просто дни, когда ходить было неудобно, ногам  холодно,
неопрятно. Теперь как будто ее каждый месяц судили, и она  ждала  приговора.
Когда приближался срок,  она  не  спала,  она  -  боялась  -  хотела,  чтобы
поскорее: а вдруг на этот раз не будет  -  вдруг  окажется,  что  она...  Но
ничего ее оказывалось, внутри была яма, пусто. Несколько раз  она  заметила:
когда она,  стыдясь,  шепотом  ночью  окликала  Трофима  Иваныча,  чтобы  он
повернулся к ней - он притворялся, что спит. И когда  Софье  опять  снялось,
что она одна, в темноте, бежит к Смоленскому  полю,  она  кричала  вслух,  а
утром губы у нее были сжаты еще плотнее.
     Днем солнце, не переставая, птичьими кругами носилось над землей. Земля
лежала  голая.  В  сумерках  все  Смоленское  поле   дымилось   паром,   как
разгоряченная лошадь. Стены в один  какой-то  апрельский  день  стали  очень
тонкими - было отчетливо слышно, как ребята  во  дворе  кричали:  "Лови  ее!
Лови!" Софья знала что "ее" - это значит Столярову  девочку  Ганьку;  столяр
жил над ними, он лежал больной, должно быть, в тифу.
     Софья спустилась вниз, во двор. Прямо на нее, закинув  голову,  неслась
Ганька, за нею четверо соседских мальчишек. Когда Ганька увидела Софью,  она
на бегу что-то сказала назад, мальчишкам, и одна, степенно, подошла к Софье,
От Таньки несло жаром, она часто дышала, было видно, как шевелилась  верхняя
губа с маленькой черной родинкой. "Сколько ей?  Двенадцать,  тринадцать?"  -
подумала Софья, Это было как раз столько, сколько Софья была замужем, Ганька
могла бы быть ее дочерью. Но она была чужая, она  была  украдена  у  нее,  у
Софьи...
     Внезапно в .животе чтя-то сжалась,  поднялось  вверх  к  сердцу,  Софье
стало ненавистно то, тем пахла Ганька, а эта  ее  чуть  шевелящаяся  губа  с
черной родинкой. "К папке докторша приехала, он в  бессознании",  -  сказала
Ганька. Софья увидела, как губы у Ганьки задрожали, она нагнулась и,  должно
быть, -глотала слезы. И тотчас же Софье сделалось больно от стыда и жалости.
Она взяла Ганькину голову и прижала к себе. Ганька всхлипнула,  вырвалась  и
побежала в темный угол двора, за нею шмыгнули туда мальчишки.
     С засевшей где-то, как  конец  сломанной  иглы,  болью  Софья  вошла  к
столяру. Направо от двери,  у  рукомойника  докторша  мыла  руки.  Она  была
грудастая, курносая, в пенсне. "Ну, как он?" - спросила  Софья.  "До  завтра
дотянет, - весело сказала докторша. - А там работы нам с вами прибавится". -
"Работы... Какой?" - "Какой? 'Одним человеком будет меньше, нам липших детей
рожать. У вас сколько?" - Пуговица на груди у докторши была расстегнута, она
попробовала застегнуть, ее сходилось - она засмеялась. "У меня...  нету",  -
не скоро сказала Софья, ей было трудно разжать губы.
     Столяр на другой день умер. Он был  вдовый,  у  него  никого  не  было.
Пришли какие-то соседки, стояли у дверей и шептались,  потом  одна,  укрытая
теплым платком, сказала: "Ну, что  ж,  милые,  так  стоять-то?"  -  и  стала
снимать платок, держа булавку в зубах. Ганька сидела на своей кровати молча,
согнувшись, ноги тонкие, жалкие, босые. На коленях у  нее  лежал  нетронутый
кусок черного хлеба.
