этих местах, в позах пляжных отдыхающих, вытянув ноги,
сидела и аплодировала вся Кокина кодла с ним самим в центре. Они были со
своими манекенщицами, а Кока - с этой самой, с которой целовался и письмо
от которой Маша ему передавала. У всех у них были чрезвычайно серьезные
лица, мужчинам это удавалось лучше, а вот их бабы - те, видно, еле
сдерживались. Маша осторожно опустила на пол правую лапку, потопталась
немного, как-то формально побила крыльями и повернулась к залу спиной. В
это время уже вовсю шла сцена Бабы Яги с Василисой, но она была фактически
сорвана компанией, которая опять захлопала и даже закричала: "Браво!", как
только Маша повернулась тем, что должно было изображать куриную гузку.
Маша была уже цвета своего гребешка и не знала, что ей делать:
прикидываться, что не обращаешь внимания, нельзя, это будет беспомощное
вранье; обидеться и уйти со сцены или перестать играть, постоять в стороне
- тоже нельзя, потому что от нее только того и ждут, чтобы она показала,
насколько они выбили ее из равновесия.
   И Маша все-таки приняла неординарное решение: продолжать откровенно и
даже вызывающе играть свою курицу, играть еще добросовестнее, чем обычно.
"Да, я сейчас курица и не стыжусь этого! Дети верят, а на вас мне
плевать!" Это было правильное решение гордой женщины, но это были и худшие
минуты всей ее жизни, ибо гордая женщина Маша все равно знала, что она
сейчас курица, а гордая курица - это так же странно, как, скажем, почтовый
орел. Она мужественно кудахтала, хлопала крыльями, переступала голубыми
ногами, и на каждое ее "ко-ко-ко" эти гнусные птицеводы из первого ряда
хлопали и кричали "браво!" и "бис!", мешая всем остальным артистам играть.
Наконец проклятая сцена закончилась. Избушка, дребезжа, поехала обратно за
кулисы в сопровождении Маши, которая, повернувшись гузкой, тоже стала
уходить, и опять раздались на ее уход самые громкие аплодисменты.
Живодеры, с Кокой во главе, продолжая сохранять каменно-серьезное
выражение лиц, устроили настоящую овацию, с полминуты после ее ухода они
продолжали скандировать: "Ма-ша! Ма-ша!" А красная, разъяренная Маша уже
мчалась к себе наверх, расталкивая всех и не разбирая дороги.
 
 
 
