ом, забывши про закушенное  яблоко,  долго  глядит  в
окно на синие тени от дерева - и на тугой груди прошуршал тугой  в  клеточку
шелк - вздохнула.
     И зима, зима. От снега - все мягкое: дома - с белыми седыми бровями над
окнами; круглый собачий лай; на солнце - розовый дым из труб;  где-то  вдали
крик мальчишек с салазками. А в праздник, когда  загудят  колокола  во  всех
сорока церквах - от колокольного гула  как  бархатом  выстланы  все  небо  и
земля. И тут в шубе с соболями, в пестрых нерехтских  рукавичках,  выйти  по
синей снеговой целине - так чтобы от каждого  шага  остались  следы  на  всю
жизнь - выйти, встать под  косматой  от  снега  колдуньей-березой,  глотнуть
крепкого воздуха, и зарумянятся от мороза - а может, и еще от чего - щеки, и
еще молодо на душе, и есть, есть что-то такое впереди - ждет, скоро...
     Пост. Желтым маслом политые колеи. Не по-зимнему крикучие стаи галок  в
небе. В один жалобный колокол медленно поют пятиглавые  Николы,  Введенья  и
Спасы. Старинные, дедовские кушанья: щи со  снетками,  кисель  овсяный  -  с
суслом, с сытой, пироги косые со щучьими телесы, присол из живых щук, огнива
белужья в ухе, жаворонки из булочной на горчичном масле.  И  Пасха,  солнце,
звон - будто самая кровь звенит весь день.
     На Пасху,  по  обычаю,  все  вахрамеевские  "молодцы"  -  к  хозяину  с
поздравленьем,  христосоваться  с  хозяином   и   хозяйкой.   На   цыпочках,
поскрипывая  новыми  (мигачи,  по  одному  -  вытянув   трубочкой   губы   -
прикладываются к Марфе,  как  к  двунадесятой  иконе,  получают  из  ее  рук
пунцовое с золотым X. В. яйцо.
     И вдруг один - а может быть, только показалось? -  один,  безбородый  и
глаза цыганские-уголья,  губы  сухие  -  дрожат,  губами  -  на  одну  самую
песчинную секундочку дольше, чем все, и будто не икона ему Марфа  -  нет,  а
Сердце... нет, не сердце выскочило из рук: алое, как сердце, пасхальное яйцо
- и покатилось к чьим-то ногам.
     У Вахрамеева - правая бровь плеткой - молодцу:
     - Эка, брат, руки-то у тебя - грабли! Чем голову набил?
     Одна какая-то ночь - и из скорлупы вышел апрель, первая пыль, тепло.  И
как зимою ученики по красному флагу на каланче знают, что мороз  -  двадцать
градусов и нету ученья - так тут узнают все,  что  тепло:  сундучник  Петров
вместе с товаром - вылез из своей лавки на улицу. Расставлены перед  дверями
узорочно-кованые, писаные розами сундуки, и  на  табурете,  подставив  лысую
голову солнцу - как подставляют ведро под дождевой желоб, - сам И. С. Петров
с газетой.
     - Ну, что новенького? Что вам из города-столицы пишут?
     И сундучник - на нос очки и глядя поверх очков - внушительно:
     - Да вот в Москве на Трубе кожаного болвана поставили.
     - Какого такого болвана?
     - А такого: его, значит, по морде бьют - а он воет, чем ни сильнее бьют
- он громче. Для поощрения, значит, атлетической силы и испытания, да.
     И так от него двадцать  лет  все  торговые  ряды  узнают  о  московских
болванах, о кометах и войнах - обо всем,  что  творится  там,  далеко,  куда
бегут, жужжа на ветру, телеграфные провода, куда торопятся,  хлопая  плицами
по воде, пароходы...
     Пароходы, облака, месяцы, дни, птицы - мимо. А тут жизнь - как на якоре
- качается пристанью, и люди - как крепкий строевой лес, глубоко корневищами
усевший в землю.
     Но ведь говорят старые люди, будто раз в году, когда в мае новый  месяц
уродится и ночь темна, - раз в году даже всем  деревьям,  цветам  и  травам,
всем зеленым душам - дозволено ходить,  чтобы  к  утру  опять  вернуться  на
место. И на белых, нагих, налитых  весенним  соком  ногах,  еще  со  следами
пахучей, сдобной земли - всей толпой бредут они в  темную  ночь  -  и  такое
начинается, что - Жара. Дни желтые - тяжелой той желтью, что бывает у яблок,
уже спелых и готовых упасть - чуть только качни, погляди, дунь.  Из  старого
вахрамеевского сада липы и сирень перевесились через забор всей грудью - так
в душные  вечера,  смяв  о  подоконник  пышное  тело,  выглядывают  из  окон
ярославские, рязанские, замоскворецкие красавицы.