     Софья спустилась к себе вниз, нужно было сделать что-то к  обеду  скоро
придет Трофим Иваныч. Когда она все приготовила и стала накрывать  на  стол,
небо было уже вечернее,  непрочное,  и  его  проколола  одинокая,  тоскливая
звезда. Вверху хлопали дверью: должно быть, там соседки уже  все  кончили  и
уходили домой, а Ганька все так же сидела  на  кровати  с  куском  хлеба  на
коленях.
     Пришел Трофим Иваныч. Он стоял возле стола широкий, коротконогий  будто
по шиколотку вросши ногами в землю. "Столяр-то ведь умер", - сказала  Софья.
"А-а, умер?" - рассеянно, мимо спросил Трофим Иваныч; он  вынимал  из  мешка
хлеб, хлеб был непривычнее и редкостнее  чем  смерть.  Нагнувшись,  он  стал
резать осторожные ломти, и тут Софья, будто в первый раз за  все  эти  годы,
увидела его обгорелое, разоренное лицо, его  цыганскую  голову,  густо,  как
солью, присыпанную сединами.
     "Нет, не будет, не будет детей!" - на лету, отчаянно  крикнуло  Софьино
сердце. А когда Трофим Иваныч взял  в  руки  кусок  хлеба,  Софья  мгновенно
очутилась наверху: там Ганька, одна, сидела на кровати, у нее лежал хлеб  на
коленях, в окно смотрела острая, как кончик иглы, весенняя звезда. И седины,
и Ганька, хлеб, одинаковая звезда в пустом небе - все это - слилось  в  одно
целое, непонятно связанное между собой, и неожиданно для  самой  себя  Софья
сказала: "Трофим Иваныч, возьмем к себе себе Столярову Ганьку,  пусть  будет
нам вместо..." Дальше не могла. Трофим Иваныч  поглядел  на  нее  удивленно,
потом сквозь угольную пыль, слова прошли в него, внутрь, он начал  улыбаться
- медленно, так же медленно, как развязывал мешок с хлебом.  Когда  развязал
улыбку до конца, зубы у  него  заблестели,  лицо  стало  новое,  он  сказал:
"Молодец ты, Софья! Веди ее сюда, хлеба на троих хватит".
     В эту ночь Ганька ночевала уже у них на кухне.  Софья,  лежа,  слушала,
как она возилась там на лавке, как потом стала дышать ровно. Софья подумала:
"Теперь все будет хорошо" - и заснула.


- 2 -

     Ребята во дворе играли уже совсем по-новому: "в колчака". Один "колчак"
- прятался, другие  его  отыскивали,  потом  с  барабанным  боем,  с  пением
расстреливали из палок. Настоящий Колчак был тоже расстрелян, конину  теперь
уже никто не ел, в лавках продавали сахар, калоши,  муку.  Котел  на  заводе
топили еще тем же донецким углем,  но  Трофим  Иваныч  теперь  брил  бороду,
угольная пыль легко отмывалась. Без бороды он ходил много  лет  назад  перед
свадьбой,  и  сейчас  будто  вернулся  к  тем  годам,  иногда  даже  смеялся
по-прежнему, зубы белели, как клавиши на гармонии.
     Это бывало по воскресеньям, когда он сидел дома и дома была Ганька. Она
теперь кончала школу. Трофим Иваныч заставлял ее читать вслух газету. Ганька
читала  быстро  и  бойко,  но  перевирала   по-своему   все   новые   слова:
"мольбизация",  "главнука".  "Как,  как?"  -  переспрашивал  Трофим  Иваныч,
закипая смехом. "Главнука", - спокойно повторяла Ганька. Потом рассказывала,
что к ним вчера пришел в школу какой-то новый и стал объяснять, что  вот  на
земле тела - и на небе тоже тела.  "Какие  тела?"  -  уже  еле  сдерживаясь,
говорил Трофим Иваныч. "Ну, какие? Вот!" -  Ганька  тыкала  себя  пальцем  в
грудь, остревшую  под  платьем.  Больше  Трофим  Иваныч  уже  не  мог,  смех
вырывался у него из носа, изо рта, как  пар  из  предохранительных  клапанов
распираемого давлением котла.
