ражения - лица, золото, красное тысячелетия
с неслышным, оглушительным ревом мчатся сквозь меня - и больше нет сил.
     Вечер.  Огромные  луны  пригнулись  к   полу,   тени   длинны.   Четыре
раздавленных последним каменным сном тела. Часы, минуты - все равно.
     И - движение: приподнимается на локте младшая из женщин, лицом -  сюда,
ко мне, к вам. Глаза у ней зеленые и светят  в  полумраке,  как  разрезанная
веслом морская вода, и, как вода - густые ледяные лучи. Она кладет  руку  на
грудь мужчине, он вздрагивает, отвечает ее  глазам:  "Да,  сейчас",  куда-то
ползет на четвереньках. Вдруг остановился, голову - в  плечи,  по-черепашьи.
Нет: показалось... Мать спит, спит крепко. Вперед!
     Он  возвращается.  Навстречу  зеленым  глазам  женщины  поднята  вверх,
блестит - бутыль. Две запрокинутых головы,  пьют,  тела  розовеют.  Груди  у
женщины  теплы,  остры  и  сладки,  она  -  пахнет,  она  -  шепчет  мне.  И
напряженными мускулами,  кожей,  губами,  телом  -  я  знаю,  это  так,  это
справедливо: мне жить - мне и ей, и там есть еще на дне бутыли воздух -  это
мне, ей и больше никому - больше никто не должен жить.
     Взять нож... Но он крепко зажат в чьих-то  пальцах,  и  пальцы  ледяные
мужчина отдергивает руку. Верхняя  губа  его  (с  чуть  заметной  ложбинкой)
дрожит, он оглядывается и видит:  за  каждым  его  движением  -  пристальные
зеленые глаза. Зажмурившись, вздрагивая, он вытаскивает из  мертвых  пальцев
нож; с ножом ползет - годы, целую жизнь.
     Длинная, птичья, согнутая  набок  шея,  слепой  спит  ничком,  носом  в
ладони. Надо целиться вот сюда, справа, где на шее столбиком жила. У мужчины
поднята рука, в руке - стынущее в ледяном свете лезвие  ножа,  и  сейчас  на
темной звезде - в тысячный, в миллиардный, в последний раз прольется  чья-то
кровь ради - над Землей солнце мечется в последней  тоске,  облака  набухают
кровью все гуще, течет алыми струйками вниз по золоченым  шпицам,  но  белым
стенам, по зеркальным окнам дворцов, и красные  капли  -  здесь,  на  зелени
луговых майских трав.
     Луг  -  перед  Келбуем.  На  лугу  -  сумрачные  срубы  овинов,   узкие
бойницы-окна под самой крышей: это - терема, городище. Такие городища -  еще
вчера, позавчера древляне  выдвигали  в  зеленую  степь  навстречу  дружинам
Олега, сыпали из бойниц стрелы, лили смолу.
     И древлянское вече: круг - мохнатый, топоры,  винтовки,  чья-то  голова
над всеми, как на шесте, и голова Куковерова -  как  пепел,  чуть  курчавый.
Перед Куковеровым - двое оттуда, от советских: один серый, всякий, тысячный,
муравей; у другого красная, рябая улыбка, белая тряпочка на штыке, письмо. И
подпись на письме Куковерову надо прочитать еще раз - еще - и повернуть  вот
так, к свету:
     - Дорда? Дорда... Погодите-ка, а из себя он какой будет? -  по  лицу  у
Куковерова морщины, облака, темные, светлые.
     - Он-то? Да таконькой вот - небольшой, гвоздочком. А глаза... ух!
     - Бритый? Ну, конечно, ну  да:  он!  и  на  одну  тугую  секунду  перед
Куковеровым: синий кусок неба сквозь решетку, табурет у окна, на табурете...
     Над овином, ворочая в безруких плечах головой - коршун, все ниже.  Там,
внизу, на чуть сбрызнутых красной росой травах лежит  человек,  еще  недавно
был человек, я: теперь ничком, будто с разбегу, правая рука брошена  ладонью
вверх, желтые мозоли. И рядом - я, орловский, с платком на штыке,  рябой;  и
я, келбуйский, с пулеметом, голова на шесте; мы оба смотрим на себя мертвого
- там, на травах.
