ку?" -  услышала  она  голос,
протиснутый сквозь белые цыганские зубы. Она не ответила.
     Когда она подавала ужин, она уронила на пол  тарелку  с  кашей.  Трофим
Иваныч поднял голову, увидел ее какие-то новые, осевшие,  как  снег,  глаза,
ему стало нехорошо смотреть на нее: это  была  не  она.  "Да  что  с  тобой,
Софья?" И опять она ничего не сказала.
     Ночью он пришел к ней, он не был с ней ни разу посла  тех  двух  ночей.
Когда она услышала тот самый его, ночной, голос: "Софья, скажи, я знаю  тебе
надо сказать", - она не выдержала, это было через край, хлынули  слезы.  Они
были теплые - Трофим Иваныч почувствовал их щекой, испугался. "Да что,  что?
Все равно - говори уж!" - Тогда Софья сказала: "У меня... ребенок  будет..."
Это было в темноте, это было не видно. Сухой, горячей  рукой  Трофим  Иваныч
провел по ее лицу - чтобы и видеть, у него дрожали пальцы,  он  почувствовал
ими, что Софьины губы широко раскрыты и  улыбаются.  Он  только  сказал  ей:
"Со-оф-ка!" Так он не называл ее уж давно, лет десять. Она  блаженно,  полно
засмеялась. ""Да когда ж это?" - спросил Трофим Иваныч. Это случилось в одну
из тех двух ночей, сейчас же как пропала  Ганька.  "Еще  помнишь  -  наверху
Пелагея... и я еще тогда подумала, что и у меня,  как  у  Пелагеи,  будет...
Нет, вру: я ничего тогда не думала, это я сейчас... Да я и сейчас не верю...
нет, верю!" - она путалась, слезы текли легко,  как  талые  тучи  по  земле.
Трофим Иваныч положил руку ей на живот, осторожно, робко провел рукой  снизу
вверх. Живот был круглый, это  была  земля.  В  земле,  глубоко,  никому  не
видная, лежала Ганька, и в земле, никому не видные, рылись белыми  корешками
зерна. Это было ночью, потом опять настал день и вечер.
     Вечером к обеду Трофим Иваныч принес бутылку  мадеры.  Точно  такую  же
бутылку Софья уже видела один раз: лучше  бы  он  теперь  принес  что-нибудь
другое. Это Софья даже не подумала, а так - будто прочитала одними  глазами,
внутрь это не вошло: все тело у нее улыбалось,  оно  было  полно  до  краев,
больше туда уж ничего не могло  войти.  Ей  только  было  страшно,  что  дни
становились все короче, вот-вот догорят совсем, и тогда  -  конец,  и  нужно
торопиться, нужно до конца еще успеть сказать или сделать что-то.
     Однажды Трофим Иваныч вернулся домой позже, чем всегда. Он  остановился
на пороге, широкий, крепко вросший ногами в  землю,  на  лице  у  него  была
угольная пыль. Он сказал Софье: "Ну, опять вызывали!" Софья сразу же поняла,
куда и зачем, внутри в ней маятник остановился и пропустил - раз,  два,  три
удара. Она села. "Ну?" - спросила она Трофима Иваныча. - "Да что ж:  сказали
- дело кончено, не нашли. Куда-нибудь с хахалем уехала - ну и  черт  с  ней!
Только бы опять не заявилась..." Сердце у Софьи ожило: еще не конец.
     И тотчас встрепенулось, ожило в  ней,  чуть  пониже,  будто  еще  одно,
второе сердце. Она ахнула вслух,  схватилась  руками  за  живот.  "Что  ты?"
подбежал Трофим Иваныч. "Он... шевелится..." - чуть  сказала  Софья.  Трофим
Иваныч мотнул головой, схватил, поднял Софью вверх,  она  была  легкая,  как
птица. "Пусти", - сказала она. Он поставил ее на пол, зубы  у  него  белели,
как клавиши на гармони, он засмеялся во все клавиши сразу. После Ганьки  это
было впервые, должно быть, он и сам это понял. Он  сказал  Софье:  "Ну,  вот
что, Софка, запомни - если она теперь заявится, я ее..."
