повернулся к Варваре Сергеевне.
     Она сидела монументально, выставив, как волнолом,  могучую  грудь,  как
будто еще более  могучую,  чем  всегда.  Она  молча,  императорским  жестом,
показала на раскрытую ковровую сумку: там были только законные вещества.
     - Это все? - парень остановился и острым мышиным глазом стал вгрызаться
в Варвару Сергеевну.
     Она приняла вызов. Она шла в бой, в конце концов,  ради  чистой  науки.
Она подняла голову, посмотрела на врага и впустила его в себя, внутрь -  как
будто внутри ее не было ни сахару, ни...
     - Ку-кка-рекк... - опять запнулся начинающий петушиный поэт за окном.
     - Да закройте же... - начала Варвара Сергеевна и не успела кончить, как
в вагоне произошло новое чудо: в ответ петуху за окном... запел бюст Варвары
Сергеевны. Да, да, бюст: заглушенное кукареку  сперва  из  левой,  потом  из
правой груди...
     Разоблачитель чудес с торжеством вытащил  оттуда  -  левого  и  правого
молодых петушков. Кругом кудахтали от смеха. Госпожа  Столпакова  была,  как
послереволюционный Александр III: внизу кем-то вырезана позорная надпись, но
он делает вид, что не знает о ней - но зато знает что-то другое.
     Это другое - был сахар: стеганную сахаром безрукавку Варвара  Сергеевна
все-таки довезла.

     И  вот  уже  затихли  бои,  созданием  мирных  ценностей  занялась  вся
республика - в том числе, конечно, и Варвара Сергеевна.  Ее  ценности  были:
наполеоны, эклеры, меренги, бисквиты.
     С корзинкой в руках она воздвигалась на базарной площади, где, понятно,
уж всем была известна чудесная история  о  поющем  бюсте.  Сбоку  или  сзади
тотчас же раздавалось "Ку-ккаре-ку!" - это человеческие петушки,  как  зарю,
приветствовали Варвару Сергеевну.
     Однажды петушиное пение, едва начавшись, оборвалось. Варвара  Сергеевна
оглянулась и увидела над толпою, над всеми головами - чью-то одну голову  на
тончайшей, жердяной шее, чьи-то руки, погружающиеся в волны мальчишек. Затем
покоритель мальчишек подошел к ней:
     - Вы меня помните? Я - Миша.
     Варвара Сергеевна сейчас же вспомнила: это был сын бывшего предводителя
дворянства - тот самый, какой играл теперь на  трубе  в  ресторане  Нарпита.
Ростом  он  был  даже  чуть  выше  Варвары  Сергеевны,  но  это  был  только
человеческий каркас, не обтянутый  мясом,  и  когда  он  двигался  в  толпе,
казалось, что как во времени Марата -  добрые  патриоты  несут  эту  голову,
поднятую на копье.
     Теперь она была рядом - эта трагическая, окровавленная голова  -  кровь
текла из носу и была пролита за Варвару Сергеевну... Варвара  Сергеевна,  ни
секунды  не  колеблясь,   взяла   наполеон,   отложенный   для   него,   для
единственного, для Ростислава и подала Мише:
     - Вот... не хотите ли?
     Миша хотел. Он явно хотел не только наполеона, но и Александра III:  он
как бы нечаянно, робко коснулся могучего бюста, сейчас же извинился. В бюсте
у Варвары Сергеевны запело - но уже каким-то иным, не петушиным пением...  С
этого дня Миша был возле Варвары Сергеевны каждый базар.
     Был май, было время, когда все поет: буржуи, кузнечики, пионеры,  небо,
сирень, члены Исполкома, стрекозы, телеграфные провода, домохозяйки,  земли.
В мезонине Ростислав, заткнув уши, наморщив косой  лоб,  сидел  над  книгой,
Варвара Сергеевна - перед раскрытым окном. 3а окном в сирени пел соловей,  в
Нарпите пела труба. Ростислав держал выпускные экзамены во 2-й ступени, -  и
самый серьезный экзамен начинался для Варвары Сергеевны.
