е закончена, ибо он перестал пощипывать бородку и, видимо,
какое-то решение уже принял.
   Кока это почувствовал и встал, глядя на Володю собачьими глазами,
полными надежды на то, что сейчас наденут ошейник и поведут гулять.
   - Ну ладно,- скучным голосом сказал хозяин,- только поклянись, что
будешь меня слушать, что бы там ни было.
   - Клянусь, Володь, клянусь, о чем речь!
   - Нет, погоди. Тебе будет трудно выполнять то, что я буду говорить.
Тебе будет хотеться совсем другого, ты будешь визжать, что ты не можешь
это сделать, что ты не садист, что ты ее любишь, и ты будешь отказываться.
Будешь?
   - Нет, нет, Володя, что ты, не буду! Буду делать все, как ты скажешь.-
Кока в данный момент был готов на все, чтобы получить рецепт, точнее,
лекарство.
   - Давай так договоримся,- сказал Тихомиров,- в первый же раз, как
только ты меня не послушаешь, я отхожу в сторону и дальше сам трепыхайся,
как хочешь.
   Согласен?
 
 
 
   Надо ли говорить, что Кока был согласен на все, и тогда Тихомиров начал:
   "Завтра в девять часов утра..."
   Назавтра в 9.00 Тихомиров заехал за Кокой на улицу Грановского, в 9.20
они покупали цветы на Центральном рынке, в 9.40 были в переулке напротив
Вахтанговского театра, а оттуда пешком дошли до театрального училища имени
Щукина, из стен которого вышел несколько лет тому назад наш герой на
свободную охоту за признанием и славой. Цветы пока остались в машине и,
конечно, предназначались не Маше. Идея была проста: в 10.00 начинаются,
как правило, занятия, урок танца, уж во всяком случае. Сейчас будут
подходить студенты, а главное - студентки, и тогда они по быстрому выберут
самую эффектную и красивую девочку и Тихомиров с ней перед занятиями
поговорит. Поговорит, как кинорежиссер. Отчасти это было правдой:
Тихомиров как раз начал пробовать себя в режиссуре и даже уже поставил
кое-что во ВГИКе, это была дипломная работа его друга - кинооператора, в
которую тот и пригласил Володю в качестве режиссера. Кока сыграл там,
кстати, одну из главных ролей. Но это было год назад, а сейчас Тихомиров
не без удовольствия развернул свои режиссерские опыты в Кокиной жизни.
   Вскоре Кока заметил знакомое лицо какого-то старшекурсника, который
должен был его знать точно: когда Костя заканчивал, этот парень был на
первом курсе. Кока отозвал его в сторонку, сказал, что это нужно для
одного фильма, поэтому, мол, и спрашивает: какая сейчас на первом курсе
самая красивая девчонка? И получил моментальный ответ, что самая красивая
- Тоня Краснова, и, поскольку ответ был быстрым, уверенным, без раздумий и
прикидок, Кока понял, что так оно и есть.
   Он попросил ее описать и сообразил, что эта девушка еще не проходила,
затем поблагодарил парня, вернулся к Тихомирову и рассказал, что узнал.
Так что, когда без пяти десять появилась и пошла мимо них высокая тонкая
девушка с темными волосами, рассыпанными по плечам, с очень красивым и
вместе с тем серьезным лицом, девушка, явно не "склонная к быстрому
компромиссу", как говаривал Тихомиров, они тут же догадались, что это и
есть Тоня Краснова, персонаж ј 3, которой была в нашей истории уготована
самая неблагодарная роль:
   она должна была стать всего лишь орудием мести в руках хищного юноши с
кроткими глазами и уязвленным самолюбием, и не столько в руках хищника,
сколько в руках его дрессировщика Тихомирова.
 
 
 