     Уже неделя, как все тузы из города укатили  на  ярмарку.  В  просторных
покоях - Марфа одна. Солнечный квадрат неслышно скользит по кафельной  печке
- сломался на плинтусе - ползет медленней, по вощеному  полу.  За  обоями  в
деревянной стене вдруг тихонько затикает что-то  -  медленней  -  и  замрет:
будто завелось в дереве какое-то сердце. И все хочется пить  квас  со  льдом
сохнут губы - или неможется? - или не то: теснит в груди платье. А вечером в
спальне - скинет платье, задумается, поплывет в зеркале - и скорее: потушить
свечу - потушить запылавшие щеки.
     Наутро - под окном казанский "князь", в ватной шапке горшком, лопоухий,
глаза вострые - как свозь замочную скважину.
     - Купи, барина, шали шелковые хороши - купи, кавалер любить будет.  Ай,
хороши! - причмокнет, подкинет шаль на руке, - и  ухмыляется,  будто  сквозь
замочную скважину все подглядел, все знает.
     Опустила Марфа глаза - и рассердилась на себя, что опустила.  Вышла  на
крылечко и сердито  купила,  что  попалось  -  кружевной  носовой  платочек.
Постояла, поглядела вслед "князю", поглядела на отбившееся от  стада  облако
вот такие же были когда-то легкие и пухлые девичьи мысли. И уже  повернулась
домой - вдруг сзади у садового забора шорох, скрип по дощатому  тротуару,  и
из-за угла - цыганский уголь-глаз.
     - Марфа Ивановна... Остановилась.
     - Марфуша! (- тихо) Марфушеыька! (- сухим, как песок, шепотом). Ночью в
сад...
     ...Остановилась, чтобы оборвать дерзеца, чтобы сразу  охоту  отбить.  И
Бог весть почему - не выговорилось, пересмягли губы. Так,  молча,  спиною  к
нему повернувшись, дослушала все до конца -  только  шелк  шуршал  на  тугой
груди.
     А ночью вышла в сад - темною,  росною  майскою  ночью,  когда  уродился
новый месяц и все деревья, травы, цветы -  с  нагими,  белеющими  в  темноте
ногами, налитыми весенним соком - шуршали, шептали, шелестели...
     Утро. Из розового золота кресты над  синими  куполами,  розовые  камни,
оконные стекла, заборы, вода. И все - как вчера. Не было ничего.
     И как всегда - веселый, шутейный, с краснобайками со своими,  сундуком,
полным гостинцев - приехал домой Бахрамеев.  Раскрыл  Марфе  сундук,  вынула
гостинцы, поглядела, положила назад, сидит неулыбой.
     - Ты что, Марфа? Или муху с квасом невзначай проглотила?
     - Так. Сон нынче ночью привиделся.
     А был сон в руку. День ли, два ли прошли - а только пообедал Вахрамеев,
после обеда лег почивать - да так и  не  встал.  Будто  стряпуха  за  обедом
накормила его вместе с сморчками грибом-самоплясом,  оттого-де  и  кончился.
Говорили и другое - ну, да мало ли кто что  скажет.  Одно  известно:  отошел
по-христиански, и последнее, что Марфе сказал: "Не выходи, - говорит,  -  за
Сазыкина. Он мне в Макарьеве муку подмоченную всучил".
     Погубила Сазыкина мука: не  за  Сазыкина  вышла  молодая  вахрамеевская
вдова, а за другого - с угольным цыганским глазом. Был слух: загулял Сазыкин
с тоски. Был слух: велел зашить себя пьяный в медвежью шкуру и вышел во двор
- во дворе псы цепные спущены - чтобы рвали его псы - чтобы не  слышно,  как
тоска рвет сердце. А потом канул в Сибирь.
     Так камень бултыхнет в  водяную  дремь,  все  взбаламутит,  круги:  вот
разбежались - только легкие морщины, как по углам глаз от улыбки -  и  снова
гладь.
     Разбежались круги - и опять жизнь мирная, тихая - как бормотанье бьющих
о берег струй. За прилавком щелкают счеты, и ловкие руки, мелькая  шпулькой,
отмеривают аршин за аршином. Опершись о  расписной  сундук,  с  газетой,  на
солнце печется, как тыква, тыквенно-лысый сундучник  И.  С.  Петров.  Все  в
белом мечутся половые в трактирах - только  как  дым  за  паровозом,  вьются
следом за ними концы вышитого ручника да кисти  от  пояса.  В  конуре  своей
изограф Акимыч -  трактирный  завсегдатай  -  торопливо  малюет  на  вывеске
окорока и колбасы, чтобы в положенный час сесть с графинчиком  в  положенном
уголку - и лить слезы о пропитой жизни.