     - Да, протри, протри полтинники-то свои,  погляди,  рябая  твоя  морда:
хорошо, а? Трое ребят у мужиков осталось да баба брюхатая. Сук-кины дети!
     - Ты вот с своим пулеметом - не сукин сын! Наших-то  на  мосту  сколько
сверзли? Туда же - разговаривает! Молчал  бы!  Мы,  по  крайности,  за  нашу
власть, да, а вы за кого?
     - За вла-асть! Тебя бы носом ткнуть в Филимошку в нашего - как  кота  в
дерьмо, так небось бы...
     - А ну - ткни? Я, брат, тебя ткну-у! - с белым платком штык  наперевес,
ощетиненными глазами - по кругу, с сердитым шмелиным  гудом  круг  смыкается
теснее, ближе,  топоры.  У  древлян  был  обычай:  пригнуть  два  дерева,  к
верхушкам привязать за ноги вниз головой - и потом отпустить деревья...
     В руках у Куковерова  вздрагивает  папироса,  письмо  Дорды...  бритый,
да-да, конечно. Что же - встретимся, да, вспомним, как вместе...
     Зачем-то вынул часы: не глядя, начинает заводить  их,  все  туже,  туже
раз! - пружина лопнула, стрелки жужжа кружатся сумасшедше, все быстрее  или,
может быть, это внутри, в Куковерове.
     Когда часы останавливаются, он прячет их в карман, встает,  собирает  в
горсть все глаза, натягивает их, как вожжи, говорит:
     - Так вот - письмо.  Предлагают  вам  сдаться,  выдать  пятерых,  самых
главных, и все оружие, арестованного  нами  освободить.  Вот.  Решайте,  как
знаете.
     Круг, вече. В середине, в траве -  тело  ничком.  Гудят  зеленые  мухи,
тишина. Потом - голос, из-за спин:
     - Толковали: у нас пулемет-пулемет. А они вон  мост-то  за  милую  душу
пересигнули. Да. Ежели эдак пойдет...
     Молчат. Куковеров крепче натягивает вожжи:
     - Дело ваше. Ключи от съезжей у  кого?  У  тебя,  Сидор?  Стало  быть.,
пойди, выпусти Филимошку, пусть идет сюда, и скажи ему...
     На дыбы:
     - Филимошку? Не-ет! К чертовой матери! В шею их! Чтоб Филимошка  опять?
Не-ет!
     Куковеров вдруг чувствует, что  устал,  хочется  сесть,  садится,  рвет
письмо. Рябой скидывает свой глиняный блин-картуз, сморкается в него,  снова
надел - крепко, по самые уши:
     - Та-ак, значить. Ну, до свиданья вам. А только  зря  вы,  ребята.  Там
что-то, а все-таки - православные...
     От городища по древлянской степи медленно идут  двое.  Один  -  всякий,
тысячный, муравой; у другого - рябое лицо, на штыке - белая тряпочка. Коршун
невысоко: видно, как на безруких плечах вправо  и  влево  ворочает  головой.
Сквозь бинокль - заряженными глазами Дорда глядит навстречу.
     И когда на  идущих  уже  веет  из  кустов  зеленой  сыростью,  сиренью,
махоркой - почти неслышный выстрел из овина, с  келбуйской  стороны.  Рябой,
пригнувшись, заячьими петлями - в кусты, а тот -  серый,  тысячный,  муравей
покачавшись немного, валится навзничь, и уже никто никогда  не  узнает,  как
было его имя.
     Дорда вскакивает - он этого ждал, может быть, даже  хотел.  Вскакивает,
весь заряженный, револьверный, пули из глаз - в одного, в другого, в каждого
из тысячных.