     Письменные  испытания  начались  на  Троицу  утром.  Варвара  Сергеевна
спускалась с мезонина, чтобы идти к обедне. В самом низу темной лестницы она
увидала заткнутый за щеколду букет сирени, а к букету была приколота записка
следующего содержания:
     "Я к вам - с сиренью, а вы ко мне - с молчанием. Я так не могу  больше.
Ваш М.".
     За обедней Варвара Сергеевна увидела и самого "М." - Мишу.  При  выходе
из церкви Миша, конечно, оказался рядом  с  Варварой  Сергеевной.  Коллектив
верующих тесно прижал их друг к другу, два сердца пели рядом, был май...
     - Вы... вы чувствуете: мы - вдвоем? - задыхаясь, сказал Миша.
     - Да, - сказала Варвара Сергеевна.
     - И я хочу... чтобы мы... вообще вдвоем навсегда... Я играю на трубе  в
Нарпите, так что я могу... Варвара Сергеевна - да говорите же!
     Перед ней мелькнул нахмуренный косой  лоб  Ростислава  единственного...
Нет,  уже  не  единственного!  Несокрушимый,  казалось,  волнолом   треснул,
рассеялся на две половины, вступивших в  смертельную  борьбу,  и  у  Варвары
Сергеевны не было сил решить сейчас же, за кем она пойдет в этой борьбе.
     - Завтра  вечером...  Приходите...  я  вам  тогда  скажу,  -  ответила,
наконец, Варвара Сергеевна.
     Завтра  был  решительный  день  для   Ростислава:   последний   экзамен
политграмота. И завтра был решительный день для Варвары Сергеевны.
     Утром Ростислав убежал, еле хлебнув чаю.  К  обеду  он  вернулся,  сияя
косым треугольником лба: он победил, он выдержал!
     -  Студент  ты  мой!  Столпачонок  мой,  един...  -  Варвара  Сергеевна
запнулась: нет, уже не единственный...
     Снизу  прибежал  поздравлять  Морщинкер  и   даже   допущен   был   для
поздравления Яков Бордюг. Утвердившись у притолоки, он начал  приветственную
речь:
     - Как, знычть, вы... вроде, например,  лошадь  на  ярманке...  и  ежели
благополучно продамши и, знычть, хвост в зубы...
     Реалистические, рыжие сапоги его ерзали, он искал слов на полу, он  мог
каждую минуту наступить на них сапогами. От него пахло стихиями,  кентавром,
потом.
     - Ладно, ладно, спасибо... Иди к себе на кухню... - сморщилась  Варвара
Сергеевна.
     Яков Бордюг вышел, громыхая, как танк. Ушастой летучей мышью  выпорхнул
Морщинкер. В мезонине осталось трое: Ростислав, Варвара Сергеевна -  и  тень
нависшей над нею судьбы. Солнце садилось, тень становилась все длиннее.
     Варвара Сергеевна ждала. Ей было узко дышать, она расстегнула  пуговицы
на груди, она раскрыла окно. Там, на свежих, только что  вынутых  из  комода
облаках, лежала заря, краснея от любовных мыслей.  Ничего  не  подозревающий
Ростислав читал газету.
     Вдруг лоб  у  него  перекосился,  он  крикнул,  умирая:"Мама!"  Варвара
Сергеевна бросилась к нему:
     - Что ты? Что с тобой? Ростислав!
     Он уже ничего не мог сказать, он только протянул ей газетный лист.  Она
схватила, обжигаясь, - прочла...
     В  газете  была  статья  о  том,  что  необходимо,  наконец,   изменить
социальный состав студенчества, о том, что в  этом  году  первый  раз  прием
будет происходить на новых основаниях, о том, что...
     Не нужно было дальше и читать. Все было  так  же  ясно,  как  ясен  был
социальный состав Ростислава. Все для него погибло.