     А вечером - в синих прорезах сорока  колоколен  -  качнутся  разом  все
колокола, и над городом, над рощами, над водой, над полями, над  странниками
на  дорогах,  над  богачами  и  пропойцами,  над  грешными  по-человечьу   и
по-травяному безгрешными - над всеми расстелется колокольный медный  бархат,
и все умягчится, затихнет, осядет - как в летний вечер пыль от теплой росы.




   Евгений Замятин.
   Мученики науки


       OCR Кудрявцев Г.Г.


     Начиная с Галилея, все они перечислены в известной книге  Г.  Тиссандье
(изд. Павленкова, Спб, 1901 г.). Но для наших дней  книга  эта,  несомненно,
уже устарела: там, например, нет ни  слова  о  знаменитой  француженке  г-же
Кюри, нет ни слова о нашей соотечественнице г-же  Столпаковой.  Памяти  этой
последней мы и посвящаем наш скромный труд.
     Своим подвигом г-жа Столпакова, конечно, искупила все свои  ошибки,  по
тем не менее мы не считаем себя вправе скрыть  их  от  широких  читательских
масс.
     Первой ошибкой Варвары Сергеевны Столпаковой  было  то,  что  родителей
себе она выбрала крайне непредусмотрительно: у отца ее был  известный  всему
уезду свеклосахарный завод.  Даже  и  это,  в  сущности,  было  на  так  еще
непоправимо: Варваре Сергеевне стоило только отдать свое  сердце  любому  из
честных тружеников  завода  -  и  ее  биография  очистилась  бы,  как  углем
очищается сахар рафинад. Вместо этого она совершила вторую ошибку: она вышла
замуж за Столпакова, увлеченная его гвагдейскими рейтузами и  исключительным
талантом пускать кольца из табачного дыма.
     Атлетические, монументальное сложение Варвары Сергеевны  было  причиной
того, что третья ее ошибка произошла почти для нее незаметно,  когда  она  в
столпаковском лесу нагнулась сорвать гриб. Нагнувшись, она ахнула,  а  через
четверть часа в корзинке для грибов лежала эта ее ошибка - пола мужеского, в
метрике записан под именем Ростислава.
     Из других письменных материалов для истории сохранился также  еще  один
документ, составленный в день отбытия Столпакова-отца на германский фронт. В
этот день кучер Яков Бордюг привел из монастыря всем известную монашку Анну,
и полковник Столпаков продиктовал ей:
     - Пиши paсписку "Я, нижеподписавшаяся, монашка Анна, получила  от  г-жи
Столпаковой 10 (десять) рублей, за что  обязуюсь  класть  ежедневно  по  три
поклона за мужа ее, с  ручательством,  что  таковой  с  войны  вернется  без
каких-либо членовреждений и с производством в чин генерала".
     Этот трудовой договор  монашка  Анна  выполнила  только  наполовину:  в
генералы  Столпакова  действительно  произвели,  но   через   неделю   после
производства немецкий снаряд  снес  у  Столпакова  голову,  вследствие  чего
Столпаков не мог уже пускать табачных колец, а стало быть, и жить.
     Газету с известием о безголовье Столпакова с завода привез все  тот  же
кучер Яков Бордюг. Если вы вообразите, что у нас на  Невском  землетрясение,
Александр III уже закачался на  своем  коне,  но  все-таки  еще  держится  и
геликонным голосом кричит вниз зевакам: "Чего  не  видали,  дураки?"  -  вам
будет приблизительно ясно, что произошло в столовой, когда Варвара Сергеевна
прочитала газету. Все качалось, но она  изо  всех  сил  натянула  поводья  и
крикнула Якову:
     - Ну, чего не видал, дурак? Иди вон! Яков вышел, и только тогда в  тело
Александра  III  вернулась  нежная  женская   душа,   Александр   III   стал
монументальной свеклосахарной Мадонной,  на  коленях  у  нее  сидел  сын,  и
Мадонна, рыдая, говорила нежнейшим басом:
     - Ростислав, столпачонок мой, единственный...
     С тех пор - был только он, единственный, и его собственность.  Согласно
учению Макса Штирнера и Варвары Столпаковой - его  собственностью  был  весь
мир: за него люди где-то там сражались, на него работал столпаковский завод,
ради него была монументально построена грудь Варвары Сергеевны - этот мощный
волнолом,  выдвинутый  вперед  в  бушующее  житейское   море,   для   защиты
Ростислава.