     - Что? Видели? Может,  хотите  -  еще  пошлем?  Чей-то  мохнатый  кряк;
тишина.  Так  подрубленное  дерево,  падая,  крякнет   -   корявыми   лапами
зацепилось, секунда тишины - и вдруг рухнуло. Крик,  кулаки,  зубы,  бороды,
мать - залпом. Кусты трещат, с ревом прет стоголовый медведь,  рты  разинуты
но никто не слышит, кровь на траве - но это все равно: через  камень,  через
бревно, через человека, через себя. Только бы добежать, а там  по  двое,  по
трое, крепко обнявшись - как мужчина и женщина - как уже было где-то.
     С длинным птичьим криком кружась  падает  солнце  -  и  взойдет  только
завтра, а может быть, и не взойдет. На крыльце съезжей  прочно,  привинченно
стоит Дорда - в кобуре кожаной или даже металлической; револьвер  стиснут  в
руке так, что белеют ногти. Рядом - Филимошка,  выпячена  грудь,  одну  ногу
вперед: как буква Я.  И  среди  штыков  Куковеров,  без  шляпы,  вздрагивает
папиросой, улыбкой. Из-за забора напротив - чуть слышный запах сирени.
     - Этого - под караул, до рассвета...  -  Дорда  глядит  куда-то  поверх
серых, как пепел, и как пепел -  чуть  курчавых  волос.  -  А  этих  пятерых
сейчас.
     И эти пятеро - на лугу, возле древлянских сумрачных теремов. Зеленое  в
красных рубцах небо, в тугой судороге изогнувшийся мост, над рекой - пар,  в
последний раз. Невысоко, неслышно накрест перешвыриваются  летучие  мыши.  И
навсегда врезанные в стеклянное небо пять темных спин, пять  голов  -  одна,
как на шесте, над всеми.
     - Эй ты, длинный! На коленки бы стал, что ли. А то - кому  в  башку,  а
тебе в сиденье? Неладно выйдет.
     Это говорит рябой, в глиняной рубахе, говорит добродушно, просто.  Там,
впереди - длинный становится на  колени.  Пять  темных  фигур,  врезанных  в
зеленое застывшее небо...
     От поднятой с ножом руки -  синяя,  литая  тень  па  шее,  на  спине  у
слепого. Быть может, он  чувствует  холод  тени  -  вздрогнул,  приподнялся,
поджав  ноги,  садится  спиной  ко  мне,  к  вам,  голову  чуть-чуть  набок,
по-птичьи, шарит около себя - где же Мать? - сейчас слепые  пальцы  коснутся
ее плеча, она проснется.
     Сверху сверкает нож - вот сюда, справа, где возле уха столбиком жила. И
тонкая шея вянет, он, не крикнув, клонится вниз, лицом в колени, согнувшись,
сидит, неподвижный; я, мужчина, смотрю на него - широко, кругло.
     Теперь вытереть холодные капли  пота  на  лбу  -  левой  рукой:  правая
забрызгана. И еще только один шаг...
     Дрожа, крепче стиснуть нож, и только один шаг -  к  той,  кто  когда-то
была Мать, а сейчас... а сейчас...
     Глаза: навстречу - ее глаза. Она лежит, готовая, на спине, не двигаясь,
но у нее открыты глаза и нельзя -  когда  человек  человеку  в  глаза,  надо
скорее забиться в исподлобье - в самый дальний угол, и оттуда...
     Две ледяные луны качаются совсем на краю, сейчас оборвутся вниз. У нее,
у Матери - губы свиты в тугое кольцо - как умирающий в куколку  Rhopalocera.
Она, лежа, запрокидывает голову назад - темная тень вот здесь, в ямке  внизу
шеи. Трудный, глухой голос:
     - Ну, что же? Вот-вот здесь, вот сюда! - она показывает рукой  на  свою
шею.
     Нож звонит на пол. Тогда она подымается, мраморно,  медленно.  Тень  от
нее растет все огромней, переламывается на стене - в купол - еще  выше.  Она
смотрит издалека,  сверху,  на  застывшие  в  последнем  взмахе  машины,  на
неподвижные, котда-то убившие друг друга тела, на это, тоненькое, неподвижно
уткнувшееся лицом в колени - оно уже сливается с другими, с тысячами других,
чуть темнея на зеленоватом ледяном небе.