   А Тоня, конечно же, была достойна лучшей участи, и это уже Кокин грех,
за который он все равно рано или поздно заплатит. Ну и Тихомирова,
конечно: где ему было думать о какой-то судьбе какой-то девчонки, которых
тысячи и которые, по мнению Тихомирова, только и рождены, чтобы он их
использовал для плотских, режиссерских и других не всегда красивых своих
целей? И для Тони жизнь вместо благородного капитана Грея, ожидаемого на
берегу, вышвыривает на берег истерзанного любовным штормом пирата, раны
которого ей придется хочешь не хочешь бинтовать и врачевать. Бедная
красавица Тоня с серьезным лицом! Ты слишком серьезно относилась к жизни,
к любви и к Косте Корнееву, которому и суждено было стать твоим первым в
жизни несчастьем. Уже через неделю Тоня и дня не могла прожить, чтобы не
видеть Коку, и, таким образом, была готова ко второму этапу интриги,
закручиваемой Владимиром Тихомировым.
   Утро. Не скажу, чтобы очень раннее,- около одиннадцати. Конец октября,
поэтому прохладно, хотя сегодня на удивление ясно, солнечно и хорошо. Во
дворе театра стоят двое - Кока и Тоня. У Тони глаза сияют, влюбленность
сделала ее еще красивее; они молчат, смотрят друг на друга и держатся за
руки. На Тоне легкая распахнутая шубка, короткая замшевая юбочка, туфли на
высоком каблуке, черные колготки - все это вместе сразу выводит на первый
план длину ее ног и стройность силуэта. Волна темно-каштановых волос
стекает по поднятому воротнику шубки и падает на спину; она прекрасна и
влюблена, всю прошлую ночь они провели вместе на квартире у Тихомирова, и
сейчас она провожает Костю на репетицию и пропускает из-за этого свои
лекции (но ведь он попросил, и как она может отказать ему сегодня). Итак,
они стоят, ее глаза сияют, Кокины - пока нет, еще не время, они засияют,
когда будет нужно; ее безупречная фигура издалека видна, прекрасно, а
поближе будет видно, что за лицо у Тони, ах!
   какое лицо! - они держатся за руки, отлично, все готово и все в
ожидании:
   через минуту-другую здесь должна появиться Маша, у которой тоже сегодня
репетиция.
 
 
 
   Вот из-за угла в переулок въезжает "мерседес" Митричека, он везет Машу
на работу, та-а-ак! Осветители, приборы! Звук! Готово? Мото-о-ор! Камера
пошла!
   Та-ак! Кокины глаза засияли, уже пора, пора, Кока, включайся! Маша
выходит из "мерса", воздушный поцелуй Малышу и пальчиками этак в воздухе,
улыбающийся Малыш крупно, тоже пальчиками Маше - закрывает дверь, смотрит
на часы, отъезжает - отлично! Маша провожает глазами машину, у нее хорошее
настроение, она улыбается, поворачивается, входит в ворота, идет по двору
к служебному входу, поднимает глаза и видит разом всю эту скульптурную
группу, которая прямо-таки кричит о молодости, любви и счастье. Крупно
фрагменты скульптурной группы: Кока, глаза сияют, отлично! Тоня, ну, тут
все и так хорошо! Руки, оператор, возьмите руки их сплетенные, не
забудьте. Блестяще! Теперь резко, крупно - лицо Маши. То, что надо:
смятение, разочарование, досада и, наконец, желание все это скрыть...
Замечательно, так сыграть нельзя, просто гениально!
   Дальше - Маша проходит мимо них, те ее не замечают. Маша тихо говорит:
   "Здравствуйте, Костя",- это звучит как "простите, Костя". Кока - очень
крупно!
   - не в силах оторваться от Тониных глаз смутно слышит, что с ним
здороваются где-то сбоку, надо ответить на приветствие. Он с трудом
отводит глаза от Тониного лица, замечает Машу и небрежно... небрежно,
Кока! - еще небрежнее, сколько объяснять! - абсолютно проходно, как будто
не Маша прошла, а грузовик проехал - во-о-от! Это уже ближе, ты же
репетировал дома, чтобы это получалось автоматом - а-а-а, мол, это вы,
привет, Маша,- и снова все внимание на Тоню!
   Молодец! Она, Маша, должна понять, что ее не то что простили, а уже
забыли напрочь, что ее в упор не видят, что забыли все, что с ней связано,
как дурной сон, что она стерта из памяти легко, что не рубец в душе она
оставила, а всего лишь надпись мелом и матом на заборе, которая стирается
мокрой тряпкой моментально, а след от тряпки уже давно высох. А жизнь
продолжается, вот она, жизнь,- Тоня! Теперь Маша одна, на среднем плане,
голову опустила - хорошо,- поднялась по ступенькам, вошла в театр, дверь
за ней хлопнула - переход на Коку с Тоней - он целует Тоню, говорит: "Ну,
до вечера",- Тоня уходит по двору - общий план Тони - вся в лучах осеннего
солнца, счастливая, глупая...- оборачивается, улыбаясь, машет Коке рукой -
превосходно! - Кока улыбается ей в ответ чуть ли не сочувственно и даже
виновато, машет вслед - вот тут молодец Кока, очень убедительно и
искренне! - поворачивается, входит в театр, и за ним дверь тоже хлопает.
Сто-о-оп! Съемка окончена, всем спасибо, первый съемочный день позади: для
Коки, играющего строго по сценарию; для Маши, играющей, как говорится,
набело, с листа и без подготовки; и для Тони, которая совсем ничего не
играет и даже не подозревает, что снимается в этой "человеческой комедии"
   вместо своего по-настоящему первого фильма, в который Тихомиров обещал
поначалу ее пригласить.
 
