то
это?..
   - Да что за черт! - сказал он себе еще через десять минут оцепенелого
стояния и две выкуренные сигареты.- Поеду - и все, конечно, поеду!
Идиотская трусость какая-то! Она мне нравится? Нравится! Я хочу с ней
быть? Хочу! Так какого черта!.. Тем более что муж уехал и квартира
свободна.
   Кока себя убедил. Он вернулся в ресторан, выпил еще рюмку водки, был
рассеян, сказал друзьям, что должен их покинуть, ничего не стал объяснять,
вышел, поймал такси и поехал туда, куда вела его записка, все еще зажатая
в руке и пахнущая какими-то тревожными духами.
 
 
 
   Настало время рассказать о Машином муже; их доме и их круге; обо всем
этом "высшем свете", чтобы стали понятны и бриллианты, и ее образ жизни, и
некоторые особенности ее характера.
   Муж Маши был известным музыкантом, скрипачом. Ансамбль, в котором он
играл, шесть-семь месяцев в году гастролировал за рубежом, поскольку
классическая музыка там пользуется гораздо большим спросом, чем здесь, и,
значит, Машин муж объездил уже почти весь мир. Впрочем, им иногда
приходилось радовать своим искусством и жителей Тюмени или Брянска. Это
был крупный мужчина с широким тазом, узкими плечами, а также с большими,
пухлыми и всегда теплыми руками. Он всегда был очень приветлив и при
встрече всех целовал, даже если вчера с этим человеком виделся. А если не
целовал, то неизменно протягивал вялую руку для рукопожатия, и пожимать
эту руку было так же приятно, как связку подогретых сарделек. У него было
белое, плоское, слегка оплывшее и всегда улыбающееся лицо с узкими щелками
глаз, и поэтому он напоминал мне японскую гейшу на заслуженном отдыхе. Я
никогда не был знаком ни с одной японской гейшей, но мне почему-то всегда
казалось, что если Митю нарядить в цветастое кимоно, соорудить на голове
прическу и дать в руки чашечку сакэ, то и получится типичная стареющая
гейша, которой явно есть что вспомнить, но которая никогда об этом не
расскажет. Митя - так его звали все, и в этом театре тоже, когда он
подвозил сюда Машу на "мерседесе". "Мерседес" в Москве тогда был редкой
машиной, не у каждого был знакомый с "мерседесом", а Митя был знакомым
всех артистов этого театра. Для нищих артистов он был человеком другого
мира, высших сфер, в которых были и заграница, и "мерседесы", и валюта, и
специальные магазины; его пухлую руку пожимали Ростропович и Рихтер,
поэтому многие считали за честь, когда Митя, подвозя Машу, нередко вылезал
из машины поздороваться и поболтать с артистами: "Что-то устал. Вчера
только из Аргентины. Тяжелый перелет. Застряли в Париже на сутки". (Хотя
как это можно застрять в Париже?..) Для всех он был Митя, а для Маши -
Митричек, так она (и только она) его звала. В глаза и за глаза - только
Митричек: "Сегодня не могу, очень жалко, но не могу, сегодня Митричек
улетает в Японию, мне надо пораньше быть дома". А еще они звали друг друга
"лапа" и "малыш". Обращение "малыш"
   плохо вязалось с Митиным обликом, но им так нравилось, что уж тут
поделаешь, спасибо, что не "пупсик" и не "зайка". Но когда я слышал эти
"малыш" или "лапа", полные прилюдной ванильной нежности, у меня ломило
зубы и вся нервная система вопила: "Не на-а-адо!"
 
 
 
