а тут.  Дьякон  послушно  сел.
Старушка всхлипнула последний раз и заиграла, милиционеры, пятясь, поплыли в
дыму. И только тогда, через версты дошло до дьякона это слово - "задержать".
Задержать! Пропал: сейчас придут с ружьями и уведут... По пути к пяткам душа
остановилась  в  ногах,  ноги  стали   самостоятельным,   логически-мыслящим
существом, в секунду все решили, потихоньку подняли дьякона - и под  музыку,
пятясь как все, он пошел к  двери.  Тут  набрал,  сколько  мог,  санитарного
воздуха - сломя голову вниз по ступеням, на улицу - и побежал.
     Как в поезде  -  столбы  телеграфа,  черные  квадраты  окон,  крошечные
булавочные огоньки, самовар на столе. И  вдруг  кто-то  косой,  яркий  свет,
вырезанные из темноты головы, плечи, носы, толпа. Дальше было некуда,  назад
- нельзя. Дьякон втиснул себя в кирпичную верею у каких-то  ворот,  зажмурил
глаза, ждал: сейчас придут.
     И действительно, кто-то подошел и крикнул над самым ухом дьякона:
     - Выдали!
     Кто выдал - все равно: надо бежать. Дьякон рванулся, открыл глаза.
     Перед ним был Алешка-телеграфист. Вытянув руки,  в  пригоршнях,  крепко
как птичку, которая сейчас улетит - он держал кусок черного хлеба.
     - Выдали, - крикнул он, - эаместо прозодежды! Я  -  последний  получил,
больше нету.
     Длинно, как корова в сарае, дьякон выдохнул из себя все.. И  тотчас  же
понял, что хочется есть, с утра ничего не ел, дома в шкафу стоит каша,  надо
пойти домой! Но Алешка схватил за рукав:
     - Гляди-гляди-гляди! Да гляди же!
     В косом свете из окна - на ступенях стоял Сюсин в своей белой, мохнатой
куртке и рядом с ним рябой Пузырев - тот самый, какой два  года  пропадал  в
немецком плену. Пузырев двумя пальцами, как в огурец вилкой, тыкал в Сюсина:
     - Так ты говоришь - хлеба больше нету? А если так, то спрашивается:  за
что же я, например, пропал без вести? Граждане, бей его!
     В белой косой полосе  все  накренилось.  Сюсин  упал,  на  него  насели
густым, шевелящимся роем, на секунду очень ясно - рука Сюсина  с  зажатым  в
ней ключом...
     Здесь  несколько  вычеркнутых  строк  -   или,   может   быть,   дьякон
действительно не помнил, как он очутился в своей комнате,  инструментованной
на "р", как ел холодную  кашу.  Поевши,  хотел  прикрыть  кастрюлю  брошюрой
Троцкого, но раздумал: знал, что сюда уж никогда  не  вернется,  потому  что
финал рассказа должен быть трагический. И захватив для этого финала железный
косырь, каким щепал для самовара лучину, дьякон вышел навстречу неизбежному.
     Возле дома через забор  свешивалась  вниз  сирень  -  сейчас  она  была
черная, железная. Под сиренью на  бревнах  -  тесно  сидели  двое,  белел  в
темноте чулок и голое колено, звучно, революционно целовались.  От  этого  в
дьяконе сразу как бы повернулся выключатель и осветил комнату,  где  (внутри
дьякона) с кем-то целовалась Марфа. Все остальное потухло, и  дьякон  помнил
теперь только одно: скорее туда, к Марфиному дому, чтобы подстеречь его.
     Там, на Блинной, одно  окошко  было  освещено,  и  на  белой  занавеске
шевелилась тень - сейчас подняла к голове руки:  должно  быть,  разделась  и
венком закладывает косу на голове - как  тогда  на  реке.  Дьякона  обожгло,
будто выпил рюмку чистого спирта. На  цыпочках  стал  подбираться  к  самому
окну, чтобы поднять занавеску, - но позади кто-то  чихнул.  Дьякон  дрогнул,
обернулся - и возле Марфиной калитки увидел его. Лица не  разобрать  -  было
видно только: поднят воротник и  надвинута  на  глаза  франтовская  -  белой
тарелкой - шляпа-канотье.
