ет
седой, чуть курчавый пепел, в голове у него стрелки кружатся сумасшедше.
     - А это: мы с тобой - у окна  на  табурете,  небо  -  и  что-то...  Да:
трамвайные звонки - и это нам казалось как... как... А сейчас -  ты  и  я...
смешно! Я все думал... Вот кружка с водой, жестяная - вот, видишь, тут грязь
вверху под рубчиком? Понимаешь - вот я смотрел на нее и  думал:  она  завтра
будет совершенно такая же...  Там,  может  быть  -  совершеннейшая  пустота,
пустыня, ничего - и, понимаешь, думаю:  вдруг  увидеть  там  вот  эту  самую
кружку и вот тут на ней грязь - может быть, это  такая  невероятная  радость
такая... Или увидеть: ползет червяк - больше ничего: червяк.
     Дорда сидит, крепко подперев голову, рта у него нет, карандашом  чертит
на бумаге крест - еще больше  -  не  хватает  места,  надо  снять  с  бумаги
револьвер. Но едва касается револьвера - вдруг какая-то мысль. Слышит:  раз!
два! три! - как часы в бессонницу - сердце. Да, это будет, пожалуй, самое  -
встал; медленно - к окну; остановился. И спиною  -  вот  где-то  тут,  между
лопатками, хочется даже потрогать это  место,  там  сейчас  чуть  покалывает
спиною Дорда ясно видит: Куковеров  взял  оставленный  на  столе  револьвер,
теперь поднял. Сквозь окно - небо, пустыни, льды,  огромная,  синяя  звезда,
ниже -  из  крыш  чугунной  стеной  растет  туча.  Неизвестно  почему  -  на
мгновенье: мать на пороге, руку козырьком к глазам... Дорда ждет минуту, еще
минуту.
     И - ничего. Быстро оборачивается, там Куковеров, нагнувшись над лампой,
закуривает новую папиросу. Револьвер лежит на столе, как лежал. В тени,  под
острой скулой у Дорды вздрагивает какой-то червяк. Дорда идет к столу, берет
с бумаги револьвер, на лице - внезапно прорезаны красные губы, но не там,  а
гораздо выше, верхняя губа очень короткая. И слова:
     - Ты - идиот, интеллигент! Я тебе это всегда говорил.
     - Помню... - улыбка; пепел - седой, чуть  курчавый  -  скоро  осыпется,
упадет.
     - Я бы взял и выстрелил. Ото уж будь покоен. Завтра в тебя выстрелю  не
я, ну, это все равно.
     - Завтра - да. А сейчас ты...
     - Довольно, не мели ерунду! Ты, может быть, воображаешь, что я тебе это
нарочно подложил? Идиот!
     - Ладно. А я, может быть, тебе за эту одну минуту... Слушай: неужели ты
не понимаешь, что самое главное...
     Сумасшедше кружатся лопнувшие часы, час - секунда. Нет людей, и  потому
двое - люди, и как после третьего звонка - надо скорее - еще о чем-то и  еще
о чем-то. На  щербатом  столе  белые  трупики  папирос,  курчавый  пепел.  У
Куковерова  морщины  возле  висков  складываются  веером,  улыбаясь;   глаза
блестят.
     - А знаешь, Дорда? Мне тебя жалко - ну, просто вот... Это, может  быть,
только сейчас - может быть, завтра я  -  вдруг  -  это  простое,  их  обоих,
завтра: еще невидное, оно где-то катится сейчас огромной световой  волной  -
все ближе. В тени, под острой скулой у Дорды мечется  какой-то  червяк.  Оба
молчат, это кажется очень долго. Потом Дорда говорит тихо,  глядя  вниз,  на
карандаш:
     - Ко мне приходила твоя... не знаю, кто.  Говорила  разную...  ну,  что
тебя любит и там - не помню еще что. Неважно. Я, собственно, поэтому.