   Как-то раз я был приглашен к ним в гости. Гости собрались по поводу
годовщины смерти Митиного отца, тоже известного музыканта. Мне открыл
Митричек и сразу поцеловал, я не успел увернуться, потому что мое внимание
было поглощено дверью из тяжелого металла с серебряной отделкой. На двери
была табличка из белого опять же металла с фамилией, а в двери - минимум
пять замков. Наверное, это все было правильно, потому что, если бы
какой-нибудь домушник проник в эту квартиру, он бы не даром поработал.
Однако такая затея была бы обречена: при одном взгляде на эту дверь
нетрудно было понять, что ее можно только взорвать, но дальше будет
сигнализация. Хоть и большая у них была квартира, но в той комнате, где
гости сидели за столом, повернуться было негде. И все разом было призвано
поразить воображение человека, впервые эту квартиру посетившего. Это вам
была не комнатка Коки с чучелами, тут было намешано вопиющее разнообразие
вкусов, эпох, интересов, но все имело одно общее: все было солидно и
дорого.
   Тут были и старинный шкаф с хрусталем, и другой антикварный шкаф с
фарфором, и третий шкаф с редчайшими книгами, которые тогда можно было
купить только за границей и еще неизвестно как через эту границу провезти
домой, например, там стояло все, что к этому времени написал Солженицын, и
это, помимо зависти, еще вызывало уважение к храбрости хозяев. На самом-то
деле все просто: одним - можно, другим - нельзя. Мите было можно. Но
нельзя было не отметить, как тонко гармонировали по цвету переплеты книг с
обоями и друг с другом. На одной стене висела коллекция сабель, кортиков,
ятаганов, мачете и другого холодного оружия; на другой - коллекция
охотничьих ружей; в углу - скромное собрание икон. Кроме того:
подсвечники, канделябры, блюда, статуэтки и картины в тяжелых золоченых
рамах. Словом, интеллигентный дом, в котором живут интеллигентные люди со
средствами. Портрет Митиного отца висел тут же. Все чинно сидели,
разговаривали вполголоса и не забывали пока, по какому поводу тут
собрались. Никого больше не ждали, но вдруг раздался дверной звонок,
который у них был, собственно, не звонок, а фрагмент из оперы Бизе: вот
как заиграет "Тореадор, смеле-е-ее..." - значит, пора идти открывать. Это
пришла (случайно, а может, и нет) их соседка Люда. Люда была артисткой
балета в Театре оперетты, то есть в том театре, где балет решающей роли не
играет, и у Мити были с ней свои, особые отношения. Маша об этих
отношениях догадывалась или даже знала, но делала вид, что не знает
ничего, поскольку каждый из супругов, как это принято на Западе, должен
иметь право на отдельную личную жизнь. Так ли это принято на Западе и,
если да, то на каком именно, точно не знал никто, но так они говорили,
словно этот абстрактный Запад был безусловным авторитетом и в этой
области. И вот этим правом на независимую личную жизнь и Митя, и Маша
широко пользовались. Детей у них не было, да, может, это было и к лучшему,
потому что ребенку трудновато было бы разобраться, где деланная жизнь, а
где настоящая, где правда и есть ли она тут вообще у папы с мамой.
   Этот мир, собранный из красивых цветных кубиков, непременно должен был
развалиться от первого же порыва свежего ветра, от первого же
естественного, искреннего и стихийного вторжения, и он в конечном итоге
все-таки развалился, но пока (а мы с вами все еще в этом времени), пока
еще сохранял свое хрупкое равновесие, ей еще не надоело окончательно быть
"лапой", а ему "малышом".
   Итак, Маша открыла дверь их фамильного бункера и встретила соседку
Людочку.
   Сердечность и радость, проявленные Машей при этом, потеряли всяческое
соответствие с днем поминовения Митиного отца: "Ой! Людочка, заходите,
пожалуйста. Ма-лы-ыш, малыш, посмотри, кто к нам пришел! Вы очень кстати,
у нас гости, проходите, проходите, что ж вы в дверях-то?.. Нет, нет,
заходите, прошу вас, кого вы стесняетесь? И не думайте отказываться, и
слушать ничего не хочу. Мы так рады вас видеть, у нас сегодня такое
печальное событие"...- Тут Маша провела Людочку в комнату. Митя ее
поцеловал и стал представлять гостям примерно так же, как представлял им
час назад недавно купленную афганскую борзую: "Посмотрите, какая
красавица. Их в Москве сейчас десять штук. Полторы тысячи долларов, но не
жалко. Знаете, сидишь на даче у камина, а у твоих ног большая теплая
собака. Хорошо! Носик тоненький, а ножки-то, ножки! Ну, иди, иди, иди,
ладно",- и по крупу ее. Так и Людочку: вот, мол, красавица наша, мою
собаку вы уже видели, коллекцию фарфора тоже, иконы вы оценили, да? А вот
это - мой адюльтер, тоже ничего, правда? Людонька, покажись гостям.
Повернись.
   Ничего, да? Фирма веников, знаете ли, не вяжет. Теперь посмотри на
хозяина влюбленно. Это был подтекст, выражение глаз, законная гордость. Ну
а текст вполне бытовой: "Людонька, садись, пожалуйста, с Аристархом
Иосифовичем. Лапа, познакомь. Аристарх, поухаживай за Людочкой". А Машин
припадок радушия, диссонирующий с отмечаемой годовщиной, все продолжался:
"У нас такое печальное событие, Аристарх, подвинься чуть-чуть,- годовщина
смерти отца Митричека, да-да, уже год... Мы так рады... Как хорошо, что вы
зашли, садитесь, Людочка, пожалуйста. Что вы будете? Малыш, передай вино,
пожалуйста, нет, не это, там осталось еще "Божоле" пятьдесят третьего
года, вот-вот, это, передай, пожалуйста. Аристарх, поухаживай, выпейте,
Людочка, да-да, молча, не чокаясь".
   И оживившийся Митричек заботливо командовал: "Лапа, поставь прибор и
семгу, семгу положи Людоньке, она любит". "Сейчас, сейчас, малыш, я все
сделаю, не нервничай". Изредка стреляя преданными глазками на Митричека,
лукаво посматривая на Машу и не забывая кокетничать с Аристархом, Людочка
принялась кушать. И вот тут я по-английски, тихо, не прощаясь, а значит,
соблюдая западный колорит этого дома, сбежал из него и больше там никогда
не показывался, хоть и был зван не раз. Меня тихо проводила афганская
борзая, да и с дверью повезло: была закрыта на один (!) засов изнутри.
 