     Как капли холодного  пота,  на  небе  проступали  звезды,  в  ресторане
Нарпита зажигались огни. Вошел Яков Бордюг, громыхнул на столе  самоваром  и
стал у притолоки. Варвара Сергеевна молча смотрела на него: пусть стоит, все
погибло... она молча смотрела...
     Вдруг она встала, воскресла: нет, не все!
     Тотчас же снаружи, под окном - робкий кашель: это он, Миша,  пришел  за
ответом.
     - Да... Да! - отвечая этому кашлю или  какой-то  своей  мысли,  сказала
Варвара Сергеевна. - Да: только это одно и осталось...
     Было бы бестактным спрашивать сейчас у  Варвары  Сергеевны,  что  такое
"это одно", но мы вправе предположить, что  Александра  III,  чистую  науку,
Мадонну, мать - все в ней сейчас победила женщина.
     Женщина высунулась в  окно.  Оттуда  на  нее  пахнуло  пивом,  сиренью,
счастьем, оттуда донеслось чуть слышное, как запах, слово "Варечка". В бюсте
у нее запекло, но сейчас же, на полуфразе, оборвалось.
     - Миша, я не могу сойти к вам... Миша, если бы вы знали, что произошло!
Единственное, что мне теперь осталось... - Пауза. И затем самым нежнейшим из
всех своих басов: - Ведь вы меня... любите? Да? И вы сделаете для меня все?
     - Варечка!
     - Тогда приходите сюда завтра в десять, и прямо отсюда же пойдем...
     - В загс! - крикнул Миша.
     - Как вы догадались? - удивилась Варвара Сергеевна.
     Казалось бы, догадаться было нетрудно, и скорее удивительно  было,  что
она удивилась. Но кто поймет до конца женскую душу, где -  как  буржуазия  и
пролетариат - рядом живут мать и любовница, заключают  временные  соглашения
против общего врага и снова кидаются  друг  на  друга?  Кто  знает,  о  чем,
спустившись вииз, говорила она с Морщинкером и даже - с Яковом Бордюгом? Кто
объяснит, почему к утру подушка ее была мокрой от слез?
     Ночью шел дождь.  День  настал  свежий,  обещающий,  как  новая  глава.
Ростислав еще спал, когда Варвара Сергеевна вышла из дому на улицу. Там  уже
ждал ее Миша, он сиял счастьем, крахмальным воротничком. Он только что хотел
спросить о чем-то Варвару Сергеевну, как из калитки вышел  Морщинкер,  а  за
ним - Яков Бордюг:
     Миша понял: свидетели для загса. Морщинкер  был  в  сюртуке,  на  Якове
Бордюге был новый синий картуз - он налезал на уши,  на  глаза,  до  времени
прикрывая таинственность Бордюга.
     Варвара Сергеевна вытерла платочком ресницы  -  быть  может,  вспомнила
Столпакова, табачные кольца, рейтузы... Это была последняя минута  слабости.
Затем она выпрямилась и повела за собой армию в бой.
     Загс помещался теперь в  "розовой  гостиной"  бывшего  земства.  Ничего
либерально-розового там теперь уже не было, стояли  голые  столы,  на  стене
висел строгий плакат:
     "Просят отнюдь граждан на столах не разлагаться". И под плакатом  сидел
человек, в кепке, как судьба - одинаково равнодушный к разложению, к смерти,
к любви и к прочим гражданским состояниям.
     - Вступаете в брак? - сказал он, закуривая папиросу. -  Невеста?  -  Он
взял у Варвары Сергеевны документ, перелистал. - Гм... Ростислав, семнадцати
лет... Гм... Ваш сын?
     Это  было  началом  генерального  сражения.  Варвара  Сергеевна  стояла
твердо,  незыблемо,  как  Александр  III.  Она  оглянулась,  ее  взгляд  был
императорским, императивным.
     И, подчиняясь ему, Яков Бордюг подошел к столу и сказал:
     - То есть... это - вроде как мой...
