К вечеру, когда вода уже схлынула, пришел  Пелагеин  муж.  Под  висячей
лампой блестела его крепкая, спелая лысина; он рассказывал  как  господин  с
портфелем саженками плыл  в  свой  подъезд,  как  барышни  бежали  все  выше
поднимая юбки. "А утопло  много?"  -  спросила  Софья.  "Страсть!  Тыщи!"  -
зажмурился извозчик. Трофим Иваныч встал. "Я пойду", - сказал он.
     Но он никуда не пошел: дверь открылась, а в двери стояла Ганька. Платье
у нее прилипло к груди, к коленям, она вся была расхлюстанная,  но  глаза  у
нее блестели. Трофим  Иваныч  стал  улыбаться,  нехорошо,  медленно,  одними
зубами. Он подошел к Ганьке, схватил ее за  руку  и  увел  в  кухню,  плотно
прикрыл за собой дверь. Было слышно, как он сквозь зубы сказал что-то Ганьке
и стал ее бить. Ганька всхлипывала. Потом долго плескалась водой и  вошла  в
комнату опять веселая, потряхивая челкой на лбу.
     Пелагея уложила ее спать в чуланчике за перегородкой, а Трофиму Иванычу
и Софье сделала постель на лавке в кухне. Они остались вдвоем. Трофим Иваныч
потушил лампу. Окно побледнело, в тонкой сорочке из  облаков  дрожал  месяц.
Белея, Софья разделась, потом - Трофим Иваныч.
     Лежа, Софья думала только об  одном:  чтобы  он  не  заметил,  как  она
дрожит. Она лежала, вытянувшись, будто вся докрытая корочкой  из  тончайшего
льда: в таких непрочных ледяных чехлах бывают  ветки  деревьев  осенью  рано
утром, и только чуть шевельнет их ветром - все рассыпается в пыль.
     Трофим Иваныч не шевелился, его не было слышно. Но Софья знала, что  он
не спит: во сне он всегда чмокал, как маленькие дети, когда сосут. И  знала,
почему он не спит: здесь ему уже нельзя было пойти к Ганьке.  Софья  закрыла
глаза, сжала губы, всю себя - чтобы ни о чем не думать.
     Вдруг Трофим Иваныч, будто что-то решив, быстро повернулся к Софье. Вся
кровь в ней остановилась с разбегу, ноги замерли, она ждала. Месяц,  кутаясь
в одеяло, дрожал за окном  минуту,  две.  Трофим  Иваныч  приподнял  голову,
поглядел в  окно,  потом  осторожно,  стараясь  не  коснуться  Софьи,  опять
повернулся к ней спиной.
     Когда он, наконец, задышал ровно и стал причмокивать во сне, как  дети,
Софья открыла глаза. Она тихонько нагнулась над  Трофимом  Иванычем,  совсем
близко, так что увидела один длинный черный волос,  спускавшийся  у  него  с
брови прямо в глаз. Он пошевелил губами. Софья смотрела, она уже  ничего  не
помнила о нем, его было только жалко. Она  протянула  руку  -  и  сейчас  же
отдернула: ей хотелось погладить его, как  ребенка,  но  она  не  могла,  не
смела...
     Так было каждую ночь все три недели, пока  нижняя  квартира  просыхала.
Каждое утро перед заводом Трофим Иваныч спускался туда на  полчаса,  кое-что
поправлял там. Однажды он вернулся оттуда  веселый,  шутил  с  Пелагеей,  но
Софья видела, как он водил глазами  за  Ганькой:  Ганька,  нагнувшись,  мела
комнату. Уходя, Трофим Иваныч сказал Софье: "Ну, перебирайся  вниз,  пора  -
все готово". И потом Ганьке: "Печки протопи получше, дров не жалей,  чтоб  к
вечеру тепло было".
     Софья поняла: не к вечеру, а к ночи. Она не сказала ничего, не  подняла
глаз, только губы у нее чуть дергались, как  пенка  на  молоке,  уже  совсем
застывая.