     В дверь постучали, оба повернулись быстро. Софья услышала,  как  Трофим
Иваныч почти вслух подумал: "Ганька", и то же  самое  мелькнуло  Софье.  Она
знала, что это не может быть - и все-таки это было. "Открывать?"  -  спросил
Трофим Иваныч. "Открывай", - ответила Софья совсем белым голосом.
     Трофим Иваныч открыл, вошла Пелагея - громкая, разлагая,  вся  настежь.
"Ты что ж это - белая такая? - сказала она Софье. -  Тебе  теперь,  бабочка,
есть надо побольше". Пелагея рожала уже два раза, она заговорила об  этом  с
Софьей, снова у Софьи заулыбалось все тело, она забыла о Ганьке.
     Ночью, когда она уже совсем опускалась на дно,  засыпая,  -  ей  вдруг,
неизвестно почему, опять мелькнула Ганька, как будто она  лежала  где-нибудь
на этом ночном дне. Софья вздрогнула, открыла глаза, на  потолке  плескались
светлые пятна. Она услышала: за окном бил ветер, позванивало стекло - так же
было и в тот день. Она стала вспоминать, как все это  вышло,  но  ничего  не
могла вспомнить, долго лежала так.  Потом,  как  будто  совсем  ни  к  чему,
отдельно, увидела: кусок мраморной клеенки на полу, и муха ползет по розовой
спине. У мухи ясно видны были ноги - тоненькие, из черных катушечных  ниток.
"Кто же, кто это сделал? Она - вот эта самая она - я...  Вот  Трофим  Иваныч
рядом со мной, и у меня будет ребенок - и это я?" Все волосы па голове стали
у нее живыми, она схватила за плечо Трофима  Иваныча  и  стала  трясти  его:
нужно было, чтобы он сейчас же сказал, что этого не было, что это сделала не
она. "Кто... кто? Это ты, Софка?" - еле расклеил глаза Трофим  Иваныч.  "Это
не я, не я, не я!" - крикнула Софья и остановилась: она поняла,  что  больше
сказать ничего, ничего не может, нельзя, и она никогда не скажет,  -  потому
что... "Господи... Родить скорей бы!" - сказала она громко.
     Трофим Иваныч засмеялся: "Вот дура! Успеешь!." - И скоро опять зачмокал
во сне.
     Софья не спала. Она перестала спать по ночам. Да и ночей почти не было,
за окном все время колыхалась тяжелая, светлая вода, не  переставая  жужжали
летние мухи.
     Утром, уходя на  завод,  Трофим  Иваныч  рассказал,  что  вчера  у  них
маховиком зацепило смазчика и долго вертело, а когда его сняли,  он  пощупал
голову, спросил: "Где шапка?" - и кончился.
     Окно было уже выставлено, Софья протирала тряпкой стекла и  думала  про
смазчика, про смерть, и показалось, что это будет совсем просто  -  вот  как
заходит солнце, и темно, а потом опять день.  Она  встала  на  лавку,  чтобы
протереть  верх,  -  и  тут  ее  подхватил  маховик,  она  выронила  тряпку,
закричала. На крик прибежала Пелагея, это Софья еще  помнила,  а  больше  не
было ничего, все вертелось, все неслось мимо,  она  кричала.  Один  раз  она
почему-то очень ясно услышала далекий звонок трамвая, голоса ребят на дворе.
Потом все с размаху остановилось, тишина стояла, как пруд, Софья чувствовала
- из нее льется, льется кровь. Должно быть, так же было со смазчиком,  когда
его сняли с маховика.
     "Ну, вот и конец", - сказала Пелагея. Это был не конец, но Софья знала,
что до конца теперь только минуты, надо было все скорее, скорее... "Скорее!"