     Она подходит к мальчику, приподнимает его  голову,  целует  еще  теплый
рот, голова у него опять падает на колени. И подходит к другому, к  мужчине:
у него дрожат скулы, ноздри, верхняя губа  с  чуть  заметной  ложбинкой,  он
человек. Так жо подняла бы его голову и поцеловала бы эти - еще пока живые и
теплые - губы, но только проводит рукою по его лицу. И теперь скорее, скорее
- что хватило сил кончить... Если б не быть человеком -  если  бы  не  знать
жалости к человеку!
     Открыта дверь в последний зал. Две пристальных, диких луны,  положивших
морды на пол. Какой-то огромный с делениями круг на полу. Да, это произойдет
здесь.
     Она, высокая, вступает в круг. Секунду стоит неподвижно, мраморная, как
судьба; теперь нагнулась, и сейчас - Луна - земная,  наша,  горькая,  потому
что одна в небе, всегда одна, и некому, не с  кем;  только  через  невесомые
воздушные льды, через тысячи тысяч верст тянуться к  таким  же  одиноким  на
земле и слушать длинные песьи вой.
     Таля - в палисаднике,  одна,  никого.  Сейчас  под  луной  почти  черны
железные листья сирени; ветви сирени согнулись  от  тяжести  цветов:  цвести
тяжело, и самое главное - это цвести. Таля  сгибается  -  лицом  в  холодные
цветы, лицо у ней мокрое и  мокрая  сирень  в  росе.  Там  -  еще  ниже,  на
железном, чуть согнутом и связанном паутиною листке  -  окукленное,  мертвое
тельце Rhopalocera. От этого неподвижного тельца, как от крошечного камня  в
воде, быстрые, дрожащие круги бегут все шире, все  огромней;  глаза  у  Тали
стоят, открытые настежь, как двери в доме, где мертвый, и она в  первый  раз
ясно, вся, видит: другое тоже  неподвижное  тело,  согнутые  пальцы  -  один
желтый от папиросного дыма. И это немыслимо, невероятно  -  и  что-то  надо,
что-то надо скорее, больше нельзя стоять так и слушать длинные песьи вой.
     В избе. Хозяйка, взгромоздившись на  табурет,  зажигает  перед  образом
лампадку, ее поднятые вверх руки - в  красном  вспыхивают,  потухают.  Самый
простой избяной запах - печеного хлеба, но от этого... от этого...
     - Тимофевна, милая, я не могу... ну, вот - как  же,  ну,  как  же?  Вот
завтра - трава и солнце, и все кругом возьмут хлеб и будут есть -  а  он?  а
он?
     - Что ж, дитенок, живы-здоровы будем - все,  Бог  даст,  помрем.  И  ты
помрешь - ты что же думаешь? А час раньше, час позже - все едино.
     Но, может быть, прав Куковеров, одно и то же - минута и год,  и  иногда
час - это вся жизнь. Белая, в вздрагивающем  красном  свете  видна  Таля  на
лавке; глаза стоят все так же  -  широко  распахнутые  настежь;  руки  между
колен. Минута, час, год.
     Встает,  быстро,  в  лихорадке  -  перед  зеркалом.  Тяжелые,  согнутые
тяжестью цветов ресницы и тень. Вытереть лицо чем-нибудь мокрым  полотенцем,
чтобы не видно было следов; теперь пальто...
     - Да ты что - ай спятила? Да тебя на улице сейчас зацапают - п  поминай
как звали!
     - А может, я и хочу - чтоб сцапали? Белая под луною пыль.  Над  забором
черная, острая ветка в небе.  От  наваленной  камнями  тишины  воют  собаки.
Знакомое крылечко: столбики с  перехватом,  на  ступенях  часовой,  винтовка
между колен, сидит так же, как вчера сидел тот, келбуйский - и, может  быть,
он дремлет? Таля делает еще один шаг.
