знали, непонятно. Знаменитое свидание Штирлица с
женой в кафе для этих людей было бы провалом: в театре есть те еще
специалисты, они бы и в такой невинной сцене углядели бы любовный
криминал. Поэтому и наши герои вступали сейчас в весьма опасную зону: и
Кока - со своим деланным равнодушием, и Маша, прячущая свои страсти за
показным легкомыслием.
 
 
 
   В актерском фойе обсуждали тогда предстоящую постановку "Горя от ума" и
возможное распределение ролей; все предполагаемые действующие лица тут
сидели.
   Амплуа "герой-любовник" в театре уже давно и безоговорочно было отдано
Коке, поэтому все сходились на том, что Чацкого будет играть он. Кока в
это время отстраненно молчал и смотрел в окно, будто бы и не о нем шла
речь.
   - А почему вы думаете, что Чацкого должен играть герой-любовник? -
подала вдруг Маша голос из своего угла, где тихо сидела до поры и занята
была только тем, чтобы сдерживаться и на Коку не смотреть.- Да к тому же
еще и Костя, с какой стати?
   Наступила тишина. Что Корнеев будет Чацким, было настолько всем ясно,
что Машин вопрос прозвучал странно и даже парадоксально.
   - А кто же еще? - спросила Машина подруга Вика, которую Костя Корнеев
бросил еще три года назад после жалкой недели случайной связи.
Несправедливо бросил, как считали Вика и ее подруги, потому что она была
хорошенькой, голубоглазой, со светлыми пепельными волосами и покладистым
характером. Но она в глубине души все равно страдала по Коке без всякой,
впрочем, надежды на взаимность.
   Она всегда была за Коку и поэтому еще раз спросила:
   - А кто же еще может это играть?
   - Да кто угодно,- ответила Маша,- только не он.
   - Почему? - спросила уже не Вика, а кто-то другой.
   - Почему? - словно рассуждая сама с собой, повторила Маша.- Да потому,
что наш Костя Корнеев слишком красив для этой роли...
   - То есть?
   - Ну, слишком неотразим. А Чацкий - отразим. Его ведь оставила Софья
ради Молчалина. Так какой же он герой-любовник? Это Молчалин скорее должен
быть неотразимым. Может, я чего-то не то говорю, но мне кажется, Костя
именно поэтому больше подходит для Молчалина. Молчалин должен быть такой,
что ему отказать невозможно.
   - А вы думаете, что я как раз такой? - не выдержал Кока со своего места
и прямо посмотрел на Машу, забыв, что ему это запрещено.
   Маша так же прямо взглянула на него, клинки скрестились, и Маша
почувствовала почти ликование от того, что сумела вызвать его на открытый
бой.
 
 
 
   - Ну конечно,- сказала она, улыбаясь.- Вас ведь, Костя, никто и никогда
не бросал, верно?
   - А вы откуда знаете? - усмехнулся он.
   - Так, слышала... Всегда ведь вы бросали, а не вас... Поэтому
переживания Чацкого от вас далеки, ведь так?
   - Это сплетни,- сказал Кока, глядя на Машу так, что усомниться в
значении этого взгляда было невозможно. Поединок пошел жесткий.- Про вас
ведь тоже говорят...
   - Да? Интересно, что же? - наивно и светло спросила Маруся.
   - Да то же самое!
   - И вы этому верите?
   - А почему я должен верить или не верить? Говорят - и все. Но больше
верю, чем нет.
   - Напра-а-асно,- протяжно сказала Маша, чуть прищурив глаза.- Вот
совсем недавно обо мне просто забыл человек, к которому я была больше чем
неравнодушна.
   - Вас? Забыл? - сказал Кока и сардонически засмеялся.
   Разговор уже шел только между этими двумя, они забыли о всякой
осторожности, а все с интересом прислушивались к этому диалогу, понимая,
что речь тут идет не только об искусстве.
   - Меня, меня,- повторила Маша.- Он нашел себе другую. Даже влюбился,
наверное...
   - А это откуда вы знаете? - спросил Кока.- Тоже говорят?
   - Ну, я кое-что сама видела...
   - Да что вы видели? - вконец завелся Кока и только тут спохватился. Он
понял, что она его завела на ту территорию, на которую ему и шагу нельзя
было ступить, что там она чувствует себя как рыба в воде и что он нарушил
все тихомировские директивы. Надо было, пока не поздно, возвращаться в
равнодушие, стабильность которого была залогом успеха.
   Кока расслабленно откинулся на спинку кресла.
   - Извините, Маша,- сказал он,- мне скучно об этом разговаривать. Кто,
чего, о ком сказал - это так неинтересно. А что касается пьесы, то кого
дадут, того и сыграю. Молчалина - значит, Молчалина. Это ведь не от нас с
вами зависит и не от вашего мнения обо мне, а от режиссера: как он решит,
так и будет.
   И тут их с перерыва позвали обратно на репетицию, и Маша пошла в зал с
абсолютно испорченным настроением: только, ей казалось, она его зацепила и
он стал уже почти оправдываться, что полюбил другую, уже почти признался,
что не полюбил, плевать, что на виду у всех, результат важнее,- как вдруг
на тебе!
   Опять замкнулся, опять холоден, и она, Маша, наверное, ему все-таки
безразлична, его только сплетни заинтересовали да распределение ролей; и
не понял он никаких ее намеков или, что еще хуже, не желал понимать.
 