 
 
   Лирическое отступление о розовом фламинго 
 
   По дороге домой я думал: стало быть, Маруся живет двумя абсолютно
придуманными жизнями. Первая - это ее дом, малыш Митричек, их круг
знакомых, а вторая - интересная, запутанная жизнь, полная романов, экстаза
и слез, но тоже вся придуманная. "А есть ли настоящая?" - думал я. И если
есть, какая она?
   Конечно, если бы Маша была выдающейся артисткой и играла подряд лучшие
роли, то ей и придумывать ничего не надо было бы, она бы всю себя тратила
там. А так - две придуманные жизни. А какой же еще жизнью ей прикажете
жить?! Да, искусственная жизнь и придуманное счастье, но если
настоящего-то нет, как же ей быть? Вы видели когда-нибудь в зоопарке
неправдоподобно красивую птицу под названием "розовый фламинго"? Одно
слово "фламинго" чего стоит! Ветер дальних странствий надувает паруса
вашего воображения, вы что-то слышали об испанском фламенко, или об
испанских идальго, или о фламандских моряках; вы смутно догадываетесь, что
есть в этом имени "фламинго" что-то ужасно гордое. И вот вы стоите
завороженно перед клеткой с этими птицами, красными и розовыми, и судорога
то ли улыбки, то ли слез кривит ваш рот. А они, птицы эти, сохраняют
царственную осанку даже в том дерьме, в котором находятся. Я говорю "в
дерьме", потому что содержимое их водоема в клетке водой назвать никак
нельзя.
   В нем плавают перья, яблочные огрызки, окурки и хлебные крошки, вода
выродилась здесь в некий субстракт, бульон, жидкий холодец из грязи, а
запах оттуда наводит на мысль, что в этот водоем справляли малую нужду и
причем не один раз. И вот по всему этому шествует фламинго. Да-да, именно
шествует, а не ходит. Она ме-е-едленно и величественно вынимает длинную
тонкую ногу из дерьма, ме-е-едленно выносит ее вперед, как, вероятно,
королева Англии протягивает руку для поцелуя, и затем опять же
ме-е-едленно опускает ее обратно в дерьмо, но все так же по-королевски. Да
и маленькая ее головка на тонкой шее держится так гордо и прямо, будто у
нее на голове корона; а в глазах нет даже презрения к тому, что вокруг,
она этого просто не замечает. Не желает замечать - и все! Можно ведь,
оказывается, и так! Или даже нужно...
 