- сказала она. "Что скорее?" - спросил Пелагеин  голос.  "Девочку...  покажи
мне". - "А ты почем знаешь, что девочка?" -  удивилась  Пелагея  и  показала
вырванный из Софьи живой красный кусок: крошечные пальцы  на  подобранных  к
животу ногах шевелились, Софья смотрела, смотрела. "Да уж на,  на,  возьми",
сказала Пелагея, положила ребенка на кровать к Софье, а сама ушла на кухню.
     Софья расстегнулась, приложила ребенка к  груди.  Она  знала,  что  это
полагается только на другой день,  но  ждать  было  нельзя,  надо  было  все
скорее, скорее. Ребенок, захлебываясь, неумело, слепо  начал  сосать.  Софья
чувствовала, как из нее текут теплые слезы, теплое молоко, теплая кровь, она
вся раскрылась и истекала соками, она  лежала  теплая,  блаженная,  влажная,
отдыхающая, как земля - ради этой одной минуты  она  жила  всю  жизнь,  ради
этого было все. "Я к себе наверх сбегаю  тебе  больше  ничего  не  надо?"  -
спросила Пелагея. Софья только пошевелила губами, но Пелагея поняла, что  ей
теперь больше не надо ничего.
     Потом Софья как будто  дремала,  под  одеялом  было  очень  жарко.  Она
слышала звонки трамваев, ребята на дворе кричали: "Лови ее!" - все это  было
очень далеко, сквозь толстое одеяло. "Кого  же  -  ее?"  -  подумала  Софья,
открыла глаза. Далеко, будто на другом берегу, Трофим Иваныч  зажигал  лампу
шел густой дождь, от дождя было темно, лампа была  крошечная,  как  булавка.
Софья увидела белые,  как  клавиши,  зубы  -  Трофим  Иваныч,  должно  быть,
улыбался и что-то говорил ей, но она не не успела понять - что, ее тянуло ко
дну.
     Сквозь сон Софья все время чувствовала лампу:  крошечная,  как  булавка
она была теперь уже где-то внутри, в животе. Трофим  Иваныч  ночным  голосом
сказал:
     "Ах, ты... Софка моя!" Лампа стала так жечь, что Софья позвала Пелагею.
Пелагея дремала около  кровати  сидя,  она  вздернула  голову,  как  лошадь.
"Лам... па..." - трудно выговорила Софья, язык был, как варежка. "Потушить?"
- метнулась Пелагея  к  лампе.  Тогда  Софья  совсем  проснулась  и  сказала
Пелагее, что жжет в животе, в самом низу.
     На рассвете Трофим Иваныч сбегал за докторшей. Софья узнала ее:  та  же
самая, грудастая, в пенсне, она тогда была у столяра перед концом.  Докторша
осмотрела  Софью.  "Так...  хорошо...  очень  хорошо...  А   здесь   больно?
Так-так-так..." Потом весело, курносо повернулась к  Трофиму  Иванычу:  "Ну,
надо скорее в больницу". У Трофима Иваныча зубы потухли, рукой  с  угольными
прожилками он ухватился за спинку Софьиной кровати. "Что с ней?"  -  спросил
он. "А еще не знаю. Похоже - родильная горячка", - весело сказала  докторша,
пошла на кухню мыть руки.
     Софью подняли на носилки и стали поворачивать к двери. Мимо нее  прошло
все, с чем она жила: окно, стенные часы, печь - как будто отчаливал пароход,
и все знакомое на берегу уплывало. Маятник на стене метнулся в одну сторону,
в другую - и больше его не было видно. Софье показалось: надо здесь, в  этой
комнате, что-то еще сделать последний раз.  Когда  уже  открылась  дверца  в
карете, Софья вспомнила - что,  быстро  расстегнулась,  вытащила  грудь,  но
никто не понял, чего она хочет, санитары засмеялись.