     Дорда смотрит на крест -  на  бумаге  карандашом  -  и  слышит  дыхание
Куковерова, медленное, тугое, будто весь воздух  для  него  сразу  затвердел
кусками. Куковеров молчит.
     - Ну? Чего же ты молчишь? Ч-черт!
     Дорда вскакивает - к окну; там звезды уже нет, все небо - туча,  чугун.
Опять - к столу, где молчит Куковеров.
     - Это, может быть, глупо и нельзя, - но все равно:  вот  хочешь  -  она
придет сюда, к тебе? Я скажу конвойному. Ну? Хочешь?
     Воздух - колючими кусками, слов  нет.  На  лице  у  Куковерова  улыбка,
облака - светлые и темные: о том, что это - как день или как... - и что  это
невозможно, нестерпимо. И все-таки кивок головой, чуть заметный: да, хочу.
     И  когда  Дорда  встает,  чтобы  уйти  -  голос  Куковерова,  с  трудом
протиснутый сквозь зубы:
     - Оставь мне папирос - у меня нет ни одной. Спасибо. Вообще.
     Однажды, давно - последняя папироса была прибита гвоздем на стене.  Так
было.

x x x

     От Дорды, от Куковерова, от людей,  от  Земли  -  железной  громыхающей
занавесью туч еще закрыто завтра - и  закрыта  мертвая,  вдруг  вздрогнувшая
звезда. Там - все черное, ночь. Эта ночь - минута, вот уже проступает  небо.
Но оно не из зеленого льда, какое было над  звездою  вчера,  позавчера:  оно
вспыхивает  красным  -  как  девушка,  которая   в   первый   раз   увидела,
почувствовала - щеки у ней все  горячее,  и  сердце,  жужжа  кровью,  мчится
навстречу - чтобы сгореть, сжечь.
     Еще одно какое-то деление, волосок и, вместо двух лун, прижавшись носом
к стеклу, медленно, огромно подымается небывалая  луна:  красное,  косматое,
рябое, жестокое, веселое, равнодушное, любопытное  лицо.  Прозрачной  кровью
багровеют стены, красная полоса на груди у младшей женщины - это  похоже  на
трещину в чаше - и красные рубцы у мужчины на плече.
     Ноздри у него дрожат - как у зверя, который чует еще  далекий,  неясный
запах и, ощетинившись, пятится. Не сводя глаз с новой страшной  луны,  -  он
ступает шаг назад, еще шаг -  заслонился  ладонью.  Вдруг  стрелой  к  двери
скорее отсюда, чтобы не видеть, чтобы -  но  уже  нет  двери,  она  завалена
снаружи кусками расколотых стен - глыбы,  груды,  горы  стеклянного  льда  в
красных искрах, назад, нельзя, только вперед. Куда?
     Я одна - я. Мать, живу тысячу кругов - я одна знаю, куда. Я слышу,  как
со свистом, в сто раз быстрее, мы мчимся навстречу Земле, кружась -  и  ради
этого все, ради этого обречены мною эти двое последних, мужчина  и  женщина:
они еще живы, еще люди.
     И я - человек. Если бы не быть человеком, если б... Но вслух нельзя,  и
я знаю: я сейчас улыбнусь ему - вот - я улыбнулся.
     Обеими руками он крепко держит свою бушующую голову, глаза круглы - как
у ребенка, как у зверя. Тихо он говорит ей, Матери:
     - Что ты сделала? Что это - там, красное?
     - Это - Земля. Я повернула к Земле - чтобы мы... Нет, нет, слушай: там,
на Земле - воздух, там - люди, мужчины и женщины,  и  они  все  дышат  целый
день, целую ночь - сколько хотят, и там уже не надо убивать, и там...
     Губы у него шевелятся - он повторяет за ной слова,  как  молитву  -  на
верхней губе у него чуть заметная теплая ложбинка. И уже знать, видеть,  как
вздернется эта губа в оскаленной последней улыбке, как его зубы...