     Софья сидела одна,  в  стороне,  Главнаука,  небесные  тела,  Ганька  с
газетой - все это было ей одинаково непонятное и далекое.  Ганька  говорила,
смеялась только с Трофимом Иванычем, а если оставались вдвоем с Софьей,  она
молчала, топила печку, мыла посуду, разговаривала с  кошкой.  Только  иногда
медленно, пристально наплывала на Софью зелеными глазами, явно думая  что-то
о ней, но что? Так, уставясь в лица, смотрят кошки, думая о чем-то своем - и
вдруг становится жутковато от их зеленых  глаз,  от  их  непонятной,  чужой,
кошачьей мысли. Софья набрасывала шугайку, толстый платок и шла  куда-нибудь
- в лавку, в церковь, просто в темноту  Малого  проспекта  -  только  бы  не
оставаться вдвоем с Ганькой. Она шла мимо еще  не  замерзших  черных  канав,
мимо заборов из кровельного железа, ей было зимне, пусто.  На  Малом  против
церкви стоял такой же пустой с выеденными окнами дом. Софья знала: в нем уже
никогда больше не будут  жить,  никогда  не  будет  слышно  веселых  детских
голосов.
     Она подошла к этому дому как-то вечером  в  декабре.  Как  всегда,  она
торопилась пройти поскорее, не глядя. На лету, утлом одного глаза, как видят
птицы, она увидала в пустом окне свет.  Она  остановилась:  не  может  быть!
Вернулась назад, заглянула в дыру  окна.  Внутри,  среди  обломков  кирпича,
горел костер, вокруг него сидело четверо отрепышей-мальчишек. Один, лицом  к
Софье, черноглазый, должно быть, цыганенок, приплясывал, на  голой  груди  у
него прыгал серебряный крестик, зубы блестели.
     Пустой дом стал живым. Цыганенок чем-то  походил  на  Трофима  Иваныча.
Софья вдруг  почувствовала,  что  она  тоже  еще  живая,  и  еще  все  может
перемениться.
     Взволнованная, она вошла в  церковь  напротив.  Она  не  была  здесь  с
девятьсот восемнадцатого, когда Трофим Иваныч вместе  с  другими  заводскими
уходил на фронт. Служил все тот же маленький,  обомшелый,  седой  попик.  От
пения становилось тепло,  лед  таял,  какая-то  зима  проходила,  впереди  в
темноте зажигали свечи.
     Когда Софья вернулась домой, захотелось  обо  всем  рассказать  Трофиму
Иванычу, но о чем же это - обо всем? Она сейчас  уже  и  сама  не  знала,  и
сказала только одно: что была в церкви. Трофим Иваныч засмеялся:
     "В старую церковь ходишь. Хоть бы к живоцерковцам ходила,  у  этих  Бог
все-таки вроде с партийным билетом".  Он  подмигнул  Ганьке.  С  прищуренным
глазом, без бороды - лицо у него было озорное, как у цыганенка, очень  много
зубов, веселых, жадных. Ганька сидела румяная, она прятала  глаза  и  только
исподлобья, зеленовато, чуть покосилась на Софью.
     С этого дня Софья часто бывала в  церкви,  пока  однажды  к  обедне  не
явился новый живоцерковный поп с толпой своих.
     Живоцерковец был рыжий верзила в куцей рясе, будто  переодетый  солдат.
Старый седой попик закричал: "Не дам, не дам!" -  и  вцепился  в  него,  оба
покатились на паперть, над толпою, как знамена,  замелькали  чьи-то  кулаки.
Софья ушла и больше не возвращалась сюда. Она  стала  ездить  на  Охту,  там
сапожник Федор - с желтой лысиной - проповедовал "третий завет".
