: это - свирепо стиснутый дьяконов  кулак.
Можно поручиться, что он спрашивает Марфу:  "Ты  мне  почему  сегодня  утром
калитку не открыла? Кто у  тебя  был?  Нет,  говори,  кто?  Слышишь?"  Марфа
подымает брови,  вытягивает  губы  -  так  же,  как  когда  говорят  ребенку
"агу-агунюшки". Это на дьякона уже не действует - мозги у него, явно,  пошли
наперекосяк, кошка сейчас выпрыгнет из  кармана.  Но  публика  в  ложах  его
стесняет, - видно, как  он  говорит  только  (текст  приблизительный):  "Ну,
ладно, - погоди!" - и уходит с твердым решением (кошка в кармане  каменеет):
вечером спрятаться в саду у Марфы и подстеречь соперника.
     Представление кончено. Марфа остается, на сцене одна, раскланивается  с
публикой. Публика все еще  не  расходится  -  дождь  припустил  сильнее,  и.
промокнуть до костей решаются только те, кто волею судеб вплетен в  основную
сюжетную нить - как, например, Стерлигов и Алешка-телеграфист.
     Мокрые, они уже входили сейчас в учреждение,- которое в тот год  носило
имя гораздо  более  чеканное  и  металлическое,  чем  теперь.  Рябой  солдат
равнодушно насадил Алешкин пропуск на свой штык, где  уже  трепетал  десяток
других Алешек, превращенных в бумажные лоскуты. Потом - бесконечный коридор,
какие-то летучий, почти прозрачне лица, сделанные из человеческого желатина.
И перед дверью кабинета за столиком -  барышня,  из  этой  особой  породы  -
секретарш (в собачьей вселенной - секретаршами служат, несомненно, болонки).
     У Стерлигова сквозь меха на лице - или от волнения - волос глухой:
     - Папалаги у себя?
     Болонка юркнула  в  кабинет,  выскочила  обратно,  помахала  Стерлигову
хвостиком:
     - Пожалуйте,
     И через секунду телеграфист Алешка  уже  стоял  перед  самим  товарищем
Папалаги. На столе возле него - тарелка с самой обыкновенной пшенной  кашей,
и удивительно, что он ее ест самым обыкновенным способом, как все. Но усы  у
Папалаги - громадные, черные, острые, греческие - или еще какие усы...
     - Ну, гражданин... как вас? ага! - рассказывайте. Ну?
     Колени у Алешки так тряслись, что он  сам  слышал,  как  шуршат,  вроде
пузырей, непромокаемые брюки. Заикаясь с точками и точками с  запятой  после
каждого слова, Алешка доложил, что нынче утром во дворе  у  гражданки  Марфы
Ижболдиной он видел эсера Перепечко, который эсер явно ночевал на сеннике  в
сарае.
     - Тем лучше: сам к нам на рога лезет (действительно:  острые  усы  были
как рога). Тем лучше,  тем  лучше...  -  Папалаги  нажал  звонок,  в  дверях
желатинное лицо.
     - Вот что - сегодня вечером на Блинной улице... Впрочем -  потом.  Пока
идите. Вы тоже можете идти (это уж Алешке, и Алешка непромокаемо  шуршит  из
кабинета).
     Тишина. Пшенная каша. Рога нацелены на Стерлигова.
     - Черт  возьми!  -  понимаете:  сотрудники  заявляют,  чтоб  им  выдали
прозодежду... И дернуло же их там, в Москве, придумать! Слушайте, Стерлигов:
у вас там в магазинах ничего не осталось, чтобы реквизировать и раздать им?
     Стерлигов роется в своих мехах, уставившись в пшенную кашу.
     - Гм... Разве только у Перелыгина еще кой-что...
     - Ну, у Перелыгина, так у Перелыгина. Только скорей распорядитесь, чтоб
привезли сюда. Момент такой, что, понимаете... Этот сукин сын Перепечко...
     Каша. Тишина. Шелк дождя за открытым окном. Запах  сирени,  проникающий
даже сюда без всяких пропусков. В ложах подворотней на улице Розы Люксембург
публика все еще ждет хоть коротенького сухого антракта.
     Но вместо антракта - представление неожиданно возобновляется:  на  одну
из сценических площадок входят  трое  милиционеров  (статисты  без  слов)  и
человек в белой мохнатой куртке, сшитой из купальной простыни. В  ложах  его
тотчас узнали и шепотом заволновались:
     - Сюсин! Сюсин из Упродкома! Сюсин!
     Слабое мание руки великого Сюсина, треск  отдираемых  от  дверей  досок
милиционеры уже волокут из магазина какие-то картонки и валят их  на  бывшую
городского головы линейку.