     Извозчик, Пелагеин муж, выезжал нынче только после полудня; до тех  пор
вместе с Софьей и Гаиькой он быстро перетаскал все вниз. "Ну,  что  же,  как
тебя поздравлять-то: со старосельем, что ли?" - сказал он Софье.
     Быстро, в несколько взмахов, как большая птица, Софья облетела  глазами
комнату. Все стало, как  прежде:  стулья,  тусклое  зеркало,  стенные  часы.
кровать, где Софья по ночам будет опять одна. Ей показалось счастьем то, что
было наверху: там ночью она слышала его дыхание, он не был с тою, с  другой,
он был ничей, а теперь - вот сегодня, сегодня же...
     Ганьки не было, она ушла за дровами. Софья стояла, прислонившись лбом к
окну. Стекло  позванивало,  выл  ветер,  летели  серые,  городские,  низкие,
каменные облака - будто опять вернулись те же душные тучи, ни  разу  за  все
лето не прорвавшиеся грозой. Софья почувствовала, что эти тучи не за  окном,
а в ней самой, внутри, они каменно наваливались одна  на  другую  уже  целые
месяцы - и, чтобы не задушили сейчас, нужно что-то  разбить  вдребезги,  или
убежать отсюда, или закричать таким голосом, как тогда сапожник  о  Страшном
Суде.
     Софья услышала: вошла Ганька, из мешка вытряхнула дрова на  пол,  потом
стала укладывать их в печку. Окно вздрогнуло, будто снаружи в него  стукнуло
сердце. Это была пушка, воду  опять  гнало  ветром,  она  напруживала  синие
невские жилы. Софья стояла все так же,  не  оглядываясь,  чтобы  не  увидеть
Ганьку.
     Вдруг Ганька негромко,  в  нос  запела  -  раньше  этого  не  случалось
никогда. Софья оглянулась. Она  увидела:  бросив  топор,  Ганька  сидела  на
корточках  и  ножом  щепала  лучину;  круглые,  широко  раздвинутые   колени
вздрагивали под платьем, и вздрагивала челка на лбу. Софья хотела отвести от
нее глаза и не могла. Медленно, трудно, как баржа, канатом  подтягиваемая  к
берегу против течения - канат дрожит и вот-вот  лопнет  -  Софья  подошла  к
Ганьке. От работы Ганька вся разгорелась, Софью окинуло жарким,  сладковатым
запахом ее пота - должно быть, ночью она пахла вот так же.
     И как только Софья вдохнула  в  себя  этот  запах,  снизу,  от  живота,
поднялось в ней,  перехлестнуло  через  сердце,  затопило  всю.  Она  хотела
ухватиться за что-нибудь, но ее несло, как тогда по улице несло дрова, кошку
на столе. Не думая, подхваченная волной, она подняла топор с полу, она  сама
не знала зачем. Еще раз стукнуло в  окно  огромное  пушечное  сердце.  Софья
увидела глазами, что держит топор в руке. "Господи, Господи, что же это  я?"
- отчаянно крикнула внутри одна Софья, а  другая  в  ту  же  секунду  обухом
топора ударила Ганьку в висок, в челку.
     Ганька и не крикнула ничего, только ткнулась головой в колени, потом  с
корточек мягко перевалилась на бок. Софья еще несколько  раз  жадно,  быстро
ударила по голове острием, хлынула кровь на железный лист  перед  печкой.  И
будто эта кровь - из нее, из Софьи, в ней наконец прорвало  какой-то  нарыв,
лилось оттуда, капало, и с каждой  каплей  ей  становилось  все  легче.  Она
бросила топор, вздохнула глубоко, свободно - никогда не дышала,  вот  только
что глотнула воздуха в первый раз. Ни страха, ни стыда  -  ничего  не  было,
только какая-то во всем теле новизна, легкость, как после долгой лихорадки.
     Дальше было так, как будто Софьины руки совсем отдельно от нее думали и
делали все, что надо, а она сама, в стороне,  блаженно  отдыхала,  и  только
изредка глаза у нее раскрывались, она начинала видеть, она смотрела на все с
удивлением.