     Некоторое время ничего не было. Потом опять появилась лампа,  она  была
теперь вверху, под белым потолком. Софья увидела белые стены, белых женщин в
кроватях. Очень близко по белому ползла муха, у нее были тоненькие  ноги  из
черных катушечных ниток. Софья закричала и, отмахиваясь,  стала  сползать  с
кровати на пол. "Куда? Куда? Лежите!" - сказала сиделка,  подхватила  Софью.
Мухи больше не было, Софья спокойно закрыла глаза.
     Вошла Ганька - с полным мешком  дров.  Она  села  на  корточки,  широко
раздвинув колени, оглянулась на Софью, ухмыляясь, встряхнула белой челкой на
лбу. Сердце у Софьи забилось, она ударила ее топором и открыла глаза. К  ней
нагнулось  курносое  лицо  в   пенсне,   толстые   губы   быстро   говорили:
"Так-так-так...", пенсне блестело, Софья зажмурилась. Тотчас же вошла Ганька
с дровами, села на  корточки.  Софья  опять  ударила  ее  топором,  и  опять
докторша,  покачивая  головой,  сказала:  "Так-так-так..."  Ганька  ткнулась
головой в колени, Софья ударила ее еще раз.
     "Так-так-так... Хорошо, - сказала докторша. -  Муж  ее  тут?-  Позовите
скорей". - "Скорей! Скорей!" - крикнула Софья; она поняла, что - конец,  что
она умирает и надо торопиться  изо  всех  сил.  Сиделка  побежала,  хлопнула
дверью.  Где-то  очень  близко  ухнула  пушка,  ветер  бешено  бил  в  окно.
"Наводнение?" - спросила Софья, широко раскрывая глаза.  "Сейчас,  сейчас...
Лежите", - сказала докторша.
     Пушка ухала, ветер гудел в ушах, вода  подымалась  все  выше  -  сейчас
хлынет, унесет все  -  нужно  скорее,  скорее...  Вчерашняя,  знакомая  боль
рванула пополам, Софья раздвинула ноги. "Родить...  родить  скорее!"  -  она
схватила докторшу за рукав. "Спокойно, спокойно. Вы уже родили - кого ж  вам
еще?" Софья знала - кого, но ее имя она не могла произнесть, вода подымалась
все выше, надо было скорее...
     Ганька, уткнувшись головой, на корточках  сидела  возле  печки,  к  пей
подошел и заслонил ее Трофим Иваныч:
     "Не я - не я - не я!" - хотела сказать Софья - так  уже  было  однажды.
Она вспомнила эту ночь и сейчас же поняла, что ей нужно  сделать,  в  голове
стало совсем бело, ясно. Она вскочила, стала в кровати на колени и закричала
Трофиму Иванычу: "Это я, я! Она топила печку -  я  ударила  ее  топором...".
"Она без памяти... она сама не знает..." -  начал  Трофим  Иваныч.  "Молчи!"
крикнула Софья, он замолчал, из нее хлестали огромные волны и затопляли его,
всех, все мгновенно затихло, были одни глаза. "Я - убила, -  тяжело,  прочно
сказала Софья. - Я ударила ее топором. Она жила у нас, она  жила  с  ним,  я
убила ее, и хотела, чтобы у меня..." - "Она без ф-ф-фа-мя... без ф-фа-мяти",
- губы у Трофима Иваныча тряслись, он не мог выговорить.
     Софье стало страшно, что ей не поверят, она собрала все, что в ней  еще
оставалось, изо всех сил вспомнила и сказала: "Нет, я знаю. Я потом  бросила
топор под печку, он сейчас лежит там..."
     Все кругом было белое,  было  очень  тихо,  как  зимой.  Трофим  Иваныч
молчал. Софья поняла, что ей поверили. Она медленно, как  птица,  опустилась
на кровать. Теперь было  все  хорошо,  блаженно,  она  была  закончена,  она
вылилась вся.
     Первым опомнился Трофим Иваныч. Он кинулся к Софье, вцепился  в  спинку
кровати, чтобы удержать, не отпустить. "Померла!"  -  закричал  он.  Женщины
соскакивали с постелей, подбегали,  вытягивали  головы.  "Уходите,  уходите!