   Во втором действии Маша была мышкой, и все повторилось сначала: на ее
появление и на ее уход опять были аплодисменты и крики "браво!". И в
третьем, когда она снова была курицей,- та же картина: только выйдут куры
- аплодисменты, только Маша скажет свое "ко-ко-ко" - "браво!", "бис!",
только повернется гузкой - овации, на уход - то же самое. Казалось, гаже
этой пытки ничего быть не может, однако самая большая пакость была,
оказывается, впереди.
   Именно в третьем действии, когда Маша в очередной раз проквохтала
"ко-ко-ко-ко", кто-то из них, наверное, грузин, сидевший рядом с Кокой,
потому что говорил с характерным акцентом, произнес тихо, но внятно, так
что на сцене все слышали:
   - Кока, она тэбя зовет.
   - Замолчи, сиди тихо,- отозвался Кока, предчувствуя, что сейчас Машу
добьют, и с последним великодушием пытаясь спасти ее, но было поздно.
   - Слюшай,- продолжал грузин,- ты что, сам нэ слишишь, да? Она вэсь
спэктакль зовет: "Ко-ка-Ко-ка-Ко-ка! - а ты нэ идешь! Ты очень холодный
Кока... кола,- завершил грузин свой каскад каламбуров, а артисты на сцене
ржали, как радостные кони. Они не злились, что им мешают играть, давно
заметив в первом ряду невозмутимого товарища по работе Костю Корнеева.
Почти все уже к тому времени знали или догадывались, что между ним и Машей
что-то происходит, а раз так, значит, со стороны Коки это был ход, который
коллеги не могли не оценить.
   Розыгрыш в театре всегда приветствуется, даже если он злой и обидный,
поэтому они были на его стороне. Сегодня жертва - Маша, но на ее месте
завтра может оказаться любой из них. Жестокие дети! А у Маши кипели слезы
на глазах; они не имели уже ничего общего с той классической Машиной
слезой, которая так паралитически действовала на мужчин; они кипели и
мгновенно высыхали от ненависти. Между тем эта жуткая казнь длилась уже
два часа. Наконец все закончилось, занавес закрылся, звери, птицы и
деревья пошли переодеваться в людей. Маша влетела в свою грим-уборную,
ногой захлопнула дверь так, что посыпалась штукатурка, и стала сдергивать
с понятным остервенением куриные перья, будто ощипывая себя, курицу
проклятую, для адского бульона, который клокотал у нее внутри. Затем Маша
пнула ногой только что стянутые синие колготки, они высоко взлетели и
повисли на лампе; выдрала "с мясом" свою куриную гузку, и она полетела в
один угол; вцепилась в гребешок, и он, с оторванной резинкой, полетел в
другой. И только Маша стала надевать свою одежду и постепенно
успокаиваться, как вдруг ее внимание привлек какой-то сверток, лежащий на
гримировальном столике и перевязанный розовой ленточкой.
   Маша схватила его. Под розовой ленточкой была вставлена открытка,
невинная открытка с изображением цветка и словом "Поздравляю!". На обороте
от руки было написано: "М. Кодомцевой от благодарных поклонников 1-й
Московской птицефабрики". Любопытство пересилило злость и спешку, Маша
развязала ленточку, разорвала оберточную бумагу, там оказалась довольно
изящная деревянная шкатулочка, она открыла ее. В шкатулке лежали: яйцо,
сваренное вкрутую, куриный суп в пакете, брикетик куриных бульонных
кубиков, а также маленькая детская книжка "Курочка Ряба" с картинками. Все
это было аккуратно переложено белыми перьями, нетрудно догадаться -
чьими... Маша никогда не ругалась матом, но слова знала... И все, что
вспомнила, выцедила сейчас сквозь зубы, глядя на подарочек, а потом
выбежала вон из гримерной. Она сильно хотела перехватить шутников, и Коку
в первую очередь, у центрального входа, чтобы сказать им несколько
прочувствованных, теплых слов. Она даже не стала надевать верхнюю одежду и
понеслась на улицу в чем была. Как смертельно раненная, но оттого еще
более опасная рысь, Маша выпрыгнула за угол и стала дико озираться, ища в
толпе выходящих зрителей единственное и любимое лицо, в которое следовало
сейчас вцепиться когтями. Но... Коки и след простыл. Ни его не было, ни
остальных девяти "юных зрителей", ни их машин.
 
 
 
   Однако это было, наоборот, хорошо для Маши. Она вернулась в театр и,
когда минут через десять пришла в себя, вдруг поняла, что такая открытая
эмоция против него и его друзей была бы непростительной ошибкой. Ее
наконец осенило, что все эти красивые девушки, письмо, показные поцелуи и
тем более последнее издевательство, которому ее сегодня подвергли, не
случайность и не импровизация; она поняла, что против нее ведут жестокую,
планомерную войну, что там ни о каком равнодушии и речи не идет, что все
это не более чем месть за тот самый ее неосторожный, случайный, но тем не
менее циничный выпад против Коки, когда она все рассказала подругам и
показала тем самым ему, что он для нее ничего не значит. Она поняла и
сразу успокоилась; она снова была в своей тарелке, вернее, в своем окопе,
в привычной для себя обстановке любовной битвы. Вот такой язык она
понимала, вот это было по-нашему! Не то что безразличие и товарищеская
вежливость, которые Кока демонстрировал все предыдущие дни. Вот это
действительно бы ее доконало; окончательно ее распластать они могли только
одним - постоянным, тягучим давлением равнодушия, с которого Кока так
успешно начал, когда Маша действительно не знала, что ей делать дальше,
как к нему подступиться. И поскольку это равнодушие оказалось дешевым
блефом, теперь все уже было гораздо легче, остальное, как говорится, было
делом техники. Не важно, что десять против одной, она им еще покажет!
   Рассудок Маруси вновь обрел холодную остроту, фантазия заработала.
   Действительно, Тихомиров и Кока сделали внешне блестящий ход, устроив
Маше жестокую экзекуцию на детском спектакле, но только внешне, потому что
тут был очевидный перебор, двадцать два, что называется. Видно, терпения у
них, голубчиков, не хватило, кинулись первыми в лобовую атаку, потому и
проиграют они, непременно проиграют...
   Уже утром следующего дня на доске приказов вполне оперативно повис
выговор К.
   Корнееву за то, что он учудил накануне, за "попытку нарушить
художественную целостность спектакля". Так, видимо, продиктовал режиссер
без лишней скромности в отношении своего детища.
   Но Кока, конечно, даже не огорчился, он был героем дня. Ну а Маша,
придя в театр пораньше, за полчаса до репетиции, первым делом отправилась
к завтруппой и сказала: "Делайте со мной, что хотите, я больше это играть
не буду".
   Завтруппой, как и все, была уже в курсе всего. Она, стараясь не
засмеяться, строго глядела в бумаги и говорила что-то о производственной
необходимости и дисциплине. Маша стояла на своем.
 