     В кармане - далеко, за сто верст - дьякон трясущимися вальцами  нащупал
косырь. Потом: вот, пусть он залезет в сад, пусть! И прошел мимо освещенного
окошка,  мимо  разоренного  перелыгинского   дома.   Тут   поглядел   назад:
шляпа-канотье заворачивала за угол, где в переулочке была  садовая  калитка.
Окошко у Марфы потухло: значит, она ждет...
     Дьякон немного помедлил - как, крутясь, всегда медлят взорваться  бомбы
у Льва Толстого. Вытащил косырь, обтер его зачем-то полой  -  и,  перескочив
через забор в  сад,  сквозь  мокрую,  хлещущую  сирень,  бомбой  пролетел  к
скамейке, чтобы одним махом прикончить его и этот рассказ.
     Мы уже давно обросли мозолями  и  не  слышим,  как  убивают.  Никто  не
слышал, как вскрикнул дьякон, замахнувшись косырем: все от  восемнадцати  до
пятидесяти были заняты мирным революционным делом - готовили к ужину котлеты
из селедок, рагу из селедок, сладкое из селедок. Где-то, с  зажатым  в  руке
ключом,  лежал  белый  Сюсин.  Из  окна  пахло  сиренью.  Товарищ   Папалаги
допрашивал пятерых,  арестованных  возле  хлебной  лавки,  и  справлялся  по
телефону, чем кончилось дело на Блинной.
     Но на Блинной не кончилось, бомба продолжала крутиться еще бешеней:  на
скамейке дьякон никого не нашел - и ободранный, мокрый, полыхающий, выскочил
назад, на Блинную. На углу остановился, крутясь, и увидел: в лиловых майских
чернилах белела - быстро плыла шляпа-канотье прямо на него.
     Мгновенно погасла (в дьяконе) комната, посвященная марфизму - вспыхнула
другая, где был Маркс, Стерлигов и прочие грозные меховые  люди.  И  меховой
Стерлигов-Маркс  послал  канотье,  чтобы  задержать  дьякона  -  это  теперь
осветилось в темноте совершенно ясно. Бежать - куда глаза глядят!
     Дьякон несся по Блинной - огромный - и видел свои  размахивающие  руки.
Но это был не он: сам он - крошечный, с булавочную головку, стоял посередине
дороги и смотрел, как бежит этот другой. И вдруг кольнуло в живот от страха:
заметил, что тот - огромный -  дьякон  бежит,  пятясь  миньоном,  как  тогда
милиционеры... ну да: вот теперь  пятится  как  раз  мимо  закопченных  стен
перелыгинского дома. Надо было остановиться, понять,  что  же  это  такое  -
дьякон нырнул в голую, без дверей, дыру в стене и, громко дыша, присел.
     Густо пахло - как во всех пустых домах  в  тот  год.  Сверху  в  черный
четырехугольник звезды равнодушно глядели вниз, на Россию,  как  иностранцы.
Разом было слышно: частое дыханье, третий звон  на  кладбище,  выстрелы.  И,
конечно, немыслимо, чтобы один человек сразу  же  слышал  все  это  и  видел
звезды, и нюхал вонь. Стало быть, дьякон не один, а...
     Плоские,  плюхающие  шаги  за  стеной.  Медленно,  сустав  за  суставом
раздвигая себя, как складной аршин, дьякон приподнялся, выглянул через  дыру
в стене - в ахнул: этот в канотье - раздвоился и теперь уже двойной, в  двух
одинаковых канотье,  присел  на  корточки  и,  зажигая  спички,  разглядывал
дьяконовы следы на влажной земле. Больше  терпеть  было  невозможно:  дьякон
закричал и, прыгая через  какие-то  балки,  печи,  кирпичи,  кинулся  сквозь
перелыгинский дом. Слышно было, как сзади падал и в два  голоса  материл  он
споткнулся - отстал.