 
 
   На самом же деле Кока все понимал и очень вовремя отступил в этой
скользкой беседе, не ввязался в дальнейшую драку, ибо основным его оружием
в этот период было леденящее израненную Машину душу безразличие. И теперь
он уже с тайной радостью видел, что не только "лед тронулся", а уже, круша
и ломая все на своем пути, мчится вниз по бурной реке их романа, и им с
Тихомировым надо только слегка корректировать русло, чтобы этот "лед" по
этой "реке" мчался, куда им надо.
   Почти каждый день Кока докладывал Тихомирову по телефону обо всех
изменениях, происходивших в Маше, о признаках страсти, ревности или боли,
которые он в ней замечал с каждым днем все больше и больше и которым
радовался. Он все спрашивал Тихомирова: не пора ли ему обнаружить себя или
хотя бы намекнуть, что он не так безразличен, не так равнодушен к ней, как
ей сейчас представляется?
   - Подожди-и,- недовольно гудел Володя,- ты что, хочешь все испортить?
Ты с ума сошел! Если ее чуть отпустить сейчас, она же тебя сожрет!
   - Все, все, молчу, Володя,- соглашался Кока, счастливый от того, что
все получается, что все идет как надо и что он эту партию выигрывает,
пусть с подсказками, но все же выигрывает.
   Несколько дней передышки Маша все же получила, ничем особенно не
омрачалось ее бытие, и боль, которую вызывал в ней Кока, становилась тупой
и, во всяком случае, терпимой. Она даже стала привыкать к этому новому для
себя состоянию; уже ничего не предпринимала, потому что попросту не знала,
что надо делать в таких случаях, когда ее не любят и даже игнорируют. Но и
такая тупая боль, оказалось, может стать привычкой, с которой худо-бедно,
но можно жить, даже расслабиться, лишь бы не били больше по больному
месту. Однако расслабиться как раз ей и не позволили, и этот относительный
покой оказался просто короткой передышкой перед новой пыткой, крайне
неприятным шлепком по тому же самому больному месту.
   Не придумывая пока ничего нового, идя, так сказать, по уже проторенной
лыжне, Кока и Тихомиров повторили тот же эпизод с Тоней во дворе театра,
но только выжали из этой ситуации максимум возможного, довели ее до высшей
кондиции. Да и незачем было на данном этапе выдумывать новые приемы, когда
тот, раз испытанный, подействовал так безотказно.
 
 
 