 
 
   Вот об этом-то и думал я тогда, покидая тот гостеприимный западный дом,
к которому мчался сейчас на такси забытый мною на время Кока; мчался, имея
в голове холодное любопытство, в глазах - решимость пойти сегодня до
конца, в душе - легкое предчувствие беды, а в руке записку, едва уловимо
пахнущую тревожными духами.
   Кока без труда нашел этот дом на Фрунзенской набережной, отпустил
такси, прошел через арку во внутренний двор, разыскал подъезд ј 6 и
постоял возле него немного, глядя на звездное небо. Во дворе было тихо,
никто никого не бил, никто ничего не распивал на детской площадке, никто
не орал под окнами песни советских композиторов, только жались к стенам в
ужасе от наших дорог и в тоске по родине красивые иномарки да на дальней
скамейке целовалась какая-то парочка. "Вот и мне это сейчас предстоит",-
спокойно, без радости подумал Кока и вошел в подъезд.
   Маша открыла дверь, не зажигая света в прихожей. В темноте ее глаза
слабо светились, как у кошки. Кока произнес приготовленную в машине шутку:
   - Здравствуйте, я по брачному объявлению. Вот тут написано: "Я,
такая-то, рост, вес, умею то-то и то-то, хотела бы познакомиться с
симпатичным и обаятельным молодым человеком. Неравнодушна к изысканным
мужским ласкам". Вы давали объявление?
   - Давала, - сказала Маша, закрывая за ним дверь,- сегодня давала, и вы
так быстро откликнулись, спасибо.
   - Не за что,- сказал Кока.- А я для вас достаточно обаятельный и
симпатичный?
   - Достаточно...
   Они продолжали стоять в полутемной передней и смотрели друг на друга.
   - Да, вполне достаточно,- повторила Маша, почти прошептала, глядя на
него в упор и чуть-чуть прикрыв глаза. Стихийная и темная волна
нарастающего возбуждения поднялась по Кокиной крови и уже грозила затопить
рассудок; его потянуло к этим блестящим глазам, как некоторых людей тянет
к перилам и дальше вниз где-нибудь на балконе пятнадцатого этажа, но Кока
не дал пока этой волне накрыть его с головой, отошел от перил, ухватившись
за спасательный конец своей шутки:
   - А вот я еще хотел поинтересоваться: "изысканные мужские ласки" - это
как, интересно? Ну, мужские ласки, это я еще понимаю, но вот чтобы
"изысканные" - это что надо делать? Вы мне можете объяснить? Или...
показать?
 
 
 
   - Сейчас попробую,- сказала Маша, не отрывая взгляда от Коки, потом
вздохнула, качнула себя вперед на последние полшага, разделяющие их, и
поцеловала его.
   Поцелуй длился долго, минуты полторы, после чего Маша, как бы в трансе,
чуть отодвинулась от Кокиного лица, отняла руки от его затылка, и они
бессильно повисли. А Кока в эти полторы минуты понял, что предчувствие
беды его не обмануло, он погиб. Ну не то чтобы совсем погиб, еще можно
было бы и побороться, но зачем? И куда только девались его хроническая
скука, его холодное любопытство! Он вдруг осознал прозрачно и ясно, что
так просто эта женщина из его сердца не уйдет, что она в него уже успела
войти и даже расположиться там по-хозяйски и надолго и что, более того,
это его вовсе не огорчает.
   Маша не спеша подняла на него глаза, поменявшие цвет и ставшие темными
в эту главную минуту, и промолвила, будто возвращаясь из клинической
смерти: "Я... я как будто вина попила". Затем повернулась и быстро пошла в
комнату. Кока бросился за ней. Он уже был во власти этой стихии, стихии
желания, какого он не испытывал до этого никогда и ни с одной женщиной.
Это было "темное счастье крови", как однажды написал кумир нашей
литературной юности Эр. Мария Ремарк.
   Маша быстро шла через комнату, не останавливаясь и не оборачиваясь. Она
знала, что с ним происходит, она решила не противиться ничему, она даже
была горда собой: вот до чего довела, заставила потерять человеческий
облик, пробудила в нем зверя,- и поэтому быстро шла через первую комнату,
где был накрыт стол для них двоих, через вторую, она стремилась быстрее
достичь спальни, а там - будь что будет, для этого надо было еще пройти
кабинет мужа, но там, возле рояля, Кока ее настиг. Он обхватил ее сзади и
стал целовать в шею, в лицо, в губы, которые она, развернувшись, опять
подставила ему; его руки, не останавливаясь ни на секунду, гладили и
ласкали ее всю и всюду, казалось, успевали.
   - Не здесь, милый, не здесь,- шептала Маруся между поцелуями,- там,
дальше...
   пойдем.
 