Ложитесь!" - махала на них сиделка, но  они  не  уходили.  Докторша  подняла
Софьину руку, подержала ее, потом сказала весело: "Спит".
     Вечером белое стало чуть зеленоватым, как спокойная вода, и такое же за
окнами было небо. Возле Софьиной постели опять  стояла  грудастая  докторша,
рядом с ней Трофим Иваныч и еще какой-то молодой, бритый, со шрамом на  щеке
- от шрама казалось, что ему все время больно, а он все-таки улыбается.
     Докторша вынула  трубочку,  послушала  сердце.  Софьино  сердце  билось
ровно, спокойно, и так же она дышала. "Так-так-так... - Докторша на  секунду
задумалась. - А ведь выживет, ей-Богу, выживет!" Она сняла пенсне,  глаза  у
нее стали как у детей, когда они смотрят на огонь.
     "Ну, что же - начнем!" - сказал бритый молодой человек и вынул  бумагу,
ему было больно, но он улыбался шрамом. "Нет, уж пусть спит, нельзя, сказала
докторша. - Придется вам, товарищ дорогой, завтра  приехать".  "Хорошо.  Мне
все равно". - "А ей уж  и  подавно  все  равно,  теперь  что  хотите  с  ней
делайте!" Пенсне у докторши блестело; -  молодой  человек,  улыбаясь  сквозь
боль, вышел.
     Докторша все еще стояла и смотрела на женщину. Она спала, дышала ровно,
тихо, блаженно, губы у нее были широко раскрыты.
          1929 



   Евгений Замятин.
   Икс


       OCR Кудрявцев Г.Г.


     В спектре этого рассказа основные линии - золотая, красная  и  лиловая,
так как город полон куполов, революции и сирени.  Революция  и  сирень  -  в
полном цвету, откуда с известной степенью достоверности можно сделать вывод,
что год 1919-й, а месяц май.
     Это майское утро  начинается  с  того,  что  на  углу  Блинной  и  Розы
Люксембург появляется процессия - по-видимому, религиозная: восемь  духовных
особ, хорошо известных  всему  городу.  Но  духовные  особы  размахивают  не
кадилами, а метлами, что переносит все действия  из  плана  религии  в  план
революции: это - просто нетрудовой элемент, отбывающий  трудовую  повинность
на пользу народа. Вместо молитв, золотея, вздымаются  к  небу  облака  пыли,
народ на тротуарах чихает, кашляет  и  торопится  сквозь  пыль.  Еще  только
начало десятого, служба -  в  десять,  но  сегодня  почему-то  все  вылетели
спозаранок и гудят, как пчелы перед роеньем.
     В тот день (1919, 20/V ) все граждане в  возрасте  от  восемнадцати  до
пятидесяти лет, за  исключением  самых  нераскаянных  буржуев,  состояли  на
службе, и всех от восемнадцати  до  пятидесяти  явно  ждало  сегодня  что-то
необычайное  во  всевозможных  УЭПО,  УЗКО,  УОНО.  Главное,  что  это  было
"что-то", что это был икс, а природа  человеческая  такова,  что  ее  влекут
именно иксы (этим прекрасно пользуются в  алгебре  и  рассказах).  В  данном
случае икс произошел от раскаявшегося дьякона Индикоплева.
     Дьякон Индикоплев, публично покаявшийся, что он в  течение  десяти  лет
обманывал народ, естественно, пользовался теперь доверием и народа и власти.
Иногда случалось даже, что он ловил рыбу с товарищем Стерлиговым из УИКа так
было,   например,   вчера   вечером.   Оба   глядели   на    поплавки,    на
золото-красно-лиловую воду и беседовали о головлях, о  вождях  революции,  о
свекольной патоке, о сбежавшем  эсере  Перепечко,  об  акулах  империализма.
Здесь  -  совершенно  некстати  -  дьякон  заметил,  конфузливо  прикрывшись
ладонью:
     - А у вас, товарищ Стерлигов, извиняюсь... штаники сзади... не то чтобы
это самое, а вроде как бы...