   Буквально на том же самом месте, где Маша их увидела в тот раз, они
стояли и целовались. Маша после спектакля спокойно шла домой и ничего
такого не ожидала: Кока не был занят в этом спектакле, и его тут просто не
должно было быть. И она совершенно не была готова к встрече с ним, тем
более такой. Что они тут забыли? Другого места не могли найти? А забыли
они, оказывается, Машину подругу Вику, за которой после спектакля и
заехала вся их гоп-компания.
   Естественно, компания была тщательно подобрана, чтобы произвести на
несчастную Марусю правильное впечатление. На трех иномарках (меньше -
никак!) они все подъехали к воротам театра за десять минут до окончания
спектакля. Машины были набиты до отказа веселыми молодыми людьми, а также
самыми красивыми манекенщицами на любой вкус и цвет. Их Володе со своим
товарищем по такого рода развлечениям Валеркой Барминым - знаменитым
спортсменом и кутилой, нарушающим спортивный режим часто и с
удовольствием,- удалось пригласить прямо сегодня специально из Театра
моды. Ну а дальше все как полагается: девичий смех, они на коленях у
ребят, в руках у каждой по бутылке шампанского, пьется прямо из бутылки -
так веселее; дверцы открыты, музыка на всю катушку - фестиваль, короче; а
Кока с Тоней - на том же самом месте во дворе, неподалеку от двери с
надписью "Служебный вход". У Коки в руках бутылка шампанского, они с Тоней
слегка навеселе, их любовь вроде как счастливо продолжается. Вот такая
картинка, мизансцена такая...
   Спектакль закончился, из театра пошла публика, и, значит, через пять -
семь минут Валера пойдет на служебный вход за Викой. Вика всегда выходила
с Машей после этого спектакля, и Митричек ее подвозил либо домой, либо к
метро. Но сегодня и спасительного Митричека не было с его "мерседесом", и
так получилось, что Маша совсем ничего не могла противопоставить всей этой
бригаде душевных рэкетиров. Бармин встретил Вику внутри, у служебной
раздевалки, сзади шла Маша. Вика их познакомила:
   - Это наша ведущая актриса Маша Кодомцева, а это...
   - Я знаю,- сказала Маша.- Кто же вас не знает!
 
 
 
   - Очень приятно,- сказал Валера, ничуть не солгав, ему действительно
было приятно.- А что, вы и вправду ведущая?
   - Не очень,- устало и грустновато ответила Маша.- Но кое-что играю...
   - Пригласите посмотреть.- Бармин уже откровенно кадрил Машу прямо при
Вике, но он был такой.
   - Приглашу как-нибудь... Я через Вику передам, ладно? Ну, до свидания.-
Маша уже оделась и пошла первой к выходу, но это было не по плану. Бармин
только в общих чертах знал суть сегодняшнего действа, однако свою
конкретную функцию помнил хорошо: он и Вика должны были выйти первыми, и
это было бы знаком для Коки, чтобы он начинал целоваться и нежно любить
Тоню. Поэтому Валера остановил Машу, едва не схватив ее за руку:
   - Подождите! Может, вы с нами поедете? У нас компания, у нас весело, а?
   - Нет, спасибо,- мягко улыбнулась Маша,- как-нибудь в другой раз.
   - Валера, ты идешь? - Вика говорила уже с лестницы, ведущей к выходу из
театра.
   - Сейчас, сейчас, ты выходи, а я попробую ее уговорить.
   - Никогда не уговоришь,- сказала Вика, вернувшись,- она всегда делает
только то, что хочет, и с тем, кто ей нравится.
   - Иди, иди! - грубовато подтолкнул Вику Валера.- А вдруг понравлюсь,
вдруг она меня полюбит?..
   - Тебя? Да никогда! Это исключено, ты не из ее романа.
   - Почему это? - обиделся чемпион, на какой-то момент потеряв нить своей
задачи.
   - А потому... Она больше артистов любит. Правда, Маш?..
   Маша укоризненно посмотрела на нее, но ничего не сказала.
   - Ну иди же! - еще раз, уже резче, сказал Валера.- Скажи там, что я
сейчас.
   Фыркнув насмешливо, Вика пошла к выходу. Задача была выполнена.
   - Так, может, все-таки поедем? - продолжал Валера уговаривать.- Правда,
будет весело, я обещаю.
   - Нет, мне не до веселья сегодня что-то. И потом я устала.- Маше этот
спортсмен был вовсе не интересен, и она совершенно не хотела произвести на
него впечатление, но все равно производила, она это видела. Никакой, даже
маленькой радости не возникло у нее по этому поводу, она и вправду устала,
да к тому же из всех мужчин на свете ее интересовал сейчас только один.
 