     Весна в этом, году была поздняя,  на  Духов  день  деревья  еще  только
начинали распускаться, почки на них дрожали незаметной для глава  дрожью,  и
лопались. Вечером было непрочно, светло, металась ласточки,  Сапожник  Федор
проповедовав о скором Страшном  Суде.  По  желтой  лысине  у  него  катились
крупные капли пота, синие безумные глаза блестели так,  что  от  них  нельзя
было оторваться. "Не с неба, нет! А отсюда, вот отсюда, вот отсюда!" -  весь
дрожа, сапожник ударяя себя в грудь, рванул на вей белую рубаху,  показалось
желтое смятое тело. Он вцепился разодрать грудь как рубаху - ему нечем  было
дышать, крикнул отчаянным, последним голосом в хлопнулся об пол  в  падучей.
Около него остались две женщины, все быстро разошлись, не кончив собрания.
     От безумных сапожниковых глаз вся напряженная, как почки  на  деревьях,
Софья вернулась к себе. Ключа снаружи не было,  дверь  была  заперта.  Софья
доняла: Трофим Иваныч с  Ганькой  ушли  куда-нибудь  погулять  и,  наверное,
придут домой только часов в одиннадцать - она сама сказала им, чтобы  раньше
одиннадцати ее не ждали. Пойти разве наверх и  посидеть  там,  пока  она  не
вернутся?
     Наверху жила теперь Пелагея с мужем, извозчиком.  Через  открытое  окно
было слышно, как она говорит своему ребенку:  "Агу-агу-агу-нюшки.  Вот  так,
вот так!" Нельзя, не было сил сейчас  пойти  туда  и  смотреть  на  нее,  на
ребенка. Софья села на деревянные ступени.  Солнце  было  еще  высоко,  небо
блестело как глаза у сапожника. Откуда-то  запахло  горячим  черным  хлебом.
Софья вспомнила: в окне на  кухне  шпингалет  сломан,  и,  наверное,  Ганька
забыла привязать окно - всегда забывала. Значит,  можно  вскрыть  снаружи  и
влезть.
     Софья обошла кругом. И правда, окно  не  было  привязано,  Софья  легко
открыла его и влезла в кухню. Она подумала: так мало ли кто может  забраться
- а может, уж и забрался? Показалось, в  соседней  комнате  какай-то  шорох.
Софья, остановилась. Было тихо, только тикали часы на  стенке,  и  внутри  в
Софье, и всюду. Сама не зная зачем, на цыпочках, Софья  вошла.  Платьем  она
зацепила прислоненную к двери гладильную  доску,  доска  загремела  на  пол.
Тотчас же в комнате зашлепали босые ноги. Софья тихонько ахнула,  попятилась
к окну - выскочить - звать на помощь...
     Но она ничего не успела; в дверях, показалась Ганька,  босая,  в  одной
измятой розовой сорочке. Ганька остолбенела, кругло раскрыла на  Софью  рот,
глаза. Потом вся сжалась, как кошка,  когда  на  нее  замахнутся,  крикнула:
"Трофим Иваныч!" и метнулась назад, в комнату.
     Софья подняла гладильную доску, поставил ее на  место  и  села.  У  нее
ничего было, ни рук, ни ног - только одно сердце, и оно, кувыркалось птицей,
падало, падало, падало.
     Потом тотчас же вошел  Тролфим  Иваныч.  Он  был  одетый,  видно  -  не
раздевался. Он встал посредине кухни большеголовый, широкий, ноги короткие -
будто был вкопан по колени в землю. "Ты... ты  как  же  это  рано  вернулась
нынче?" - сказал Трофим Иваныч и сам удивился: зачем он это сказал,  как  он
мог это сказать? Софья не слышала.  Губы  у  нее  дергались,  так  дергается
пленка на молоке, уже совсем застывшая: "Что ж это, что ж это, что ж это?" -
с трудом выговорила Софья, не глядя на Трофима Иваныча. Трофим  Иваныч  весь
сморщился, забился в какой-то угол внутри  себя,  так  молча  стоял  минуту.
Потом с корнем выдернул свои ноги из земли и ушел в комнату. Там Ганька  уже
постукивала полусапожками, одетая.
     Все в мире шло по-прежнему, и надо было жить.  Софья  собрала  ужинать.