     - Как? - человек за столом даже выронил папиросу.
     - Да, - твердо сказала Варвара Сергеевна. - Хотя он и записан  как  сын
Столпакова, но он прижит мною от бывшего...  от  гражданина  Якова  Бордюга,
который его усыновляет ввиду нового строя и вступления со мною в брак...
     - Как? - крикнул сзади Варвары Сергеевны Миша.
     - ...и вот эти двое граждан, - Варвара Сергеевна показала на Морщинкера
и на Мишу, - подтверждают мои слова.
     Она еще раз оглянулась. Обрезанная белым  воротничком,  Мишина  голова.
Его посинелые губы еле выговорили:
     - Да... Подтвер... ждаю...
     - Да, и я говорю то же - да, - подлетел к столу Морщинкер.
     Человек в кепке вынул из  чернильницы  муху,  обмакнул  перо,  записал.
Ростислава Столпакова больше не было: родился Ростислав Бордюг,  теперь  уже
бесспорно - студент и будущий профессор.
     Когда вернулись на мезонин (втроем  -  Миша  туда  не  пошел),  Варвара
Сергеевна сказала Якову Бордюгу:
     - Ну, спасибо, Яков. Ты больше не нужен, иди... Иди к себе на кухню.
     Но рыжие танки сапог не двигались, новый синий картуз прикрывал  глаза,
пахло кентавром, потом.
     - Иди же, ставь самовар, - сморщилась Варвара Сергеевна.
     Картуз вдруг соскочил с головы и полетел на кровать Варвары  Сергеевны,
Яков Бордюг с грохотом сел на стул, програбил  пятерней  караковые  лохмы  и
сказал:
     - Иди, ставь сама.
     Мотание. С раскрытым ртом, онемевший Александр III.
     - Ты хто мне теперь, - жана. Ну,  так  и  иди  ставь.  Слышишь,  что  я
говорю.
     Самодержавие пало. Мученица науки пошла ставить самовар.



   Евгений Замятин.
   Рассказ о самом главном


       OCR Кудрявцев Г.Г.


     Мир: куст сирени  -  вечный,  огромный,  необъятный.  В  этом  мире  я:
желто-розовый червь Rhopalocera с рогом на хвосте.  Сегодня  мне  умереть  в
куколку, тело изорвано болью, выгнуто мостом - тугим, вздрагивающим. И  если
бы я умел кричать - если бы я умел! - все услыхали бы. Я - нем.
     Еще мир: зеркало реки, прозрачный - из железа и  синего  неба  -  мост,
туго выгнувший спину; выстрелы, облака. По ту  сторону  моста  -  орловские,
советские мужики в глиняных рубахах; по эту сторону  -  неприятель:  пестрые
келбуйские мужики. И это я - орловский и келбуйский, я  -  стреляю  в  себя,
задыхаясь, мчусь через мост, с моста падаю вниз - руки крыльями - кричу...
     И  еще  мир.  Земля  -  с  сиренью,  океанами,  Rhopalocera,  облаками,
выстрелами,  неподвижно  мчащаяся  в  синь  земля,  а   навстречу   ей,   из
бесконечностей мчится еще невидимая, темная звезда. Там, на  звезде  -  чуть
освещенные красным развалины стен, галерей, машин,  три  замерзших  -  тесно
друг к другу - трупа, мое голое ледяное тело. И самое главное: чтобы  скорее
- удар о Землю, грохот, чтобы все это сожглось дотла вместе со мной, и дотла
все стены и машины на Земле, и в багровом пламени -  новые,  огненные  я,  и
потом в белом теплом тумане  -  еще  новые,  цветоподобные,  тонким  стеблем
привязанные к новой Земле, а когда созреют эти человечьи цветы...