     Товарищ Стерлигов только почесал шубу на лице:
     - Ладно, до завтра доживут! А завтра, должно быть, служащим  прозодежду
выдавать будут - из центра бумага пришла. Только это я вам по секрету...
     Когда с двумя ершами дьякон возвращался домой, он по  дороге,  конечно,
стукнул в окно телеграфисту Алешке и сказал ему -  конечно,  по  секрету.  А
телеграфист Алешка, как вам известно, поэт, он  написал  уже  восемь  фунтов
стихов - вон там, в сундуке лежат. Как поэт, он не счел себя вправе  хранить
тайну в душе: призвание поэта - открывать душу для всех. И  к  утру  все  от
восемнадцати до шестидесяти лет знали о прозодежде.
     Но никто не знал, что такое прозодежда. Всем ясно было одно: прозодежда
есть нечто, ведущее  свою  родословную  от  фигового  листа,  т.  е.  нечто,
прикрывающее наготу Адамов и украшающее наготу Ев. А  общая  площадь  наготы
тогда была значительно больше площади  фиговых  листьев  -  настолько,  что,
например, телеграфист Алешка давно уже  ходил  на  службу  в  кальсонах,  по
средством олифы, сажи и сурика превращенных в  серые,  с  красной  полоской,
непромокаемые брюки.
     Естественно поэтому, что для Алешки прозодежда  воплощалась  в  брючный
образ, но она же для красавицы Марфы расцветала в майскую розовую шляпу, для
бывшего дьякона уплотнялась в сапоги - и так далее. Словом, прозодежда - это
явно нечто, подобное протоплазме, первичной материи, из которой выросло все:
и баобабы, и агнцы, и тигры, и шляпы, и эсеры, и  сапоги,  и  пролетарии,  и
нераскаянные буржуи, раскаявшийся дьякон Индикоплев.
     Если вы рискнете сейчас вместе со мной  нырнуть  в  пыльные  облака  на
улице Люксембург, то сквозь чох и кашель вы явственно услышите то же  самое,
что слышу я: "Дьякон... С дьяконом... Где дьякон? Не видали дьякона?" Только
один  дьякон,  как  опытный  рыболов,  мог  вытащить  этот  зацепивший  всех
крючок-икс, с наживкой из прозодежды. Но дьякона здесь не было: дьякона надо
было искать сейчас не в красной  линии  спектра,  а  в  сиреневой,  майской,
любовной. Эта линия пролегает не по Розе Люксембург, а по Блинной.
     В самом конце Блинной, возле  выкрашенного  нежнейшей  сиренево-розовой
краской дома, стоит раскаявшийся дьякон. Вот он постучал в калитку, -  через
минуту мы услышим во дворе розовый Марфин голос: "Кузьма  Иваныч,  это  вы?"
калитка откроется. В ожидании дьякон разглядывает  нарисованную  на  калитке
физиономию  с  злодейскими  усами  и  с  подписью  внизу:  "Быть  по  сему".
Неизвестно, что это значит, но дьякон тотчас вспоминает, что он - бритый:  с
тех пор как, раскаявшись, он снял усы и бороду - ему постоянно чудится,  что
он будто снял штаны, что нос торчит совершенно неприлично  и  его  надо  чем
попало прикрыть - это сущая мука!
     Прикрывши нос ладонью, дьякон стучит еще раз, еще: никого. А между  тем
Марфа дома: калитка заперта изнутри. Значит  -  что  же?  -  значит,  она  с
кем-нибудь... Дьякон  ставит  внутри  себя  именно  это,  только  что  здесь
изображенное графически многоточие и, ежеминутно спотыкаясь на него, идет  к
улице Розы Люксембург.
     Через несколько минут на том же самом месте, возле нежнейшего  розового
дома, нам виден телеграфист  и  поэт  Алешка.  Он  тоже  стучит  в  калитку,
созерцает усатую фи