     Пустыми переулками, набитыми черной ватой, дьякон добежал  до  кладбища
оно начиналось сразу же за Блинной. Там он забился у  ограды,  где  кладбище
спускалось в лог и где оптом закапывали умиравших в тот год. Соленые, едучие
капли со лба лезли в глаза, - дьякон утерся и сел на  плиту.  Вылез  красный
запыхавшийся месяц, дьякон увидел  мраморную  дощечку  с  золотыми  буквами:
"Доктор И. И. Феноменов. Прием от 10 до 2". Раньше  дощечка  эта  висела  на
дверях  у  доктора,  а  когда  доктор  переселился  на  кладбище  -  дощечку
привинтили к плите. Дьякон хорошо понимал: с головой у него что-то неладное,
надо бы поговорить  с  доктором  -  решил  ждать,  когда  начнется  прием  у
Феноменова.
     Но дождаться не пришлось: над оградой кладбища опять  показался  он,  в
белом канотье. И он  размножался  с  ужасающей  быстротой:  он  был  уже  не
раздвоенный, а распятеренный - в пяти канотье. Дьякон понял, что это  конец,
деваться некуда, и заорал: "Сдаюсь! Сдаюсь!"
     Когда привели пойманного, Папалаги повернул зеленый абажур  так,  чтобы
осветить его, и спросил:
     - Фамилия?
     - Индикоплев, - ответил дьякон.
     - Ах, Инди-ко-плев! Вот как! Происхождение, родители?
     Где-то далеко, за сто верст - дьякон знал: нельзя, чтобы  родитель  был
протопоп. Дьякон прикрыл  ладонью  голый  нос  и  сквозь  ладонь  неуверенно
сказал:
     - Родителей не... не было.
     Папалаги - как рога - наставил на него страшные черные усы:
     - Довольно дурака валять! Сознавайтесь! Дьякона прокололо. Значит,  уже
все известно - тогда все равно.
     - Я сознаюсь, - сказал он. - Я перекрестился.  Хотя  я  и  отрекся,  но
перекрестился публично, я сознаюсь. Папалаги обернулся и кому-то в угол:
     - Что он  -  сумасшедшего  разыграть  хочет?  Ладно,  пусть  попробует!
Папалаги нажал кнопку.
     И тогда  вошел  он  -  неясное,  желатинное  лицо,  поднятый  воротник,
канотье. Дьякон побелел и забормотал, пятясь:
     - Он самый... пять шляп  -  эти  самые...  Пожалуйста,  не  надо.  Ради
Христа... то есть - нет, не ради!
     Папалаги поглядел на шляпу, сердито зашевелил усами. Потом  показал  на
пойманного эсера, который притворялся сумасшедшим:
     - Увести его в десятый - и сами ко мне сейчас же! Когда дьякона  увели,
и затем в кабинете выстроились все пятеро во франтовских канотье, - Папалаги
закричал:
     - Что это за маскарад такой, что за  шляпы,  что  за  чепуха?  Кто  это
выдумал?
     Один, который стоял  ближе,  вынул  руки  из  карманов,  снял  канотье,
повертел в руках.
     -  Это,  видите  ли,  товарищ  Папалаги...   это,   согласно   приказу,
прозодежда, которую нам, значит, выдали для ношения.
     - Сейчас чтобы снять! Ну, слыхали?
     И пять прозодежд стопкой покорно легли на письменвый стол.
     Так кончился миф с прозодеждой. Очевидно, кончился  в  рассказ,  потому
что не осталось  больше  никаких  иксов,  кроме  того,  порок  уже  наказан.
Нравоучение же (всякий рассказ должен быть нравоучителен)  совершенно  ясно:
не следует доверять служителям культа, даже когда они якобы раскаиваются.




   Евгений Замятин.
   Русь


       OCR Кудрявцев Г.Г.