     Вслух:
     - И ты... ты будешь дышать - днем, ночью, всегда, сколько хочешь!
     Мужчина закрывает глаза - невозможно поверить сразу, сердце  стучит;  и
тотчас  открывает,  чтобы  поверить  -  чтобы  протянуть  руки  к  косматой,
прекрасной, страшной Земле - чтобы закричать ей навстречу, как на заре зверь
- чтобы в пьяной радости  схватить  ту,  другую  женщину,  сжать  ее  грубо,
жестоко, нежно.
     Кружась и дрожа, Земля ждет, чтобы ее пронзили до темных недр  -  чтобы
вырвались нетерпеливые бурлящие багровые лавы - чтобы сгореть, сжечь. Дрожа,
она закутывает наготу в тучи, льет дождь, обжигающий, как  слезы  -  о  том,
чтобы это скорее, чтобы это - никогда: это ослепительно, это больно.
     С крыши - капли о каменный подоконник, и во всем мире двое -  Куковеров
и Таля - слышат каждую каплю. Лампочка, деревянный стол, на столе -  трупики
папирос, согнутые тяжестью цветения, ресницы опущены вниз -  на  Куковерова,
он на полу, лицом в теплую долину между Талиных колен, где  недавно  метался
червь Rhopalocera... И в тишине - капли; от капли до капли - века.
     Куковеров поднимает лицо, закрытые глаза, улыбку:
     - Капли - вы слышите? До чего огромна кажется капля - или, может  быть,
не то, но вы понимаете? Я знаю: я их буду слышать всегда -  всю  свою  -  Он
хотел сказать: "всю свою жизнь" - и споткнулся. Улыбка белеет, он  стоит  на
коленях молча, потирает лоб вот здесь, над правою бровью  -  один  палец  на
руке желтый от табаку.
     Внутри, в Тале, как живой ребенок, поворачивается сердце с такой болью,
что хочется крикнуть и всю себя - что-то самое  невозможное,  самое  трудное
только, чтобы ему этот час или два...
     Куковеров сине, удивленно открывает глаза - потому что вдруг слышит  ее
смех.
     - Слушайте - ну, до чего же я  глупая!  Ведь  я  же  забыла  вам  самое
главное... Я сейчас с ним говорила - с Дордой, он говорит, что завтра... что
вообще вас не... Я не помню... я торопилась - он сказал, что вас перевезут в
город - он устроит, чтобы...
     Глаза у Куковерова - круглые, как у ребенка - все синее, все шире.
     - Но... но он мне - совсем другое - только что... Мы с ним здесь...
     - Нет, нет! Потому что я просила, может быть... Я не знаю - он  сказал,
я же вам говорю!
     Папиросу. Спичек нет - красный  язык  в  лампе  дрожит  и  вытягивается
вверх. В голове у Куковерова, жужжа,  сумасшедше  несется,  как  в  часах  с
лопнувшей пружинкой; выскочившие из клетки слова - друг через друга:
     - Да, да, ведь мы когда-то с Дордой вместе... ему это очень... Вот  это
вот его папиросы - понимаете? И если... И потом мы бы с вами  куда-нибудь...
Это очень просто:  фамилию  можно...  Смешно  -  откуда  это?  Фамилия  была
Пупынин, Пантелей - понимаете? И человек подал прошение, чтобы переменить на
"Робеспьер" - Пантелей Робеспьер! Именно, именно: Пантелей Робеспьер!
     Тале нужно засмеяться вместе с Куковеровым,  потому  что  если  она  не
засмеется... Одна пустая, страшная, без дыхания секунда, потом смех кусками,
комьями - совершенно сухими, тотчас же рассыпающимися в  пыль.  Куковеров  -
опять что-то такое об этом - как они вместо с ной будут... Будут?  И  больше
уже нет сил. Таля кричит:
     - Замолчите! Не надо! Я не могу!