     Ганькины туфли, коричневое  платье,  сорочка,  политые  керосином,  уже
горели в печи, а сама она, вся голая,  розовая,  парная,  лежала  ничком  на
полу, и по ней,  не  спеша,  уверенно  ползала  муха.  Софья  увидела  муху,
прогнала ее. Чужие, Софьины руки, легко, спокойно разрубили тело  пополам  -
иначе его было никак не унести. Софья в это время думала,  что  в  кухне  на
лавке лежит еще недочищенная Ганькой картошка, нужно ее сварить к обеду. Она
пошла в кухню, заперла дверь на крючок, затопила там печь.
     Когда вернулась в комнату, она увидела, что новая  серая,  под  мрамор,
клеенка вытащена из комода и лежит па полу, разорванная на два куска.  Софья
удивилась: кто же это разорвал? Зачем? Но  сейчас  же  вспомнила,  постелила
клеенку на дно в мешок и положила туда половину розового тела. На руки к ней
садилась, липла к ним та же муха, Софья отогнала  ее,  она  садилась  опять.
Один раз Софья увидела ее совсем близко: ноги у нее были тоненькие,  как  из
черных катушечных ниток. Потом муха и все исчезло, было только одно:  кто-то
стучал в кухонную дверь.
     Софья на цыпочках подошла к порогу и ждала. Опять стучали, все сильнее.
Софья смотрела, как от ударов вздрагивал крючок -  и  даже  не  смотрела,  а
чувствовала: крючок сейчас был частью ее самой, как ее глаза, ее сердце,  ее
мгновенно похолодевшие ноги. Как будто знакомый  голос  крикнул  за  дверью:
"Софья", она молчала, чьи-то шаги спускались, затопали  по  ступеням.  Тогда
Софья стала дышать, посмотрела в окно. Это была Пелагея, ветром сзади на ней
плотно обхлестывало платье, и казалось, что она идет, подогнувши колени.
     Опять долго были только одни Софьины руки, и не было  ее  самой.  Вдруг
она увидела, что стоит па краю канавы, вода в канаве лиловая, стеклянная  от
заката, и туда же, в канаву, выброшен весь  мир,  небо,  сумасшедше  быстрые
тучи, а за  спиной  у  Софьи  тяжелый  мешок,  и  что-то  такое  под  пальто
придерживает рука, Софья не могла понять - что. Но рука вспомнила, что это -
лопата, снова стало все просто. Она перешла через канаву, отдельно от  себя,
одними глазами, огляделась кругом: никого, она была на Смоленском поле одна,
быстро темнело. Она выкопала яму и свалила туда все, что было в мешке.
     Когда было уже совсем темно, она принесла полный мешок еще раз,  зарыла
яму и пошла домой. Под ногами была черная, неровная, распухшая земля,  ветер
обхлестывал ноги холодными тугими полотенцами. Софья спотыкалась. Она упала,
ткнулась рукой во что-то мокрое и так шла потом с мокрой рукой,  боялась  ее
вытереть. Далеко, должно быть на взморье,  загорался  и  потухал  огонек,  а
может быть это было совсем близко - кто-нибудь закуривал папироску на ветру.
     Дома Софья быстро вымыла пол, сама вымылась в лотке на кухне  и  надела
на себя все свежее, как после исповеди перед праздником.  Зажженные  Ганькой
дрова давно прогорели, но по угольям еще  бегали  последние  синие  огоньки.
Софья бросила туда мешок, клеенку, весь мусор, какой  еще  оставался.  Огонь
ярко вспыхнул, все сгорело, теперь в комнате было совсем  чисто.  И  так  же
сгорел весь мусор в Софье, в ней тоже стало чисто и тихо.
     Она села на лавку. В ней сразу  ослабели,  развязались  все  узлы,  она
внезапно почувствовала, что устала так, как  не  уставала  ни  разу  за  всю
жизнь. Она положила голову на руки, на стол и в ту же секунду заснула полно,
счастливо, вся.