Тарелки, как всегда, подавала Ганька. Когда она принесла хлеб, Трофим Иваныч
обернулся, задел головой, хлеб упал к нему  на  колени.  Ганька  захохотала.
Софья посмотрела на нее, обе они столкнулись  глазами,  и  мгновение  совсем
по-новому, чем раньше, вглядывались одна в другую. Софья почувствовала,  как
в ней кругло, медленно поднималось  от  живота  снизу,  потом  все  горячее,
быстрее, выше, она  задышала  часто.  Больше  невозможно  было  смотреть  на
Ганькину русую челку, на черную родинку у нее на губе - нужно было сейчас же
закричать, как сапожник Федор, или что-то  сделать.  Софья  опустила  глаза.
Ганька усмехнулась.
     После ужина Софья мыла тарелки, Ганька стояла с полотенцем и  вытирала.
Это было без конца. Это было, может быть,  самое  трудное  за  вечер.  Потом
Ганька пошла спать к себе на кухню. Софья стала делать постель,  внутри  все
горело, ее трясло. Трофим Иваныч, отвернувшись, сказал ей:  "Постели  мне  у
окна на лавке". Софья постлала. Она слышала, как ночью, когда она  перестала
ворочаться, Трофим Иваныч встал и пошел на кухню к Ганьке.



- 3 -

     На подоконнике у Софьи стояла опрокинутая вверх дном стеклянная  банка;
под эту банку, неизвестно как, попала муха. Уйти  ей  было  некуда,  но  она
все-таки  ползала  весь  день.  От  солнца  под  банкой  была   равнодушная,
медленная, глухая жара, и такая же жара была на всем  Васильевском  Острове.
Все-таки весь день Софья ходила, что-то делала. Днем часто собирались  тучи,
тяжелели, вот-вот треснет над головой зеленое стекло  и  наконец  прорвется,
хлынет ливень. Но тучи неслышно расползались, к ночи стекло становилось  все
толще, душнее, глуше. Никто не слышал, как  ночью  по-разному  дышали  трое:
одна - зарывшись в подушку, чтобы ничего не слышать, двое - сквозь стиснутые
зубы, жадно, жарко, как котельная форсунка.
     Утром Трофим Иваныч уходил на завод. Ганька уже  кончила  учиться,  она
оставалась с Софьей вдвоем. Она была очень далека  от  Софьи:  и  Ганьку,  и
Трофима Иваныча, и все  кругом  Софья  видела  и  слышала  теперь  откуда-то
издали. Оттуда она говорила Ганьке, не разжимая губ:  подмети  кухню,  вымой
пшено, наколи щепок. Ганька мела, мыла, колола. Софья слышала удары  топора,
знала, что это - Ганька, та самая, но это было очень далеко, не было видно.
     Ганька всегда  колола  щепки,  присев  на  корточки,  широко  раздвинув
круглые колени. Один  раз,  неизвестно  почему,  случилось  так,  что  Софья
увидела эти колени, чуть подвинутую русую челку  на  лбу.  В  висках  у  нее
застучало, она поспешно отвернулась и сказала Ганьке, не глядя:
     "Я сама... Поди на улицу". Ганька, тряхнув  челкой,  весело  убежала  и
вернулась домой только к обеду, перед самым приходом Трофима Иваныча.
     Она стала уходить с утра каждый день. Пелагея, верхняя, однажды сказала
Софье: "Ганька-то ваша с  ребятами  в  пустой  дом  бегает.  Вы  бы  за  ней
приглядели, а то  добегается  девчонка".  Софья  подумала:  "Нужно  об  этом
Трофиму Иванычу..." Но когда пришел Трофим Иваныч, она почувствовала, что не
может произнести вслух это  имя:  Ганька.  Она  ничего  Трофиму  Иванычу  не
сказала.
     Так, стеклянно, бесслезно, давя сухими тучами, прошло все лето, и осень
шла такая же сухая. В какой-то синий и  не  по-осеннему  теплый  день  утром
задул ветер с моря.  Через  закрытое  окно  Софья  услышала  пухлый,  ватный
выстрел, потом скоро другой и третий - должно быть в Неве  подымалась  вода.