     Бор - дремучий, кондовый, с берлогами медвежьими, с крепким  грибным  и
смоляным духом, с седыми лохматыми мхами. Видал и  железные  шеломы  княжьих
дружин, и куколи скитников старой, настоящей веры, и рваные шапки Степановой
вольницы, и озябшие султаны наполеоновских французишек. И - мимо, как  будто
и не было, и снова: синие зимние дни, шорох  снеговых  ломтей  -  сверху  по
сучьям вниз, ядреный морозный  треск,  дятел  долбит;  желтые,  летние  дни,
восковые свечки  в  корявых  зеленых  руках,  прозрачные  медовые  слезы  по
заскорузлым крепким стволам, кукушки считают годы.
     Но вот в  духоте  вздулись  тучи,  багровой  трещиной  расселось  небо,
капнуло огнем - и закурился вековой бор, а к утру уже кругом  гудят  красные
языки, шип, свист, треск, вой, полнеба в дыму, солнце - в крови еле видно. И
что человечки с лопатами, канавками, ведрами? Нету бора, съело  огнем:  пни,
пепел, зола. Может, распашут  тут  неоглядные  нивы,  выколосится  небывалая
какая-нибудь  пшеница  и  бритые  арканзасцы  будут  прикидывать  на  ладони
тяжелые, как золото,  зерна;  может,  вырастет  город  -  звонкий,  бегучий,
каменный, хрустальный, железный - и со  всего  света,  через  моря  и  горы,
будут, жужжа, слетаться сюда крылатые люди.  Но  не  будет  уж  бора,  синей
зимней тишины и золотой летней, и только  сказочники,  с  пестрым  узорочьем
присловий, расскажут о бывалом, о волках, о медведях, о  важных  зеленошубых
столетних дедах, о Руси.
     Как осташковский Нил-Столбенский-Сидящий, жил в этом бору Кустодиев, и,
может быть, как к Нилу, все они приходили к  нему  -  всякая  тварь,  всякое
лохматое зверье, злое и ласковое, и обо всем он рассказал - на все  времена:
для нас, кто пять лет - сто лет - назад еще видел все это своими глазами,  и
для тех, крылатых, что через  сто  лет  придут  дивиться  всему  этому,  как
сказке.
     Не Петровским аршином отмеренные проспекты - нет: то Петербург, Россия.
А тут - Русь, узкие улички, - вверх да вниз, чтоб было где зимой  ребятам  с
гиком кататься на ледяшках, - переулки, тупики, палисадники, заборы, заборы.
Замоскворечье  со  старинными,  из  дуба  розными  названьями:  с   Зацепой,
Ордынкою,  Балчугом,  Шаболовкой,  Бабьегородом;  подмосковная   Коломна   с
кремлевскими железными воротами, через какие князь  Димитрий,  благословясь,
вышел  на  Куликово  поле;  "Владимиров"  Ржев,   с   князь-Дмитриевской   и
князь-Федоровской стороной, может, и  по  сей  день  еще  расшибающими  друг
дружке носы в знаменитых кулачных боях; над зеркальною Волгою  -  Нижний,  с
разливанной Макарьевской, с пароходными гонками, с стерлядями, с трактирами;
и все поволжские Ярославли, Романовы, Кинешмы, Пучежи - с  городским  садом,
дощатыми тротуарами, с бокастыми  приземистыми,  вкусными  -  как  просфоры,
пятиглавыми  церквами;  и  все  черноземные  Ельцы,  Лебедни  -  с  конскими
ярмарками,  цыганами,  лошадьми   маклаками,   нумерами   для   приезжающих,
странниками, прозорливцами.
     Это - Русь, и тут  они  водились  недавно  -  тут,  как  я  огороженной
Беловежской Пуще, они  еще  водятся:  "всехдавишь"  -  медведи-купцы,  живые
самовары-трактирщики, продувные  ярославские  офени,  хитроглазые  казанские
"князья".  И  над  всеми  -  красавица,  настоящая  красавица  русская,   не
какая-нибудь  там  питерская  вертунья-оса,  а  -  как   Волга:   вальяжная,
медленная, широкая, полногрудая, и как  на  Волге:  свернешь  от  стрежня  к
берегу, в тень и, глядь, омут...