     Единственному было десять лет, когда  в  столпаковской  столовой  вновь
случилось землетрясение. Эпицентром, как и в первый раз, оказался кучер Яков
Бордюг.
     Громыхая стихийными,  танкоподобными  сапогами,  он  подошел  к  столу,
положил перед Варварой Сергеевной газету.
     Совершенно  неожиданно  из  газеты   обнаружилось,   что   одновременно
произошли великие события в истории дома Романовых, дома Столпаковых и  дома
Бордюгов:  дом  Романовых  рухнул,  госпожа  Столпакова   стала   гражданкой
Столпаковой, а Яков Бордюг - заговорил. Никто до тех пор не слыхал, чтобы он
говорил с кем-нибудь, кроме своих лошадей, но когда Варвара Сергеевна прочла
вслух потрясающие заголовки и остановилась  -  Яков  Бордюг  произнес  вдруг
речь:
     - Ето выходить... Ето, стало быть, я теперь вроде... ето самое? Вот так
здра-авствуй!
     Возможно, что это была  -  в  очень  сжатой  форме  -  декларация  прав
человека и  гражданина.  Как  мог  ответить  на  декларацию  Александр  III?
Конечно, только так:
     - Молчи, дурак, тебя не спрашивают! Иди, запрягай лошадей - живо!
     Человек и гражданин Яков Бордюг почесался - и пошел запрягать  лошадей,
как будто все было по-старому. Мы склонны объяснить его  поступок  действием
многолетнего, привычного условного рефлекса. Когда  Яков  доставил  в  город
Варвару Сергеевну, ее единственного и  два  чемодана,  он  в  силу  того  же
рефлекса распряг лошадей, засыпал им овса - и вообще остался при лошадях.
     В эту ночь свеклосахарные мужики сожгли столпаковский дом  и  завод.  У
Варвары Сергеевны сохранилось лишь то, что она привезла с собой в чемоданах,
и то, что лежало у нее в сейфе. Тогда для хранения  ценностей  еще  не  были
изобретены сейфы антисейсмической  конструкции,  как-то:  самоварные  трубы,
ночные туфли, выдолбленные внутри  поленья.  Поэтому  все  содержимое  сэйфа
Варвары Сергеевны в октябре было поглощено стихией. Ей пришлось отступить на
заранее заготовленные позиции - в мезонине у  часовщика  Давида  Морщинкера.
Лошадей и экипаж она приказала продать в спешном порядке.
     Яков Бордюг выполнил эту  операцию  в  первый  же  базарный  день  -  в
воскресенье. Вечером он, как каменный  гость,  прогромыхал  по  лестнице  на
мезонин, - выложил перед Варварой Сергеевной керенки, николаевки, думки -  и
сказал:
     - Ну... благодарим, прощайте.
     В ответ - разгневанный императорский бас:
     - Что-о-о? Иди, дурак, лучше в кухню - самовар пора ставдть.
     Бордюговские сапоги шаркнули вперед, назад, остановились:  их  душевное
состояние несколько секунд было неустойчивым. Но условный  рефлекс  еще  раз
одолел: Яков Бордюг пошел ставить самовар.
     И дровами, самоварами, печами он занимался  в  течение  трех  следующих
глав.

     В законе наследственности есть  некая  обратная  пропорциональность:  у
гениальных родителей дети - человеческая вобла, и наоборот. Если у  генерала
Столпакова были только табачные кольца и ничего больше, то естественно,  что
у Ростислава оказался настоящий талант. Это  был  талант  к  изливающимся  в
трубы бассейнам, к поездам, вышедшим навстречу друг другу со станций А и  Б,
и к прочим математическим катастрофам.
     Общественное признание этот талант впервые  получил  в  те  дни,  когда
судьба,  демонстрируя   тщету   капитализма,   всех   сделала   одновременно
миллионерами и нищими. В эти дни Варвара Сергеевна продала Давиду Морщинкеру
три  золотых  десятки,  и  надо  было  это  перевести  на  дензнаки.  Бедная
Морщинкерова голова, размахивая оттопыренными крыльями-ушами, неслась  через
астрономические пространства нулей, пока окончательно не закружилась.
     - Дайте-ка мне, - сказал Ростислав.
     Он нагнул над бумажкой криво заросший черным волосом лоб. Минута- и все
было готово: бесконечность была побеждена  человеческим  разумом.  Морщинкер
воскликнул:
     - Так вы же, госпожа Столпакова,  имеете  в  этой  голове  какой-нибудь
клад! Это же недалекий будущий профессор!