 
 
   - А телефончик,- развязно сказал Бармин,- можно ваш записать?
   - Зачем? - с грубоватой прямотой спросила Маша.
   - Ну-у-у, зачем, зачем?.. Затем! - логично ответил Валера.
   - За-чем? - еще раз спросила Маша с интонацией "отстань".
   Валера понял. Но проигрывать он не привык и поэтому спросил:
   - Ну а на спектакль-то хоть пригласите?
   - На спектакль приглашу... Через Вику. До свидания.
   И Маша вышла. Бармин за ней. С выходом Вики Кока получил условный знак,
поэтому самозабвенно целовал Тоню уже минуты три, столько, сколько Машу
задерживал в проходной Валера. Как только Маша вышла, она сразу увидела
Коку, а тот, оторвавшись от Тони, стал пить шампанское из горлышка, потом
опять прильнул к Тоне, отставив руку с бутылкой далеко в сторону. И тут
вся развеселая компания, науськанная Тихомировым, вывалилась из машин во
всем своем великолепии и пошла с хохотом, шампанским в руках и прибаутками
в их сторону, чтобы поторопить Коку с Тоней и Валерку с Викой. Маша должна
была увидеть всю картину в объеме и пройти сквозь строй веселящейся
молодежи. Она и пошла посреди этого шабаша, посреди карнавала, прибитая и
оскорбленная, как Кабирия в финале феллиниевского фильма. Только в отличие
от Кабирии ей не дали возможности светло и прощально улыбнуться. Ее стали
наперебой звать с собой, она отказывалась, ей предлагали выпить
шампанского, она только растерянно качала головой. Когда звали с собой,
Кока тоже подключился к уговорам, заведомо зная, что она откажется и что
ей будет больно, когда он в обнимку с Тоней будет весело говорить ей: "Ну,
поехали, что вы! Повеселимся!" - мол, между нами теперь ничего нет и не
предвидится, так что будем товарищами. Да еще Бармин не преминул взять
мелкий, пакостный, но все же реванш, когда сказал вдруг: "А чего вы ее
зовете? У нас ведь и так на коленях все сидят. Ни одного места в машинах".
   - Не беспокойтесь, я не поеду,- еще раз сказала Маша и посмотрела в
этот момент на Валеру почти с сочувствием.
   Бармин грубость свою попытался сгладить:
   - А хотите сейчас такси возьмем? Кто-то с вами поедет.
   - Спасибо, спасибо, я домой! - в последний раз сказала Маша и
посмотрела на Коку. "За что же ты меня так?.." - прочел Кока в этом
взгляде, и у него закружилось сердце. Однако он нашел в себе силы еще раз
улыбнуться, крепче прижать к себе Тоню и сказать легко и беззаботно: "Ну
пока".
 
 
 
   И Маша пошла в этот проклятый вечер одна! Пешком! В метро! Она шла,
чувствуя себя совсем чужой на чьем-то празднике, чувствуя, что жизнь идет
мимо, что никогда она не была так одинока, что она придет сейчас в пустую
квартиру и станет плакать.
   Но все это были лишь цветочки по сравнению с тем, что ждало Машу
завтра, в воскресенье...
   Почти каждое воскресенье было мучением для Маши и ее позором. Она имела
несчастье играть курицу в детском спектакле. Был в их театре такой крест
почти для всех артисток труппы, почти каждая через это театральное
крещение прошла:
   в детском спектакле надо было сыграть три, если так можно выразиться,
роли - березки, курочки и мышки. Четыре артистки играли березок, из них же
три играли еще мышек и две - курочек. Маша играла всех трех
представительниц флоры и фауны, но особенно люто ненавидела она образ
курицы. Эти курицы сопровождали Бабу Ягу и символизировали собой ее место
жительства - избушку на курьих ножках. Впрочем, избушка тоже была, она
выезжала на сцену отдельно, а курьи ножки в виде двух куриц шагали тоже
отдельно. "Избушка на курвьих ножках",- однажды подло пошутил над
растоптанными девичьими идеалами служения театральному искусству один
закулисный острослов. Курицы были одеты в грязные тряпичные лоскутки,
изображающие, очевидно, перья; отдельно на проволочном каркасе крепился
хвост, он приподнимал платье с нашитыми перьями, и, таким образом, все
сооружение сзади напоминало чудовищно распухшую куриную гузку. Но и это
еще не все. Прибавьте сюда толстые синие колготки, заляпанные красными и
белыми мазками. Эти толстые колготки у всех артисток постоянно спадали и
морщились, а синий их цвет намекал, вероятно, на печально известную в те
годы магазинную птицу. На лицо надевались тяжелые очки с черной оправой и
прикрепленным к ней кошмарным клювом темно-бордового цвета. Видимо,
художник спектакля питал особенную слабость к дерзким тонам, а его
болезненная фантазия в сочетании с ненавистью к женщинам вообще и к
артисткам в частности подсказала ему это изобразительное решение. Впрочем,
возможно, он питал антипатию только к курицам, потому что с березками и
мышками он обошелся несколько деликатнее, хотя и без художественных
озарений: березки были одеты в длинные белые платьица с нашитыми черными
тряпочками; а мышки - в серые юбочки, серые накидочки и серые же шапочки с
ушками. Нормальные, короче, деревца и нормальные зверушки. Но вот на
курицах наш кутюрье отдохнул! Все вложил сюда, все горячечные фантазии
несостоявшегося живописца! Единственным реализмом, который он себе
позволил в создании этого образа, был гребешок. Все вышеописанное куриное
бедствие увенчивалось маленькой шапочкой, к которой был прикреплен
омерзительный поролоновый гребешок; его траектория проходила прямо по
центру куриной головки; начинаясь от затылка, он змеился по всему черепу и
затем упирался в клюв. Головной убор напоминал, таким образом, верхнюю
часть панциря динозавра и завершал трагическую картину куриной мутации. А
чтобы артисткам было еще обиднее, держался на белой резинке от трусов. Она
больно натягивалась под подбородком и всякий раз напоминала жрицам
Мельпомены о сложности выбранного пути, о том, что "служенье муз не терпит
суеты" и что прекрасное, в том числе и вся куриная конструкция, должно
быть величаво. А реализм художника выразился в том, что гребешок все-таки
имел натуральный красный цвет.
 