     Маятник  на  стене  метался,  как  птица  в  клетке,  чующая  на   себе
пристальный кошачий глаз. Софья спала. Это длилось, может быть,  час,  может
быть, только от одного маятника до другого. Когда она подняла голову,  перед
нею, вросши ногами в землю, стоял Трофим Иваныч.
     Ему было тесно, он расстегнул воротник у рубахи. "Где  она?"  -  сказал
он, нагибаясь к Софье. Пахнуло вином, от его  тела  шел  тугой,  напряженный
жар. "Где Ганька?" - переспросил он. "Да, где она теперь?" - подумала  Софья
и ответила вслух: "Не знаю". - "Ага... Не знаешь?" - криво, медленно  сказал
Трофим Иваныч, совсем близко Софья увидела  его  глаза,  они  оскалены,  как
зубы. Он никогда ее не бил, а сейчас показалось: вот ударит.  Но  он  только
посмотрел на Софью и отвернулся - если б ударил, может, было бы легче.
     Сели обедать. Софья была одна, она чувствовала:  Трофим  Иваныч  ее  не
видит, видит не ее. Он хлебнул щей  и  остановился,  крепко  зажав  ложку  в
кулаке. Вдруг громко задышал и стукнул кулаком в  стол,  из  ложки  выкинуло
капусту к нему на колени. Он подобрал ее и не знал,  куда  девать,  скатерть
была чистая, он смешно, растерянно держал капусту в руке, был как  маленький
цыганенок, которого Софья видела тогда в пустом  доме.  Ей  стало  тепло  от
жалости, она подставила Трофиму Ивапычу свою, уже  пустую  тарелку.  Он,  не
глядя, сбросил туда капусту и встал.
     Когда вернулся, в руке у него была бутылка мадеры.  Софья  поняла,  что
это было куплено для той, сердце у нее сразу же зазябло,  она  опять  сидела
одна. Трофим Иваныч наливал и пил.
     После обеда он молча придвинул к себе лампу и  взял  газету,  но  Софья
видела, что он читал все одну и  ту  же  строчку.  Она  видела,  как  газета
вздрогнула: в сенях заскрипели половицы... Нет: это не к  ним,  это  наверх.
Опять стало тихо, только, как птица, метался маятник на стене. Было  слышно:
наверху передвигали что-то тяжелое, там, должно быть, уже ложились спать.
     Ганьки все не было. Трофим Иваныч прошел мимо Софьи  к  вешалке,  надел
шапку, постоял, потом сорвал ее с себя так, как будто вместе с шапкой  хотел
сорвать и голову - чтоб больше не думать, и лег на  лавку,  лицом  к  стене.
"Погоди, дай я постелю", - сказала Софья. Он  встал,  посмотрел,  его  глаза
прошли через Софью, как сквозняк.
     Она сделала  постель,  подошла  к  двери,  чтобы  запереть  на  крючок,
протянула уже руку - и остановилась: а вдруг Трофим Иваныч  спросит,  почему
она  знает,  что  Ганька  не  вернется?  Было  нельзя,  но  все-таки   Софья
оглянулась.  Она  увидела:  Трофим  Иваныч  следит  за  ней,  за  ее  рукой,
протянутой и не смеющей дотронуться до крючка. "Что? Что же стала?"  спросил
он и усмехнулся  неровно,  наполовину.  "Все  знает..."  -  подумала  Софья,
маятник перед ней мотнулся один раз и застыл. Трофим Иваныч наливался кровью
молча, медленно, он оттолкнул стол, что-то упало, это было в Софье,  внутри.
Вот сейчас, сию минуту он скажет все...
     Тяжко вытягивая ноги из земли, он двигался  к  Софье,  на  лбу  у  него
вспухла, как Нева, синяя жила. "Ну? Что же ты? - крикнул он: все  в  комнате
остановилось - Запирай! Пускай где хочет, у кого хочет ночует, на улице, под
забором, с собаками! Запирай, слышишь?" -  "Как...  как?"  -  еще  не  веря,
сказала Софья. "Так! - отрезал Трофим Иваныч и  повернулся.  Софья  накинула
крючок.