 
 
   Ну а дальше, после того как Кока вошел в театр, он подходит к
барьерчику возле дежурной вахтерши, расписывается в явочном листе и здесь
же, рядом, идет раздеваться. Маша тоже только что сняла пальто и
причесывается перед зеркалом, ловя в нем Коку. Кока буднично спокоен,
ведет себя так, будто ее и вовсе нет, вплоть до того, что подходит к этому
же зеркалу и, взглянув мельком на себя, поправляет волосы. Если бы кто
знал, чего стоит Коке это спокойствие! - но...
   надо, надо,- Тихомиров запретил с ней общаться даже взглядом, только по
необходимости, как с товарищем по работе; совсем не общаться тоже нельзя,
это будет перебор, проявление неравнодушия; нет, именно ровное, гладкое и
неодушевленное, как кардиограмма покойника, безразличие; это страшно, это
сыграть очень непросто, тут не дай Бог пережать - вот Кока и старается, он
ведь обещал слушаться Тихомирова во всем и пока слушается, хотя ему очень
трудно.
   А у Маши есть вопросы, она пытается поймать в зеркале Кокин взгляд, но
ничего не выходит; и Маше будет почему-то жалко себя всю вторую половину
дня; разыграется мигрень, Митричек из-за этого не будет накормлен обедом,
а на участливый вопрос: "Что с тобой?" - будет послан далеко и
несправедливо, поэтому обиженно пожмет плечами и уйдет обедать в Дом
композиторов; потом что-то случится с телефоном, где-то его заклинит,
проклятого, и он замолчит, и нельзя будет кому-нибудь позвонить и
пожаловаться; потом собака-идиотка кинется под ноги при выходе из ванной,
Маша об нее споткнется, и упадет, и расшибет себе локоть; потом отчего-то,
да уж ясно отчего - все в одно,- вспомнится, как позавчера пришлось
подарить флакон "Сальвадора Дали" этой проститутке Людочке, у которой
оказался, видите ли, день рождения, и подарить было больше нечего; потом
будет трехчасовая бессонница, и куда-то подевается, как назло, снотворное:
когда нужно, его никогда нет, а когда хорошо выспишься - вот оно, паскуда,
торчит в ванной на полочке; а когда все-таки удастся заснуть, вдруг сдуру
оживет телефон, и бездушная скотина Митричек, задержавшийся с друзьями еще
и на ужин, спросит: "Ну как, тебе уже лучше?" "Да лучше, лучше! Мне очень
хо-ро-шо! Мне лучше, чем сейчас, вообще никогда не было!!" - заорет она в
неожиданной для себя истерике и шваркнет трубку, и, колотя кулаками
подушку, зарыдает; но все-таки через некоторое время станет всхлипывать
все реже и, наконец, затихнет в беспокойном и нехорошем сне, в котором
ненавистный Кока на ее глазах будет тискать ее соседку Людочку прямо в ее
спальне, и рояль почему-то будет не в кабинете, а тут же; она приглядится
и увидит, что он натирает ей спину мазью, а Людочка будет двигать своим
вертлявым задом вульгарно и похотливо, будто он и не натирает ее вовсе, а
что-то другое делает, и тут он обернется и, гадко подмигнув Маше, скажет:
   "Подожди, я сейчас освобожусь и тогда тебя..." - при всем этом Людонька
будет опираться руками о рояль, за которым будет почему-то в этом дурацком
сне сидеть Митричек и в такт их движениям аккомпанировать и скалиться
своей японской улыбкой, а играть будет уж и вовсе несусветное, не
подходящее к ситуации, а именно маршевый фрагмент из "Ленинградской
симфонии" Шостаковича; а потом тоже подмигнет Маше этак скабрезно и
скажет: "Смотри-ка, у нашей Людоньки тоже остеохондроз, как и у тебя, да?
А? А?! - и ужасно захохочет ей прямо в лицо, выкрикивая: - Наш Кока ее
вылечит! Вылечит!! Вылечит!!!"
 