 
 
   - Я уже не в том возрасте, чтобы играть эту мерзость. Березку -
пожалуйста, это я еще потерплю, но курицу - никогда! Пусть молодые
артистки к этому искусству приобщаются, вон их сколько в этом году взяли.
   - Ой, я вас умоляю! - сказала завтруппой Ада Иосифовна с типичным
одесским акцентом, придающим слову "умоляю" другое значение, типа -
"бросьте этих глупостей".- А вы что? Не молодая артистка?
   - Хватит! Я боль-ше не бу-ду э-то иг-рать, хоть уволь-няй-те! - по
слогам, раздельно и жестко произнесла Маша. Ада Иосифовна поняла, что Маша
в этом вопросе кремень и уговаривать ее или даже угрожать бесполезно.
   - Ну хотя бы напишите заявление, по каким причинам,- сказала она.- У
вас есть веская причина?
   - Есть, - ответила Маша и посмотрела ей прямо в глаза, увидев при этом,
что та знает ее вескую причину.
   Завтруппой глаза отвести не успела и поняла, что Маша теперь знает, что
она знает... Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга: Маша - с
отчаянной решимостью добиться своего, а Ада Иосифовна - с нарастающим
состраданием. Она в этот момент думала, что, как женщина женщину, она Машу
очень даже понимает.
   Лет двадцать тому назад она пришла работать в этот театр исключительно
из-за одного артиста, кинозвезды, в которого была влюблена без памяти.
Стала работать помощником режиссера. Через некоторое время тот узнал про
ее любовь, увидел, что она розовеет и у нее прерывается дыхание, когда он
рядом останавливается... И поглумился над этим. Она никогда этого не
забудет. Он завел ее как-то раз в оркестровую яму и приказал раздеться.
Некрасивая, длинноносая Ада безропотно выполнила приказание, она бы еще и
не то выполнила ради него; сказал бы прыгнуть из окна - она бы и прыгнула
без колебаний.
   Поэтому она сбросила с себя платье, не сомневаясь ни в чем, легко...
   - Еще? - спросила она тогда.
   - Ну да,- ответил он,- все снимай.
   И Ада сняла все, аккуратно повесив белье на рядом стоящий пюпитр, и
стояла, дрожа от волнения и холода, ждала, что он с ней сделает.
   - Ну... и что дальше? - почти позвала она.
 
 
 