     В городе Кустодиеве  (есть  даже  Каинск  -  неужто  Кустодиева  нету?)
прогуляйтесь - и увидите такую красавицу, Марфу  -  Марфу  Ивановну.  Кто  ж
родителей ее не знавал: старого мучного рода, кержацких кровей, - жить бы им
да жить и по сей день, если  бы  не  поехали  масленицей  однажды  кататься.
Лошади были - не лошади: тигры, да и что греха таить -  шампанского  лошадям
для лихости по бутылке подлили в пойло. И угодили сани с седоками и  кучером
- прямо в весеннюю прорубь. Добрый конец!
     С той поры жила Марфа у тетки Фелицаты, игуменьи - и спела, наливалась,
как на ветке пунцовый анис.
     Рядом по монастырскому саду из церкви идут: Фелицата - с четками, вся в
клобук и мантию от мира закована, и Марфа - круглая, крупитчатая, белая.  На
солнце пчелы гудят, и пахнет - не то медом, не то яблоком, не то Марфой.
     - Ну что ж,  Марфа  -  замуж-то  не  откладывай.  Яблоко  вовремя  надо
снимать, а то птица налетит - расклюет, долго ли до греха!
     Была в миру Фелицата, кликали ее Катей, Катюшенькой - и знает, помнит.
     Ездят женихи к Марфе  -  да  какие:  тузы!  Сазыкина  взять  -  богатей
первейший, из кустодиевских - Вахранееву одному уступит. Отец его из Сибири,
говорят, во время оно в мороженых осетрах два пуда ассигнаций  вывез,  и  не
совсем, будто, тут ладное было - ну, да ведь деньги не меченые.  Не  речист,
правда, Сазыкин и не первой уж молодости и чем-то на Емельяна Пугачева сдает
- да зато делец, каких поискать.
     Ездит и сам Вахрамеев, градской голова - по другой жене вдовец: будто к
Фелицате ездит (еще Катей ее знал), да все  больше  с  Марфушей  шутит.  Как
расправит свою - уже сивую бороду, да сядет вот так, ноги расставив,  руками
в колени упершись, перстнем поблескивая, да пойдет рассказывать - краснобаек
у него всегда карманы полны - ну, тут только за бока держись!
     А тетка торопит Марфу - чует, недолго уж жить самой:
     - Ты, Марфа, - чего тут думать: к такому делу ум - как к балыку  сахар.
Ты билетики с именами сделай - да вот сюда, к Заступнице,  на  полочку.  Что
вынется - тому и быть.
     Вахрамеева вынула Марфа - и камень с сердца:  тот-то,  Сазыкин,  темный
человек, Бог с ним. А Вахрамеев - веселый, и отца ее знал - будет теперь  ей
вместо отца.
     Как сказала  Фелицата  Сазыкину,  какое  от  Заступницы  вышло  решенье
ничего, промолчал Сазыкин, в блюдце с  вареньем  глядя.  Только  вытащил  из
варенья муху - поползла, повизгивая, муха - долго глядел, как ползла.
     А наутро узнали: тысячного своего рысака запалил в ту ночь Сазыкин.
     И зажила  Марфа  в  вахрамеевских  двухэтажных  палатах,  что  рядом  с
управской пожарной каланчой. Как пересаженная  яблоня:  привезут  яблоню  из
Липецка - из кожинских знаменитых питомников - погрустит месяц, свернутся  в
трубочку листья, а садовник кругом ходит, поливает, окапывает -  и  глядишь,
привыкла, налилась - и уж снова цветет, пахнет.
     Как за  особенной  какой-нибудь  яблоней  -  Золотым  Наливом  -  ходит
Вахрамеев за Марфой. Заложит пару в ковровые сани  -  из-под  копыт  метель,
ветер - и в лавку: показать "молодцам" молодую жену. Молодцы ковром стелются
- ходи  по  ним,  Марфуша.  А  покажется  Вахрамееву,  чей-нибудь  цыганский
уголь-глаз искрой бросит в нее - только поднимет  Вахрамеев  плеткой  правую
бровь - и поникнет цыганский глаз.