 
 
   Но Кока уже не слышал ничего, его руки становились все смелее, да Маша
уже и не сопротивлялась вовсе, и он все-таки овладел ею прямо здесь, в
кабинете, стоя у рояля, в позе ј 14, известной в народе под названием
популярной закуски к пиву. При этом Маша опиралась руками о черный
"стэйнвейн" мужа и, пока сохраняла способность думать, думала, что так ей
и надо, а потом - что в этом что-то есть, ну, что у рояля, а не где-нибудь
еще. Она сначала тихо, а потом все громче и громче стонала, и, разумеется,
Кока с тщеславием, свойственным почти всем мужчинам, относил это за счет
своих мужских достоинств. Маша почти кричала, извиваясь всем телом, от
чего Кока совсем сатанел и продолжал с утроенной энергией, чувствуя себя
самцом-победителем. Маша уже выла, мечтая только об одном: чтобы он
побыстрее закончил. О, если бы только знал самодовольный Кока, что у Маши
жесточайший остеохондроз и что стоя ей никак нельзя, что каждое движение
причиняет ей адскую боль и что именно поэтому она и хотела добежать до
спальни! Несчастный Кока! Он думал, что Маша сгорает от страсти, а она
просто стонала от боли!
   "Ну и хорошо,- немного погодя думала Маша, оправляя платье, под которым
ничего не было, словно она заранее знала, что так получится, хотя,
наверное, не то чтобы знала, но, пожалуй, допускала такую возможность.- И
хорошо,- думала она, читая на Кокином лице признаки законной гордости
полового гиганта, еще раз подтвердившего свое высокое звание,- пусть
думает, что я от страсти, немного лести мужчине еще никогда не вредило".
   Какая все-таки прелесть - эти вторые планы, эта пленительная разница
между тем, что делаешь и что думаешь! И откуда только взялась эта хитрая и
тонкая вязь отношений, словно взятая напрокат из эпохи Людовика XIV и
чудесным образом попавшая к нам, в наше время и наше место, в наше отхожее
место?..
   А потом был ужин. Когда Маша успела - не знаю, но успела и, если хотела
и тут поразить воображение Коки, то своего добилась, хотя он этого
старался не показать. Ужин был простой, без затей: шампанское
"Дом-Периньон" в ведерке со льдом, а ему, если захочет чего-нибудь
покрепче,- джин, виски или "Посольскую", легкие закуски - салями там,
ветчина голландская, миноги с хреном, но это на любителя, ну, икра
белужья, да, Господи, кто ее не видел! - а так все по-домашнему, ну, разве
что десерт несколько необычен - свежая клубника со взбитыми сливками
глубокой осенью, а в остальном так же, как в любой будничный день,- и
просто, и мило. Маша смеялась и сама не ела ничего, потчуя Коку всеми
этими "незамысловатыми" дарами природы и поглядывая на него хитро и
ласково. А Кока был юноша без комплексов, он закусывал "чем Бог послал",
застенчивость его никогда не терзала, и дарами природы из валютного
магазина его ни удивить было нельзя, ни унизить,- он ел, и все, а Маша,
подперев лицо кулачком, смотрела на него пристально и все подкладывала ему
в тарелку, будто ее жутко интересовало, сколько он способен съесть.
"Съешьте еще вот это, Костенька!" Она опять держала дистанцию, опять
разговаривала с ним на "вы", словно давая понять, что то, что было в
кабинете у рояля,- ничего не значит, что, мол, это еще не повод для
знакомства. Костю это тоже мало смущало, он позволял себе накладывать еду,
через некоторые промежутки времени спрашивал: "Маша, а вы-то что же ничего
не едите?" (Он тоже перешел обратно на "вы", но сейчас, после близости,
это уже не имело никакого значения. Граф с графиней, живущие в разных
крылах замка, после любви ужинают вместе - это нормально.) "А я не хочу,-
отвечала Маша,- я вообще очень мало ем".- И глаза ее при этом искрились:
то ли смеялась над чем-то, то ли влюбилась - нельзя было понять.
 
 
 
   А потом они встали из-за стола, неотрывно глядя друг на друга, обошлись
без танцев и без единого слова пошли на этот раз степенно и спокойно в
спальню, как муж и жена, как будто заранее все известно и все оговорено и
слова вовсе не нужны - все и так ясно. А потом снова вернулись к столу, а
потом опять в спальню. Бывает у женщин, а еще чаще у мужчин, что, когда
они поближе узнают друг друга, больше не тянет, не хочется больше ни
постели, ни встреч, или же встречи можно было бы еще оставить, но без
постели. Б