 
 
   И Маша скажет: "Тьфу!" - и сядет на постели, проснувшись от злости, а
за окном будет тяжело вставать пасмурный октябрьский денек, ухмыляясь Маше
свинцово-серым лицом и не предвещая ничего хорошего, наоборот, намекая на
дальнейшие несуразности и неприятности.
   Но нет, на следующий день ничего плохого не случилось, не случилось и
через день, и через два, и Маша уж было совсем начала успокаиваться,
только тупо ныло что-то внутри, и природу этой боли она пока не понимала.
   Через три дня Маша уже словно жалела, что ничего не происходит, была
даже разочарована, чего-то будто ей не хватало. С изумлением она
почувствовала, что скучает по Косте, хочет его видеть каждый день и - уж
совсем ни в какие ворота - хочет его целовать.
   Надеясь на встречу, она каждый день в новом наряде и с тщательно
сделанным макияжем приходила в театр, как на свидание, но его все не было,
говорили, что он болен. Детская обида росла в Маше: да что ж это такое!
Каждый день она утром тратит не меньше часа на то, чтобы выглядеть,
поэтому и вставать даже приходится раньше, а его все нет! И потихоньку до
нее стало доходить (точно так же, как несколько ранее дошло до Коки), что
не удается ей с холодным носом и без потерь выпутаться из этой истории,
что легкого водевиля ей тут не светит, а светит скорее всего изнурительная
драма, которая выжмет из нее все соки и измочалит ее всю - да что уж там!
- уже мочалит и уже выжимает.
   Лишь через неделю Маша получила от Коки, так сказать, "привет издалека"
и при этом не знала: то ли огорчаться ей, то ли радоваться. Огорчаться от
того, что ей представилась возможность увидеть Тоню вблизи, лицом к лицу;
разглядеть ее подробно и понять, что это очень серьезная соперница, за
которой были и молодость, и красота, и - что не часто бывает при такой
внешности - еще и живой ум, и искренность.
   Прежде Маша всегда ощущала себя бесспорной фавориткой, которой
требовалось побеждать только себя и время. Теперь же не было у Маши
дилеммы: бороться или сойти с дистанции. Разумеется, бороться! Как можно
упустить шанс впервые в жизни проверить свои силы в очном поединке с
реальным противником!
 
 
 
   Конечно, если бы Маша знала, что все это затеяно ради нее и что Тоня не
соперница, а всего лишь средство, чтобы в конечном счете бросить ее в
объятия Коки, она была бы спокойна и даже счастлива. Но ведь она об этом
не знает и поэтому мучается и чувствует, как, помимо ее воли, ее
засасывает гибельный водоворот любви, которому она уже не в силах
противиться. И разбудить в Маше эту любовь могло, оказывается, только
яростное и длительное противодействие, которого она до сих пор никогда не
встречала.
   И, стало быть, естественно, что она испытала не только огорчение при
виде Тони, но и радость, причем даже не радость, а так - небольшое, с
оттенком злорадства удовлетворение от того, что и Тоня не знает, где он и
что с ним. Не только она не видит его в театре, но и Тоня, оказывается, не
у дел.
   А было так...
   Опять утром и опять по пути на репетицию возле театра ее вдруг
остановила девушка, которую Маша мгновенно узнала, хотя видела всего один
раз да и то мельком. А Тоня, напротив, видела перед собой совершенно
незнакомую женщину, на которую в прошлый раз, когда стояли с Кокой в этом
дворе, просто не обратила внимания,- все внимание, естественно, было
отдано Коке.
   - Простите,- сказала Тоня,- вы в этом театре работаете?
   - Да,- ожидая какой-то пакости, промолвила Маша.
   - Артисткой? - продолжала девушка, заметно нервничая.
   - Да, а что, собственно...
   - Нет, нет, ничего особенного, просто у меня к вам маленькая просьба. Я
знаю, что у вас сейчас репетиция и... вы увидите, наверное, там Костю
Корнеева...- Тут Маша хотела было возразить, что, может быть, и не увидит,
но почему-то решила пока повременить, послушать.- Так вот передайте ему,
пожалуйста, это.- Тоня неловко и поспешно сунула Маше в руку запечатанный
конверт.- Вы можете передать? - Маша кивнула.- Ну, тогда спасибо большое,
я побегу.
   Тоня действительно торопилась и нервничала, словно стремилась побыстрее
избавиться от неприятного дела; ей было неудобно, что она сюда пришла, она
стеснялась, поэтому и вправду хотела одного: передать свое "письмецо в
конверте" первому попавшемуся человеку и быстро убежать. "Но почему первым
попавшимся человеком оказалась именно Маша? С какой стати?" - спросите вы
и будете правы. А ни с какой!.. Просто на той же улице, напротив театра,-
но для конспирации несколько поодаль - стояла машина Тихомирова, который
дирижировал, конечно, и этим эпизодом.
 