     Тишина. Капли о камень. Куковеров на коленях, его голова у Тали в руках
- вот так, обеими руками, крепко сжать эту голову и не дыша  смотреть,  еще,
еще - чтобы запомнить его на всю жизнь.
     В Куковерове навеки - до завтра -  отпечатываются  чуть  холодные,  как
сирень в сумерках, девичьи губи. И когда он потом целует сквозь шелк,  Таля,
кружась и дрожа - дрожат и холодеют руки - всю себя, что-то самое немыслимое
быстро расстегивает платье, вынимает левую грудь -  так  вынула  бы  ее  для
ребенка - дает Куковерову:
     - Вот... хочешь так?
     Капли - за тысячу верст. Горячей щекой, губами - Куковеров  слышит  всю
ее - и ее спутанные, соскочившие слова:
     - Когда он обыскивал меня - мне показалось... Я подумала, что  я  могла
бы и это - да, могла! Я хочу, чтобы ты - ты... Я хочу, чтобы ты  оставил  во
мне себя, чтобы... Нет-нет-нет, это совсем  не  потому,  что  я  думаю,  что
завтра... нет! Я же говорю: он сказал мне - я же  говорю!  Но  разве  нужно,
чтобы всю жизнь вместе есть и ходить гулять? Ведь  самое  главное,  чтобы...
Ну, милый!
     Капли о  камень,  огромные  в  тишине.  И  огромно,  легко,  как  Земля
Куковеров вдруг понимает все. И понимает: да, так, это  нужно;  и  понимает:
смерти нет.
     Идет к двери, прислушивается, накидывает крючок. Запоминается навеки до
завтра: под крючком на дереве полукруг - это прочертил крючок, качаясь часы,
годы, века. И еще: окно уже побледнело, черный крест  рамы,  тучи,  какой-то
громадный, далекий - круглый гул все ближе.
     Сквозь миллионоверстные  воздушные  льды,  кружась  все  неистовей,  со
свистом мчится звезда - чтобы сгореть, сжечь -  все  ближе.  И  там  -  трое
последних. Освещенные новым, красным, последним светом  -  они,  не  считая,
жадно пьют оставшийся воздух, пьянеют,  дышат  так,  как  здесь,  на  звезде
дышали люди давно, тысячи кругов назад. О, один раз в жизни - не думая,  без
счету - телом, ртом, грудью!
     Мужчина и женщина обнялись тесно: двое - одно. И та, старшая, Мать  над
ними, над всеми. В красное зарево неба  врезан  ее  профиль,  брови  и  губы
крепко сжаты, она мраморна, как судьба, чуть согнуты под  какой-то  тяжестью
плечи, стоит, ждет. И вот - пол  под  ногами  вздымается,  как  живое  тело,
залитые  красным,  прорезываются  трещины  в   тысячелетних   стенах,   звон
стеклянных брызг - Тишина. В пустынях острые зубчатые тени опрокинутых скал.
Зажженные алыми искрами ледяные глыбы стекла, под ними - как сквозь  лед  на
дне - темные груды машин, книг, тел, три мгновенно замерзших, тесно  друг  к
другу, трупа.
     В тишине - капли о камень,  от  капли  до  капли  -  века,  секунды.  В
какую-то   назначенную   секунду   -   вдруг   рушатся   тучи    вниз,    на
ослепительно-белом - переплет рамы черным крестом, молнии - столбами, сверху
- камни, грохот, огонь.
     Из ворочающихся, как  медведи,  встающих  на  дыбы  изб  -  выскакивают
келбуйские, орловские, и все бегут куда-то, падают в горячие трещины.  Земля
раскрывает свои недра все шире - еще - всю себя  -  чтобы  зачать,  чтобы  в
багровом свете - новые, огненные существа, и потом в белом теплом тумане еще
новые, цветоподобные, только тонким стеблем привязанные  к  новой  Земле,  а
когда созреют эти человечьи цветы.
1923