     Дождь сразу  перестал  -  как  перестает  реветь  капризный  мальчишка,
заметив, что на него уже не смотрят. Под солнцем блестела на линейке черная,
еще мокрая  клеенка.  С  крыши  что-то  кричали  народу  воробьи.  Народ  от
восемнадцати до пятидесяти кричал на сцену:
     - Эй, товарищи! Чего это у вас там?
     Милиционеры, которым от  автора  не  дано  было  слов,  молчали.  Сюсин
выдержал паузу и вполоборота бросил небрежно - как, закурив, бросают спичку:
     - Прозодежда.
     И от сюсинской спички тотчас  же  загорелась  вся  Роза  Люксембург  от
восемнадцати до пятидесяти:
     - Прозодежда? Куда? Кому? А-а, так, а нам -  шиш?  Граждане,  трудящие,
держи их! Граждане!
     Сюсин вскочил  на  линейку,  за  ним  милиционеры.  Один  из  них  стал
нахлестывать лошадь так, как будто это был классовый враг  -  пожалуй,  даже
без "как будто": лошадь была купеческая. Сивый классовый  враг  пустился  во
всю прыть, унося тайну прозодежды.
     Через полчаса в кабинете у  Папалаги  телефон  звонил,  что  по  случаю
прозодежды - волнение. Всем от восемнадцати  до  пятидесяти  по  добавочному
купону. И выдали спички - один коробок на троих. Народ  от  восемнадцати  до
пятидесяти зажужжал еще пуще - как пчелы, в воздухе ощущались рои событий, и
пока еще неизвестно только,  где  они  привьются,  где  повиснут  спутанным,
темным, крылатым клубком.

     Раскаявшийся дьякон Индикоплев снимал теперь комнату.  Дом,  дьяконицу,
детей, деньги, диван - все прочные "д" дьякон оставил позади  и  жил  теперь
среди взвихренных "р": фотографии Маркса  и  Марфы,  кровать  без  простынь,
огрызки, брошюры, окурки. Когда в сумерках дьякон вернулся сюда и голый  нос
спрятал в грязную подушку - все эти "р" закружились, кровать  колыхнулась  и
отчалила вместе с дьяконом от реальных берегов.
     Тотчас же руки, ноги, пальцы - где-то за сто верст и в то же время  вот
тут, рядом: как на карте - кружки городов. Дьякон проскочил сквозь  себя  по
некой спирали и стал в уголку, откуда все  было  видно.  И  совершенно  ясно
было, что там, где голый, выбритый дьяконов нос - там Москва, уткнувшаяся  в
кислые перья подушки. Чтобы не задохнуться - надо поднять  руку,  выпростать
Москву из  перьев,  но  дом,  дьяконица,  дети,  диван  придавили  -  конец!
Перекреститься бы - но нельзя: из уголка своего дьякон видит, что на нем  не
ряса, а бордовая толстовка, и на стене  -  меховой,  похожий  на  Стерлигова
Маркс...
     От Стерлигова - как вязальной иглой кольнуло куда-то в  живот,  лежачий
стоверстный дьякон и крошечный в уголку - соединились в  одного,  этот  один
вскочил, открыл окно. На кладбище звонили ко  всенощной,  за  углом  солдаты
пели "Интернационал" - и невозможно, чтоб это все  было  вместе,  надо  было
скорее распутать, скорее разыскать Стерлигова, объяснить ему, что ей-Богу же
- никакого Бога нег, а есть... а есть... Что, ну - что есть, что?
     Дьякон отчаянно  махнул  рукой  и  побежал  в  УИК.  Там  сказали,  что
Стерлигов, наверное, в клубе наверху. Дьякон  полез  наверх,  открыл  обитую
драной клеенкой дверь, вошел.
     В огромной зале - за сто верст, на дне  -  мигала  в  дыму  керосиновая
лампочка. Старушонка за роялью играла миньон, в мешочных рубахах милиционеры
пятились миньоном назад, натыкаясь с хохотом  друг  на  друга.  Шли  занятия
балетно-драматической  студии  для  милиционеров,  густо  пахло   санитарным
вагоном.
     Дьякон крикнул:
     - Товарищ Стерлигов здесь?
     Миньон затвердел, старушка вынула платок и  не  то  сморкалась,  не  то
плакала. Дьякон прикрыл голый нос ладонью и сказал, глядя в чьи-то, отдельно
повисшие в дыму, веселые зубы с цигаркой:
     - Мне товарищу Стерлигову объяснить, что  Бога...  Мне  -  по  срочному
делу: нельзя ли сейчас? Узнайте.
     - Ладно... - и, пятясь миньоном, милиционер пропал в темном углу.
     Короткая,  в  три  восьмых,  пауза,  заполненная  смесью   колокола   с
"Интернационалом" (окно открыто). Когда три восьмых прошло, дьякон издали за
сто верст - услышал сквозь дым:
     - Нельзя. Велел вас задержать. Сядьте пок