 
 
   Все дело в том, что именно по его указанию Кока пропал на неделю из
поля зрения всех и скрывался в комнате с чучелами. Бюллетень у него был:
все врачихи в районной поликлинике ему, само собой, симпатизировали, а в
репертуарной части театра знали, что у него гипертонический криз, но это
не смертельно и скоро он поправится. Любаньке было строго наказано никого
не впускать, а на телефонные звонки отвечать, что, мол, нет дома и не
знает где.
   Она носила ему вечером водку, а утром - пиво или сухое и с
удовольствием разделяла его затворничество, взяв ради этого отгулы на
своей работе. Они выпивали, играли в "подкидного" и смотрели телевизор;
все оставшееся от этих полезных и успокаивающих нервы занятий время Кока
мечтал о Маше.
   А Тоня, когда Кока не заехал за ней в училище, как обещал, а потом не
объявился и на другой день, и на третий, просто обезумела и стала его
искать где могла. Она нашла в справочнике телефон его театра и позвонила.
Ей ответили, что он болен и когда выйдет на работу, неизвестно. Стало чуть
легче, ведь эти несколько дней Тоня думала, что он не хочет больше ее
видеть, что она ему чем-то не понравилась. Нет, в постели все вроде было
нормально, несмотря на полное отсутствие у нее опыта, но где ей было
знать, что после самой большой близости с такими, как Кока, много любви и
нежности проявлять нельзя, это их только раздражает; где Тоне -
провинциалочке из далекого поселка под Нижним Тагилом, носящего диковатое,
но гордое название "Большая Ляля",- было знать эти столичные любовные
премудрости, эти штучки, которыми так хорошо владела Маша; откуда она
могла знать, например, что после того, как у него все кончилось, к нему
нельзя приставать с ласками, что в нем ничего не будет, кроме брезгливого
терпения, как она могла предположить даже возможность такого абсурда: она
отдала - и ей хорошо, а он взял - и ему плохо; она же не знала, что такой
абсурд бывает сплошь и рядом. Как могла она, например, знать, что утром
его будет раздражать все: и то, что она шлепает по квартире босая, в его
рубашке на голое тело, и что напевает какую-то популярную глупость, и что
спрашивает: "Костик, ты будешь яичницу из двух яиц?" - будто это имеет
какое-нибудь значение. Если бы знала Тоня Краснова об этом, то ей стало бы
совсем плохо: слишком сильный характер, слишком глубоки чувства, слишком
серьезна она была для богемной жизни. И когда в театре сказали, что Костя
болеет, самое худшее для Тони отступило: значит, дело не в том, что он от
нее прячется, не в том, что она ему противна, наоборот, может быть, он
даже тяжело болен, может, за ним даже поухаживать некому, некому воды
подать, а она, глупая, носится тут со своими душевными переживаниями. Тоня
продолжала искать.
   В театре не сказали, где он живет, и оставались только Тихомиров и его
квартира, где они провели тогда свою первую и единственную ночь, но, убей
Бог, Тоня не помнила, где она, знала только, что где-то в районе
Кузьминок, но где именно?.. А как могло быть иначе: туда Тихомиров вез их
на машине, и они с Кокой все время целовались на заднем сиденье, а
запоминать дорогу, целуясь, наверное, могут только разведчики. Да и
обратно на такси утром, когда она вокруг ничего и никого, кроме Коки, не
видела. Поэтому Тихомиров был разыскан через Мосфильм. Когда он увидел
возле студии ждущую его Тоню, то даже не удивился и не сомневался ни на
секунду, что она ждет именно его. Он знал, что она появится рано или
поздно, потому что та