   А артист оглядел ее всю, с ног до головы, как врач-патологоанатом, и
сказал:
   - Э-э-э-э, да у тебя пупырышки. Тебе, наверно, холодно голой, да?
Одевайся.- И ушел. А она так и осталась в этой яме, голая, безутешно
всхлипывая еще полчаса. И зачем плюнул в душу - непонятно...
   С тех пор Ада Иосифовна подсознательно ненавидела в театре всех
героев-любовников и относилась к ним с особой требовательностью и
пристрастием. Так что выговор Корнееву она печатала с удовольствием и
вывешивала с наслаждением, а Машу понимала, поэтому, устало махнув рукой,
сказала: "Ладно, Маша, идите, что-нибудь придумаем". Маша сказала:
"Спасибо",- и пошла в буфет.
   Ко всем встречам, взглядам и даже насмешкам Маша была готова, и ни в
том, ни в другом недостатка сегодня не было. С бо-о-ольшим интересом
смотрели на нее собратья по профессии, а особенно подруги: что-то она
будет делать дальше, что предпримет, ведь надо же чем-то ответить этому
засранцу, который ходит сейчас по театру победителем, как после удачной
премьеры.
   А Маша вопреки ожиданиям не делала ничего! Она именно сегодня
величественно ходила по театру, сдержанно улыбаясь и с изысканной
простотой отвечая на ехидные приветствия. Она была одета в очень строгое
черное платье с белой кружевной отделкой, никаких украшений не было в этот
раз на ней, на руке было одно только обручальное кольцо - символ верности
Митричеку да на груди - лишь небольшой гранатовый крестик, словно
невзначай пролившиеся на грудь капельки крови. Словом, очень удачный был
внешний вид. Кающаяся блудница ходила сегодня по театру, но не униженно,
а, напротив, достойно неся свой крест. "Да, я блудница,- словно говорил
весь ее облик, - но пусть первый бросит в меня камень, кто сам..." - ну
дальше вы помните.
   Падший ангел в черном платье с белым воротничком, намекающем отдаленно
о чем-то монашеском; о том, что, травмированная греховной любовью, не
устоявшая перед соблазном и за это справедливо наказанная, она удалилась
сейчас из этого суетного и жестокого мира и оставшиеся дни проведет в
посте и молитвах...
   Покаяние будет теперь основным смыслом ее жизни...
   Ага!.. Щас!.. Как бы не так! А прыгающие чертики?..- да какие там
чертики! - черти, притаившиеся в глубине Машиных глаз, даже не
притаившиеся, а нагло играющие в карты, комфортно расположившись в ее
зрачках и нам оттуда ухмыляясь. Глаза-то были вроде скромные, грустные, а
со дна их ключом било веселье, там все равно прятался грех и ждал своего
часа, обещая темпераментные наслаждения тому, кто его увидит и выпустит на
волю.
 
 
 
   Все, кто видел Машу сегодня, не могли не признать: да-а! Это женщина!
Так держать удар - это достойно уважения. Всем своим видом Маша словно
говорила:
   "Вы можете меня убить, унизить, затоптать меня! - хрупкий и красивый
цветок, случайно выросший посреди овощной грядки. Хотя не знаю, много ли
вам от этого радости: могли бы меня хотя бы сорвать и кому-то подарить или
даже засушить для гербария, а так - что за польза? И все равно я лучше и
красивее всех вас, все равно я цветок, а вы всего лишь петрушка и
картошка!"
   Поэтому триумф Коки был недолгим; он видел Машу, видел, как она
держится, и очень скоро почувствовал себя почти осквернителем храма,
человеком, зло и беспощадно надругавшимся над самой любовью и красотой. И
еще: что эта невообразимая женщина сделала его победу его же поражением.
Вот что значит тщательно продумать внешний вид и линию поведения! Вот что
значит делать и говорить совсем не то, чего от тебя ждут! А сказала она
ему вот что. Они стояли в буфете в очереди за кофе, вернее, Маша стояла
третьей и последней в этой очереди, и тут в буфет вошел Кока. После
секундного колебания он решил, что стесняться глупо, и встал вслед за
Машей. Это судьба так распорядилась, а если бы не она, то Маша сама нашла
бы сегодня способ сказать ему, что хотела.
   С минуту они постояли, потом Маша обернулась и тихо сказала:
   - Зачем же вы... так?
   - Как? - сделал Кока попытку удивиться.
   - Вы знаете, о чем я,- продолжала Маша все так же тихо,- так нельзя,
потому что...
   - Почему? - не сумев скрыть ни своего отношения к ней, ни давней своей
обиды:
   мол, почему это вам можно, а мне нельзя, с нарочитой легкостью
поинтересовался Кока.
   - Потому что... потому что я... вы можете сейчас мне не поверить и
будете правы... После того случая мне, очевидно, трудно верить. Я бы на
вашем месте и сама не поверила, но... это правда, я...- Тут Маша опустила
глаза и сказала совсем тихо, еле слышно, но Кока услышал: - Я... полюбила
вас... Поэтому и прошу вас теперь: не надо так... больше...
 