     Над Землею - мыслями - облака. Одни - в выси, радостные, легкие, сквозь
розовеющие, как летнее девичье платье; другие - внизу,  тяжелые,  медленные,
литые, синие. От них тень быстрым, темным крылом  -  по  воде,  по  глиняным
рубахам, по лицам, по  листьям.  В  тени  -  отчаянней  мечется  Rhopalocera
головой вправо и влево, и в тени чаще стрельба: солнце  не  мешает,  удобнее
целиться.

       * * *

     Миры пересеклись, и червь Rhopalocera вошел в  мир  Куковерова,  Талин,
мой, ваш - на Духов День (25 мая) в келбуйском лесу. Там - поляна, до  краев
налитая крепчайшим, зеленым,  процеженным  сквозь  листья  солнечным  соком;
посреди поляны огромный сиреневый куст, ветви согнуты тяжестью цветов; и под
кустом, по пояс в земле - каменная баба с желтой тысячелетней улыбкой.  Сюда
придут сейчас к Куковерову пятеро келбуйских  мужиков,  чтобы  сказать  ему,
когда они начинают: послезавтра, завтра, может быть - даже сегодня. Но  пока
еще пять минут Тале и Куковерову быть здесь вдвоем.
     У Куковерова нет спичек, и он ловит  солнце  лупой  -  закурить.  Молча
растет на папироске седой, чуть курчавый пепел, и как пепел -  у  Куковерова
волосы, а под пеплом...
     Чтобы не смотреть на нестерпимые эти  изгибы  в  уголках  Талиных  губ,
Куковеров смотрит на каменную бабу. Но там - тоже губы, улыбка тысячелетняя.
И он опять поворачивается к Тале:
     - Вот - когда-то эти губы мазали человечьей кровью. В такой же день.
     - А вы все, теперь, разве не мажете?
     - Да. Но не только чужой - и своей тоже, своей кровью. И знаете - может
быть...
     И в себе - очень тихо:  что,  может  быть,  это  случится  уже  завтра,
послезавтра, и надо скорее взять как можно больше  неба,  и  вот  этот  куст
сирени, и роющего лапками в цветах шмеля, и еще - еще одно...
     Пальцы у него чуть дрожат (один палец - прокуренный, желтый от табаку),
с папиросы сваливается седой, чуть курчавый пепел.
     - Вам, Таля, восемнадцать лет, а мне... Это, может  быть,  смешно,  что
я... ведь я вас знаю всего неделю. А впрочем... Вам никогда не  приходило  в
голову, что теперь земля вертится в сто раз быстрее, и все часы -  и  все  в
сто раз, и только поэтому никто не замечает? И вот, понимаете, какой-то один
день - или минута... Да, довольно минуты, чтобы  вдруг  понять,  что  другой
человек для вас...
     Густые, пригнутые  вниз  тяжестью  цветов  сиреневые  ветки.  Под  ними
вышитая кое-где солнцем тень - в тени -  Таля.  Ее  густые,  пригнутые  вниз
тяжестью каких-то цветов, ресницы.
     У Куковерова уже нет слов, и неизвестно почему - нужно согнуть, сломать
сиреневую ветку. Ветка вздрагивает - и вниз летит желто-шелковый Rhopalocera
прямо на Талины колени, в теплую ложбину ее  пропитанного  солнцем  и  телом
платья. Там  свивается  мучительно-тугим  кольцом  -  и  если  бы,  если  бы
крикнуть, что ведь завтра - надо умереть!
     Куковеров молчит. Таля:
     - Ну, что же вы? Дальше! Ну?
     Согнутые тяжестью цветов ресницы; одна какая-то точка в уголке ее  губ.
Спичек  нет.  Куковеров  зажигает  папиросу  лупой,  пальцы  дрожат,  дрожит
нестерпимая для глаза точка сгущенного солнца.  И  -  да,  это  именно  так:
уголок губ - там, как сквозь лупу, вся она, все ее  девичье,  женское  -  то
самое, что...