     Она еще долго дрожала под одеялом, пока  наконец  согрелась,  поверила,
что Трофим Иваныч не может знать, не знает.  Часы  над  ней  громко  долбили
клювом в стену. На лавке у себя заворочался  Трофим  Иваныч,  задышал  жадно
сквозь стиснутые зубы. Софья слышала это так, как будто он обо всем  говорил
словами, громко, вслух. Она увидела ненавистные белые кудряшки на лбу - и  в
ту же секунду они исчезли: Софья вспомнила, что их нет и больше  никогда  не
будет. "Слава Богу..." - сказала она себе и сейчас  же  спохватилась:  "Что,
слава Богу? Господи!"
     Опять заворочался Трофим Иваныч. Софья подумала, что ведь  и  его  тоже
нет и никогда не будет, ей теперь всегда жить одной, на сквозняке,  и  тогда
зачем же все это, что было сегодня? Трудно, ступенями, она стала набирать  в
себя воздух; она, как веревкой, дыханием поднимала какой-то камень  со  дна.
На самом верху этот камень оборвался, Софья почувствовала, что может дышать.
Она вздохнула и медленно стала опускаться в  сон,  как  в  глубокую,  теплую
воду.
     Когда она была уже на дне, она услышала: об пол  шлепнули  босые  ноги.
Она вздрогнула и тотчас же всплыла вверх. Там  сейчас  скрипел  пол,  Трофим
Иваныч осторожно шел куда-то. Так по ночам он ходил на кухню к Ганьке, Софья
всегда сжималась в комок, чтобы не  дохнуть,  не  крикнуть,  и  так  же  она
сжалась теперь. Она поняла:  его  тянуло  туда,  он,  может  быть,  схватит,
стиснет там ее подушку, или просто будет стоять там, перед пустой  Ганькиной
постелью...
     Половицы скрипели, потом перестали. Трофим  Иваныч  остановился.  Софья
приоткрыла глаза: Трофим Иваныч,  белея,  стоял  на  полдороге  между  своей
лавкой и кроватью, где лежала она. И вдруг Софью прокололо, что он идет не в
кухню, а к ней - к ней! Ее всю опахнуло жаром, зубы  у  нее  застучали,  она
зажмурилась. "Софья..." - тихо  сказал  Трофим  Иваныч  и  потом  еще  тише:
"Софья".  Она  узнала  его  тот  самый,  особенный,  ночной  голос,   сердце
оторвалось от ветки и,  неровно  перевертываясь,  птицей  падало  вниз.  Без
мыслей, чем-то другим - стиснутыми до боли коленями, складками тела -  Софья
подумала, что ему будет проще, легче, если она не откликнется, и она  лежала
не дыша, молча.
     Трофим Иваныч нагнулся к ней, она близко слышала  его  дыхание,  должно
быть, он смотрел на нее. Это была только секунда, но Софья боялась,  что  не
выдержит, она закричала неслышно: "Господи!  Господи!"  Наверху,  за  тысячи
верст, где сейчас неистово неслись тучи,  чуть  слышно  засмеялась  Пелагея.
Горячая, сухая рука коснулась Софьиных  ног,  она  медленно  раскрыла  губы,
раскрылась мужу вся, до дна - первый раз в жизни. Он  стиснул  ее  так,  как
будто хотел выместить на ней  всю  жадную  злобу  к  той,  к  другой.  Софья
услышала, как он заскрипел зубами,  как  опять  наверху  шепотом  засмеялась
Пелагея - и больше уж не помнила ничего.
     Утром был мороз, окна были из леденца, сине-желтый зайчик полз по белой
стене. Софья вышла во двор. За  ночь  все  утихло,  утро  стояло  спокойное,
прозрачное; дым, прямой и розовый, шел к небу.