 
 
   - Как? - уже по инерции спросил наш герой, чувствуя себя последним
подлецом, ведущим грязную войну против самого воплощения любви, красоты и
женственности.
   Он стоял перед Машей, пропадая и проваливаясь куда-то вниз, будто в
скоростном лифте, со звенящей пустотой в пищеводе от начавшегося падения;
он уже потянулся, чтобы взять ее за руку и начать говорить, говорить
взахлеб, что все это неправда, что это они нарочно, что это все его друг
Тихомиров, а он с самого начала был против, что он сам давно уже сходит с
ума по ней, но Маша этого будто не видела, она стояла, опустив глаза, и
продолжала отвечать на ненужный Кокин вопрос "как?".
   - Вот так не надо... пожалуйста... как вчера. Потому что я сказала вам
сейчас то, чего мне, наверное, не следовало бы говорить и чего я никогда,
поверьте, никому не говорила. А вам повторю: я люблю вас... И вы хотя бы
за это пожалейте меня, не делайте мне больше... так больно...
   С этими словами Маша посмотрела на него двумя озерами непролившихся
слез, потом наклонила голову, увидев на отчаянной Кокиной физиономии все
то, что и хотела увидеть, вышла из очереди и быстро ушла из театра.
   Ей уже не интересно было смотреть, как крышка гроба опустится и накроет
с треском все режиссерские сценарии каскадера Тихомирова и заодно все
Кокины надежды на реванш.
   А последним гвоздем в крышку этого гроба послужил Машин обморок,
который случился с ней ровно через неделю. За эту неделю Кока совершенно
измучился. Он перестал советоваться с Тихомировым, так как понимал, что
больше не в силах сохранять жесткую линию поведения. В день Машиного
признания его сердце пело:
   неразделенной любви больше не было; Маша хотя и посмеялась поначалу над
высоким чувством, хоть и "растоптала цветы", но в результате Кока победил,
и она теперь его действительно любит, теперь Кока в этом не сомневался.
   Тихомиров же сомневался и настоятельно рекомендовал другу не кидаться
сразу в Машины объятия и поунять несколько свою щенячью радость.
Физическую близость с ней Тихомиров разрешил, но советовал особую пылкость
не проявлять и слова типа "навеки твой до гроба" не произносить ни в коем
случае. Но Кока уже не собирался следовать ничьим советам, он теперь
жаждал искренности, глупого любовного лепета, нежных признаний, прогулок
под луной, чтобы рука в руке, глаза в глаза, щека к щеке и т. д. Взаимного
глубокого удовлетворения равных партнеров желал он теперь, почетного мира,
благодаря которому каждый получил бы, что хотел: то есть друг друга.
Однако ни о каком почетном мире речь уже не шла. Машу, как победившую в
сорок пятом году Советскую Армию, устраивала только полная и
безоговорочная капитуляция. И знамя над рейхстагом, то есть обморок, был
назначен на следующий вторник.
 
 
 
   Всю неделю Маша "болела", пришла ее очередь брать больничный лист, но
одно и то же оружие может, оказывается, производить разное впечатление.
Более того:
   одного - только ранить, а другого - убить. Кокино недомогание и
отсутствие в свое время только портили настроение у Маши; Машино же
отсутствие и невозможность ее разыскать где-либо Коку просто истерзали.
Он-то думал, что после заветных слов он позвонит, они встретятся и будут
любить друг друга до потери сознания, ан нет! Он ее не нашел, она как в
воду канула! Сто раз все последующие дни Кока набирал ее номер - все мимо!
И опять он просчитывал все варианты, опять метался от версии к версии,
думал невесть что, паниковал, молился, ругался, пьянствовал, чтобы этим
наркозом хоть как-то снять тревогу и боль, бежал от самого себя, ночевал в
самых неожиданных местах, терял силы и способность к минимальному
сопротивлению. Ну а Маруся тем временем готовилась к решающему штурму
Берлина и водружению знамени над рейхстагом. Несколько дней до вторника
Маша почти не ела и довела себя до нужной кондиции: слабость и
головокружения были теперь постоянными. Во вторник вызывались все
участники готовящегося спектакля, было что-то вроде генеральной репетиции,
так называемый черновой прогон. И Маша закрыла больничный лист и явилась в
театр.
   И опять она была вся в черном. Не было теперь никакой белой отделки,
другое черное платье было на ней, и черный шелковый шарф был обмотан
вокруг шеи, подчеркивая смертельную бледность осунувшегося лица, на
котором выделялись, печально мерцая, огромные серые глаза. На репетицию
пришел траур по безвременно погибшей любви, которой не дали разгореться и
которую погасили злые люди...
   И едва тольк