 
 
   О роли куриц сказать нечего: слов у них, конечно, не было, лишь время
от времени они обязаны были реагировать на происходящее, хлопая крыльями и
извлекая из гортани звуки, от которых их самих слегка подташнивало:
"Ко-ко-ко!
   Ко-ко-ко-ко!" Режиссер, который специализировался в этом театре на
детских спектаклях, был буквалистом и доискивался жизненной правды жадно и
целеустремленно, буквально во всем. Так, например, репетируя другой
детский спектакль, он один раз остановил репетицию и сказал актрисе,
играющей корову:
   "Стоп, давайте разберемся. Вы пришли сюда, в эту сцену, совершенно
пустая. Вы с чем пришли? Откуда? И наконец самое главное: вы решили хотя
бы для себя, вы - до дойки или после?"
   Так и здесь он всеми силами старался добиться от актрис, чтобы они были
похожи на куриц, если не внешне, то хотя бы внутренне - повадками,
например. Поэтому курицы должны были, вертя головками и тряся гребешками,
время от времени оглядывать пол в поисках зерна. Таким образом, поиски
"зерна роли" (по Станиславскому) обретали здесь абсолютно прямой смысл.
   Это воскресенье началось для Маши с остаточных явлений - неприятного
осадка после вчерашнего вечера. Маша проснулась поздно, потому что и
заснула поздно, приготовила завтрак, приняла душ, поболталась по квартире,
послушала музыку, не особенно тщательно оделась и накрасилась, потому что
ни с кем встречи, особенно с ним, не ждала, и поехала в театр. И в театре
все было обычно и даже скучно. Маша прошла к себе наверх, переоделась в
березку, спустилась в буфет попить кофе, но тут начался спектакль и пора
было идти на сцену. Она и пошла, откружила в хороводе первое свое
появление в качестве березки и отправилась переодеваться в курицу, заметив
мельком, что вся середина первого ряда, примерно десять мест, пустая,
никто не пришел. Обычно с третьим звонком пустующие хорошие места тут же
занимались теми детьми и родителями, у которых места были похуже, но тут
почему-то оказались незанятыми. Маша это заметила, но, естественно,
никакого значения не придала; поднялась в грим-уборную, сняла березкино
платье, затем быстро, с привычной гадливостью, напялила на себя курицын
костюм и побежала играть свой следующий эпизод; дождалась музыкального
вступления и пошла на ярко освещенную сцену, выкатывая вперед избушку Бабы
Яги. Избушка остановилась, и Маша прошла еще дальше, ближе к публике,
хлопая крыльями, перебирая синими куриными ногами и весело кудахча.
 
 
 
   И тут... в зале раздались аплодисменты. Они шли с первого ряда, с тех
самых мест, которые пять минут назад пустовали. Маша взглянула на эти
места через очки поверх клюва и... едва не подавилась своим последним
кудахтаньем. На