Софья была одна, не было ни Ганьки, ни Трофима Иваныча. Опять мягко стукнула
пушка  в  окно,  стекла  от  ветра   звенели.   Сверху   прибежала   Пелагея
запыхавшаяся, разлапая, вся настежь, она крикнула Софье: "Ты, что же, с  ума
спятила - сидишь-то? Нева через край пошла, сейчас все затопит".
     Софья выбежала за ней на двор. Сразу же  ветер,  свистя,  всю  ее  туго
обернул, как полотном. Она  услышала:  где-то  хлопали  двери,  бабий  голос
кричал: "Цыплят, цыплят собирай скорее!" Над головой быстро,  косо  пронесло
ветром какую-то большую птицу, крылья у  нее  были  широко  раскрыты.  Софье
вдруг стало легче, как будто именно это ей и было нужно - вот  такой  ветер,
чтобы все захлестнуло, смело,  затопило.  Она  повернулась  навстречу,  губы
раскрылись, ветер ворвался и запел во рту, зубам было холодно, хорошо.
     Вместе с Пелагеей Софья быстро перетаскала наверх свои постели, одежду,
съестное, стулья. Кухня была уже пустая, только в  углу  стояла  расписанная
цветами укладка. "А это?" - спросила Пелагея. "Это... ее", - ответила Софья.
"Чья - ее? Ганькина, что ли? Так что ж ты  оставляешь?"  -  Пелагея  подняла
укладку и, придерживая ее выпяченным животом, потащила вверх.
     Часа в два наверху в окне высадило  ветром  стекло.  Пелагея  подбежала
заткнуть подушкой, вдруг взвыла в голос: "Пропали мы... Господи, пропали!" и
схватила на руки своего ребенка. Софья взглянула в окно и увидела: там,  где
была  улица,  теперь  неслась  зеленая,  рябая  от  ветра   вода;   медленно
поворачиваясь, плыл чей-то стол, на нем сидела белая с рыжими пятнами кошка,
рот у нее был раскрыт - должно быть, мяукала. Не называя  по  имени  Ганьку,
Софья подумала о ней, сердце забилось.
     Пелагея топила печку. Она металась от печки  к  ребенку,  к  окну,  где
стояла Софья. В доме напротив, в первом этаже, была открыта  форточка;  было
видно, как теперь ее покачивало водою. Вода все  подымалась,  несла  бревна,
доски, сено, потом мелькнуло что-то круглое,  показалось,  что  это  голова:
"Может, уж и мой Андрей и твой Трофим Иваныч..." - Пелагея не кончила, слезы
у нее катились - настежь, широко, просто. Софья удивилась себе: как  же  это
она - будто даже забыла о Трофиме Иваныче, и все время только  об  одном,  о
той, о Ганьке.
     Сразу обе - и Пелагея и Софья - услышали где-то на  дворе  голоса.  Они
добежали в кухню, к окнам. Распихивая дрова, по двору  плыла  лодка,  в  ней
стояло двое каких-то и  Трофим  Иваныч  без  шапки.  На  нем  поверх  ватной
безрукавки была синяя блуза, ветром ее плотно притиснуло с одного боку, а  с
другого раздуло, и казалось - он сломан посредине тела. Те двое спросили его
о чем-то, лодка завернула за угол дома, за ней, сталкиваясь, пошли дрова.
     По пояс мокрый, Трофим Иваныч вбежал в кухню,  с  него  текло,  он  как
будто не замечал. "Где... где она?" - спросил он Софью.  "С  утра  ушла",  -
сказала Софья. Пелагея тоже поняла - о ком. "Я уж  давно  Софье  говорила...
Вот и догонялась, плывет где-нибудь". Трофим Иваныч  отвернулся  к  стене  и
стал водить по ней пальцем.  Он  долго  стоял  так,  с  него  текло,  он  не
чувствовал.