     На дворе была Пелагея. Она сказала Софье: "Ганька-то ваша  сбежала,  а?
Вот  и  корми  их,  этаких!"  Софья  посмотрела  на  нее  легкими,  прямыми,
сделанными из этого утра глазами, попробовала вспомнить  вчерашнее  -  и  не
могла: это все было очень далеко, скорее всего ничего этого не было. Пелагея
рассказала, что перед заводом Трофим Иваныч заходил  к  ним,  спрашивал,  не
видали ли Ганьку. Софья про себя засмеялась. "Чему ты?" - удивилась Пелагея.
"Так..." - сказала Софья, она смотрела на прямой, розовый дым - такой же дым
был в деревне, откуда ее взял Трофим Иваныч. Там сейчас, должно быть,  рубят
капусту, кочерыжки - холодноватые, белые, хрусткие. Ей показалось,  что  все
это было только вчера, и она сама такая же, какая была, когда ела кочерыжки.
     Вернувшись с завода, Трофим Иваныч спросил только:  "Ну?  Нету?"  Софья
уже знала, о чем он, она спокойно сказала: "Нету". Трофим Иваныч пообедал  и
ушел куда-то. Вернулся поздно, темный -  должно  быть,  искал,  спрашивал  у
всех, всюду. Ночью он опять пришел к Софье - так же  молча,  злобно,  жадно,
как вчера.
     На следующий день Трофим Иваныч  заявил  о  Ганьке  в  милицию.  Софью,
Пелагею с мужем, соседей вызывали туда. За  столом  сидел  какой-то  молодой
малый в кепке, на носу у него было серьезное пенсне без оправы, а лицо  было
цыплячье, конопатое, и на столе  под  бумагами  лежали  черные  сухари.  Все
говорили ему одно и то  же:  что  видели,  как  Ганька  гуляла  с  какими-то
ребятами, и не гаваньскими, а пришлыми,  с  Петербургской  Стороны.  Пелагея
вспомнила: Ганька сказала однажды, что ей тут надоело, что она уйдет.  Малый
в кепке записывал. Софья смотрела на конопатое лицо, на пенсне,  на  сухари,
ей стало жалко его.
     Когда шли оттуда домой, Софья попросила Трофима  Иваныча  купить  новый
топор: старый, должно быть, украли, а может, и завалился  куда-нибудь  -  не
найти. Больше о Ганьке Софья не думала. Трофим Иваныч тоже больше не говорил
о ней ни слова. Только иногда он сидел, без конца глядя  на  одну  и  ту  же
строчку в газете, и Софья знала, о чем он молчит. Так же молча  он  поднимал
на нее угольные, черные цыганские глаза, тяжело, молча. глазами плыл за ней,
ей становилось жутко, а вдруг он что-нибудь такое скажет, но  он  ничего  не
говорил.
     Дни были все такие же ясные, хрусткие и только становились все  короче,
будто вот-вот, не сегодня завтра, вспыхнут последний раз,  как  огарок  -  и
темно, конец всему. Но приходило завтра, все еще не было конца. И все-таки с
Софьей началось что-то неладное. Она не спала одну ночь,  другую  и  третью,
под глазами у нее  было  темно,  они  куда-то  осели.  Так  весною  темнеет,
оседает, проваливается снег и под ним вдруг земля,  но  до  весны  было  еще
далеко.
     Вечером через жестяную лейку Софья наливала  в  лампу  керосин.  Трофим
Иваныч крикнул ей: "Гляди, гляди - что делаешь-то: через край!"  Только  тут
Софья увилела, что лампа уже полна, и керосин, должно быть давно уж,  льется
на стол. "Через край..." - растерянно повторила Софья, всегда сжатые губы  у
нее  были  раскрыты,  как  ночью;  она  смотрела  на  Трофима  Иваныча,  ему
показалось - она хочет сказать еще что-то. "Ну, что?" -  спросил  он.  Софья
отвернулась. "Про... нее что-нибудь... про Гань