     -  Дальше?  Вы  хотите,  чтобы  я  сказал,  что  дальше?  Голос  -   не
куковеровский, темный, из-под наваленного вороха. Таля поднимает ресницы,  и
вот захваченное врасплох его лицо, синие - настежь, вслух обо всем -  глаза,
пропаханные тюрьмою морщины, волосы как пепел, палец желтый от табаку.
     Это - миг. И Таля - снова у себя в  тени  ресниц,  сирени,  нагибается,
нагибается еще ниже, тихонько  поглаживает  шелковую  спинку  Rhopalocera  и
говорит ему одно какое-то слово, неслышно.
     Но Куковерову кажется, что он услышал -  и  у  него  вдруг  так  больно
толкнулось сердце, будто там не сердце, а живой ребенок. И  когда  Куковеров
вслух вдохнул в себя лес, небо, шмеля, солнце: "Хорошо... все-таки!" -  Таля
понимает, что он понял, и тоже как живой ребенок - в ней сердце.
     А наверх, Куковерову - слова, потому что сейчас нельзя молчать:
     - Я их очень... Я, когда была маленькая - выводила из них бабочек. Одна
вывелась у нас зимой, на Рождество, окна - во льду, летала - летала...
     Куковеров - тихо:
     - Вот и я тоже...
     Но что "тоже" - это никогда не будет сказано: к каменной бабе, к  богу,
некогда вскормленному человечьей кровью, подходят  по-медвежьи  -  на  босых
пятках - пятеро. Таля быстро поднимается  из  тени  (ресниц,  сирени),  идет
через  солнце  -  в  белом,  сквозь  розовеющем  платье,  уносит   с   собою
отпечатанные где-то в глубине куковеровские глаза и на  ладони  Rhopalocera,
которому завтра умереть.
     Пятеро мужиков - один лешачьего, сосенного росту, голова, как на  шесте
- вваливаются все разом в еще распахнутого настежь Куковерова и в ответ  ему
("Ну, как же решили, ребята?") - все разом:
     - Готово! Председатель Филимошка - уж под замком, на  съезжей.  Хватит,
побаловали советские!
     Это - зажжен фитиль, и бежит  искра  к  пороховой  бочке:  может  быть,
фитиль длиною в часы, может быть - в дни, но  с  каждой  минутой  все  ближе
искра - и вот грохнет  полымем,  дымом,  кусками  человечьих  сердец,  моего
сердца.

       * * *

     И в тот же Духов День - в городе, где белая, неоседающая пыль,  камень,
жестяные облака, железные красные с  золотыми  буквами  вывески  и  железные
люди. Там, на краю, на горбатой улице куры щиплют пахнущую редькой  веничную
траву - куры, взъерошенные и изъеденные вшами, как люди. И там  за  голубыми
некогда ставнями  заткнуты  березки  -  вчера,  на  Троицу,  перед  обедней,
заткнула мать Дорды. От ее старинного шелкового шашмура  на  голове,  от  ее
грибного старушечьего  запаха,  от  березок  с  свернувшимися  на  солнце  в
трубочку листьями - внутри у Дорды что-то полощется секунду,  как  на  ветру
спаленный солнцем березовый лист. Но только - секунду.
     Вынул из кобуры револьвер, и сам - револьвер, в черной, кожаной  -  или
даже, может быть,  металлической  кобуре,  заряженные  глаза.  И  -  матери,
вкладывая патроны в обойму:
     - Что, опять в церковь ходила? Эх, старая! А туда же: "Я все понимаю, я
- я..."
     - А что же, милый: с Христом все трудящие  были  -  пастухи,  волхвы  и
ангелы. Да. Против этого не скажешь.
     - Как, как - трудящие... ангелы?
     Сквозь железные фланцы, трубы вдруг  прорвет  вода,  брызнет  вверх,  в
стороны, радуются ребята: так сейчас из Дорды - смех, и  никак  не  попадает
патрон в обойму. Но торопятся взрослые  отогнать  ребят  и  скорее  заткнуть
воду,  и  вот  уже  Дорда  снова  в  кобуре