     Часовой вскочил, глаза разинуты, как рот  -  орет  ртом,  вытаращенными
глазами:
     - Куды, куды прешь? Кэ-эк вот чучкну по башке прикладом, так... Приказа
не знаешь - дома сидеть?
     Но в руках у нее ничего нет, чуть пригнула голову, загородилась пустыми
руками. Рябое под глиняным  картузом  лицо  -  разглаживается,  затихло.  Не
спуская глаз - а вдруг... мало ли что? - часовой  стучит  в  окошко,  темным
крестом вырезан переплет рамы в красном свете, и должно быть там сейчас...
     Выходит на крыльцо  другой  в  глиняной  рубахе  -  тысячный,  муравей,
винтовка. Часовой говорит ему:
     - Вот что: постой пока тутя, а я эту - к начальству представлю.
     Собаки, луна, пыль. С выгона - полный, горький ветер, сохнут губы.
     - Эх, кобели-то развылись... Скучают... Ты... тебя как зовут-то?
     - Наталья.
     - Во-от. черт! У меня жена - Наталья, ну, скаж-жи бы,  пожалуйста!  Эй,
эй, под ноги-то гляди:  корова  наложила  -  ножки  измажешь...  Тут  у  них
коровищи - ух! Тут за фунт гвоздей... Места - вообще! Ты что же - соль,  что
ли, сюда привезла менять или материю?
     - Нет, я тут приехала ребят учить - в училище.
     - Господи! Так ты ему - прямо: так и так, ребят, мол,  учу.  Ничего  не
будет, право слово. Ты - не бойсь, хоть он и...
     - Я не боюсь.
     И - дверь открыта,  дыхание  -  стиснутое,  сквозь  какую-то  тончайшую
щелочку между зубов. В раме - в колеблющемся  круге  свечи  -  навсегда  это
лицо, заряженные глаза, острия скул и губы: нет губ, нет розовой полосы  нет
и не будет никогда слов.
     Молча, глазами. Потом вдруг у него разрез рта - не там, а гораздо выше,
и верхняя губа очень короткая. Слова:
     - Приказ знали?
     - Знала.
     - Так зачем же?
     - Чтоб меня привели к вам.
     Свеча, нагорая, трещит, от скул - тени. На столе, на бумагах револьвер,
и два дула - глаза.
     - Оружие есть?
     Дыхание - сквозь тончайшую щель; стиснутое:
     "Нет". Он встает из-за стола, на свечке огонь колеблется; минуту молча.
Потом привычно, легко он проводит руками по ее телу, чуть сжимая  здесь,  на
бедрах - где может быть в складках оружие. Тале кажется,  что  рука  у  него
вздрагивает или это ее дрожь? - у ней сухие губы, и игла сквозь все на  один
миг: "Это? С ним?" И отвечает себя: "Да, и это, и все - только бы..."
     Не поднимая ресниц, согнутых тяжестью цветов  -  спотыкаясь,  облизывая
сухие губы:
     - Я - не то... вы напрасно. Я - потому, что у вас... Я знаю: вы  хотите
его завтра утром...
     - Кого - его?
     - Куковерова. Я - я не могу, чтобы он... И я вам - все, всю себя -  что
хотите! - я буду вам всю жизнь... Я его люблю, понимаете?
     Тишина. Свеча, нагорая, трещит. Теперь на лице у него ясно виден разрез
губ, верхняя очень короткая, и в ней легкая дрожь  -  может  быть,  тени  от
свечки.
     - Я его - тоже люблю. Громадные - настежь глаза у Тали:
     - Вы?
     - Да, я. Мы с ним год сидели вместе  в  тюрьме.  Вдвоем  жили.  Это  не
забывается.
     - Так, значит, вы... его не...
     - Завтра я его расстреляю. Не я - ну, это все равно.
     Задыхаясь в нагаре, качается свеча, пол,  стены.  Тале  надо  опереться
руками о стол, нагнуться ниже глазами в  глаза,  глаза  у  нее  -  крылатые,
настежь.