     Ярмарка - на ярмарку с  ней.  Крещенский  мороз,  в  шубах  -  голубого
снегового меху -  деревья,  на  шестах  полощутся  флаги;  балаганы,  лотки,
ржаные, расписные, архангельские козули, писк глиняных  свистулек,  радужные
воздушные шары у ярославца на снизке, с музыкой крутится карусель. И, может,
не надо Марфе фыркающих белым паром вахрамеевских рысаков, а вот сесть бы на
эту лихо загнувшую голову деревянную лошадь - и за  кого-то  держаться  -  и
чтоб ветром раздувало платье, ледком обжигало колени, а из плеча в  плечо  -
как искра...
     По субботам - в баню, как ходили родители, деды. Выйдут - пешком, такой
был у Вахрамеева обычай - а наискосок, из своему  дому,  Сазыкин  -  тоже  в
баню. Вахрамеев ему через улицу - какие-нибудь свои прибаутки:
     - Каково тебя Бог перевертывает? В баню? Ну - смыть с себя  художества,
намыть хорошества!
     Сазыкин молчит, а глаза, как у Пугача, и борода смоляная - пугачевская.
     А в бане уж готов, с сухим паром - свой "вахрамеевский" номер и к  нему
особенный, "вахрамеевский", подъезд, и особенное казанское мыло, и особенные
- майской березы шелковые веники. И там, сбросив с  себя  шубу,  и  шали,  и
платье, там Марфа, атласная, пышная, розовая, белая, круглая - не из морской
пены, из жарких банных облаков - с веником банным - выйдет  русская  Венера,
там - крякнет Вахрамеев, мотнет головой, зажмурит глаза - И  уже  ждет,  как
всегда, у подъезда лихач Пантелей - 15-й э - сизый от мороза  курнофеечка  -
нос, зубы как кипень, веселый разбойничий глаз, наотлет шапку.
     - С малиновым вас паром! Пожалте!
     Дома - с картинами, серебряными ендовами, часами, со  всякой  редкостью
под стеклянным колпаком - парадные покои, пристальные синие окна с  морозной
расцветкой, ступеньки -  и  приземистая  спальня,  поблескивающие  венцы  на
благословенных иконах, чьи-то темные, с  небывалой  тоской  на  дне,  глаза,
двухспальный пуховый ковчег.
     Так неспешно идет жизнь - и всю жизнь, как крепкий строевой лес,  сидят
на одном месте, корневищами ушедши  глубоко  в  землю.  Дни,  вечера,  ночи,
праздники, будни.
     В будни с утра - Вахрамеев у себя в лавке, в рядах. Чайники из трактира
и румяные калачи, и от Сазыкина - пятифунтовая банка с икрой. В  длиннополых
сюртуках, в шубах,  бутылками  сапоги,  волосы  по-родительски  стрижены  "в
скобку", "под дубинку" - за чаем поигрывают миллионами, перекидывают пшеницу
из Саратова в Питер, из Ростова в Нью-Йорк, и хитро, издали, лисьими кругами
- норовят на копейку объехать приятеля, клетчатыми  платками  вытирают  лоб,
божатся и клянутся.
     - Да он, не побожившись, и сам себе-то не верит! - про этакого божеряку
ввернет Вахрамеев - и тот сдался,  замолк.  Краснословье  в  торговле  -  не
последнее дело.
     Но и за делом Вахрамеев не забудет о Марфе. Глядь - у  притолоки  стоит
перед ней из вахрамеевской лавки молодец - с  кульком  яблок-крымок,  орехов
грецких, американских, кедровых, волошских, фундуков:
     - Хозяин вам велел передать.
     И мелькает Марфуше искрой цыганский уголь-глаз - и, не подымая  ресниц,
скажет "спасибо". А пот