     Слово это, наконец, было сказано: профессор.  Рукою  бедного  часовщика
был зажжен маяк, осветивший весь  дальнейший  путь  Варвары  Сергеевны.  Она
теперь знала имя бога, какому она принесет себя в жертву.
     Упоминание о боге, хотя бы и  не  с  прописной  буквы,  -  в  сущности,
неуместно: сама жизнь в те годы вела к  твердому  научно-материалистическому
мировоззрению. И Варвара Сергеевна усвоила, что талант составляется  из  ста
двадцати частей белка и четырехсот частей углеводов, она поняла,  что  пока,
до времени, до подвигов более героических, она может служить  науке,  только
снабжая будущего профессора хлебом, жирами и сахаром.
     Сахару не было. В бессахарном мезонине Яков Бордюг растапливал печку. У
Варвары Сергеевны в груди материнское  сердце  скреблось,  как  крот,  слепо
отыскивая путь к сахару. На Якове Бордюге была  надета  стеганая  солдатская
безрукавка.
     - Поди сюда! - вдруг скомандовала Бордюгу Варвара Сергеевна. -  Стой...
Снимай! - она ткнула пальцем в безрукавку. - Так. Можешь идти.
     Яков Бордюг ушел. Безрукавка осталась у Варвары  Сергеевны.  Зачем  все
это было - пока никому непонятно.
     Через неделю Варвара Сергеевна  сидела  в  вагоне.  Заря  -  упитанная,
розовая, буржуазная, еще  во  времена  Гомера  занимавшаяся  маникюром  -  с
любопытством смотрела в окно. Возле окна,  на  мешках  три  гражданки  спали
кооперативно, кустом: приткнувшись одна к другой лбами. Над  ними,  качаясь,
свешивалась рука с  багажной  полки,  торчали  чьи-то  забытые  руки  из-под
скамьи. Все руки - красные от зари и от холода, но Варваре Сергеевне  тепло:
на ней та самая безрукавка Бордюга, густо простеганная... чем бы вы  думали?
Гагачьим пухом? Ватой? Нет, сахарным  песком.  Кроме  того,  ее  материнское
сердце согрето и еще кое-чем, о чем мы пока говорить не вправе. Какой-нибудь
час - и она дома, сама обо всем расскажет Ростиславу. Только бы благополучно
проехать последнюю станцию...
     Варвара  Сергеевна  осторожно  запахнула  на  груди  безрукавку  -  так
осторожно, как будто вот сейчас ее бюст  вспорхнет  и  улетит.  На  скамейке
напротив старичок неизвестного пола (бабья  куцавейка  и  борода)  понимающе
взглянул на бюст, осенил себя крестным знамением и сказал:
     - Пронеси, Господи! Подъезжаем...
     Погрозив хоботом, мелькнула в окна водокачка.  Кооперативные  гражданки
вскочили. Кто-то сзади Варвары Сергеевны  открыл  окно  и  испуганно  ахнул:
"Идут!" Под окном на станции запел петух - видимо, молодой: он  знал  только
полпетушиной строфы.  Но  и  этой  половины  было  довольно,  чтобы  Варвара
Сергеевна похолодела. Она торопливо скомандовала:
     - Закройте окно!
     Никто  не  шевельнулся,  все  примерзли  к  своим   корзинам,   мешкам,
чемоданам, портпледам,  баулам:  в  вагон  уже  входили  они,  заградиловцы.
Впереди  шел  веселый,  тугощекий  парень  морковного  цвета,  сзади  -  три
бабовидных солдата с винтовками на веревочках.
     - Ну-ну, граждане, веселей - расстегивайся,  распоясывайся!  -  крикнул
морковный парень.
     За окном молодой петушок опять начал - и  опять  сорвался  на  половине
строфы, как начинающий поэт. Если б  только  можно  было  встать  и  закрыть
окно...
     Но уже рядом стоял морковный парень  и  прищурясь  глядел  на  одну  из
кооперативных гражданок.
     - Ты что, тетка, из Киева, что ли - из киевских пещер?
     - Нет, что ты, батюшка, я из Ельца.
     - А почему же у тебя глава мироточивая? Чудо совершалось  на  глазах  у
всех: ситцевый платок у гражданки был сзади чем-то пропитан, что-то  стекало
у нее по шее...
     - Ну-ка, снимай, снимай платок! Ну-ка?  Граждадка  сняла:  там,  где  у
древних женщин полагалось быть прическе  -  у  гражданки  была  прическа  из
сливочного масла в вощеной обертке...
     - А у вас? - морковный парень