     Дорда встает - крепко, весь в кобуре; берет револьвер со стола с бумаг.
     - Я сейчас иду к нему. Вы будете ждать меня здесь. И еще раз его  голос
- издали, из-за дверей часовому:
     - Останешься тут с ней, пока я не  вернусь.  Тишина.  Фитиль  -  черным
крючком, как ястребиный клюв. Сверху  -  потолок,  тысячепудовый,  и  дальше
небо, пустыни, льды, темная звезда.

x x x

     Оцепеневшие в последнем взмахе машины и люди, и  немые  толпы  книг,  и
века - с неслышным, оглушительным ревом: все это, чтобы  в  конце  выбросить
сюда, на голый берег, троих последних людей на звезде.
     Голый, пустой зал - только огромный, с  какими-то  делениями,  круг  на
полу и, пока еще неподвижная, черная стрелка. Эта просто, в этом нет ничего,
и все-таки - как зверь, дрожа, чует черную дырочку дула - так и они.
     Они двое - сюда лицом. Свет лун - снизу и сзади, их  лица  в  тени,  на
зеленоватом, застывшем небе вырезаны два темных профиля: мужчина исподлобья,
прижатый к груди подбородок, узлы мускулов пониже плеча; и молодая женщина -
острия ресниц, губы, только что сказавшие что-то и еще не закрытые.
     Теперь та, старшая, кто тысячу кругов назад была  Мать,  нагнулась.  На
стрелка - ее рука, мраморная, и  мрамор  от  руки  подымается  все  выше,  и
кажется - никогда не сдвинуть с места руки. Брови,  зубы,  всю  себя  -  еще
крепче! - чтобы хрустнуло! Движение; стрелка начинает медленно,  со  скрипом
ползти по кругу.
     Это - просто, в этом нет ничего. Я, мужчина,  знаю.  Прижмись  ко  мне,
чтоб твое плечо... не бойся, только не надо туда смотреть. Стрелка ползет со
скрипом, вот над какой-то цифрой - да, здесь... Остановилась. Это - все.
     Она, Мать - стоит, прямая, высокая. По лицу у ней облака вихрем  -  обо
всем сразу: о мертвом уже мальчике, о них, о себе, о тысячелетиях,  об  этой
последней - секунде и о том, что произойдет сейчас.
     Натягиваясь все больше, тончайший секундный волосок обрывается,  где-то
внизу  огромный,  круглый  гул.  Все  вздрагивает;  нелепо  подпрыгнув  и  в
последний раз сверкнув - проваливаются две луны; в соседнем  зале  -  цепной
лязг и звон сорвавшихся машин; сквозь грохот - крик; и внезапная тьма,  ночь
на темной звезде.

x x x

     Дорда  смотрит  в  широко,  сине  раскрытые  ему  глаза,  смотрит,  как
шевелятся у Куковерова губы, смотрит на его  палец  -  сбоку,  около  ногтя,
желтый, прокуренный табаком. Это - человек,  живой  человек.  И  вот  знать,
именно знать, что завтра - Так: будто бы если Дорда  только  чуть  двинется,
вот только карандашом по бумаге, то это случится не завтра, а сейчас,  здесь
- потому что Куковеров из тончайшего, как папиросная бумага, стекла. И Дорда
неподвижен - статуя из темного, кожаного блестящего металла.
     - Дай папиросу... - трудный, сквозь сухие губы голос Куковерова.
     С папиросой он нагибается над стеклом жестяной  лампочки  (спичек  нет)
красный язык в стекле вспрыгивает вверх, коптит.
     - А помнишь, Дорда, как мы с тобой в камере  без  табаку  сидели?  Одна
папироса - и я хотел, чтобы ты взял, а ты - чтобы  я,  а  потом  прибили  ее
гвоздиком на стене - как память... как...
     На платформе - уже пробил третий звонок, и надо скорее - скорее  еще  о
чем-то и еще о чем-то - обрывки. Куковеров курит жадно, на  папиросе  раст