огда-то наивную и
влюбленную девочку, а теперь народную артистку России. Мало того, она
теперь и депутат, и лауреат всего, что только есть в стране. Она работает
в очень хорошем и даже академическом театре (это не всегда одно и то же,
но в данном случае совпадает, и Тоня действительно в хорошем театре первая
артистка, на нее специально покупают билеты, ее ждут после спектаклей
десятки поклонников). Она много снимается в кино, и пригласить ее считают
за честь лучшие наши кинорежиссеры; ее портреты - на обложках журналов, а
многочисленные интервью ей даже надоели, потому что всюду спрашивают одно
и то же, и ей уже неудобно повторяться; словом, она народная любимица и
по-прежнему красавица, только слегка располнела и взгляд стал чуть
ироничнее да губы жестче.
   Замуж Тоня вышла после долгой планомерной осады со стороны одного очень
хорошего и надежного человека, не артиста, избави Бог, а доктора
медицинских наук. Зато теперь она счастливая жена и мать. Впрочем, не знаю
насчет счастья, но в ее семье есть и покой, и радость, и понимание. Тоня
получила от судьбы компенсацию за моральный ущерб, причиненный ей в юности
тщеславием Кости Корнеева и злодейской рукой Володи Тихомирова. Поэтому
нетрудно догадаться, что тихомировские уговоры сниматься у него Тоня
отвергла. Сначала по телефону, когда звонил ассистент, а потом и лично,
когда Тихомиров в надежде все-таки уговорить минут тридцать топтался у
театра после спектакля со своим сценарием в руках. Тоня вышла наконец,
узнала его: бородка была все той же, глаза наглые и смешливые, и он
напористо и сразу стал говорить ей про гениальный сценарий и гениальную
роль, которую она, конечно же, гениально сыграет. Он все пытался
расположиться в привычной для себя зоне юмора, а Тоня пристально смотрела
на него, смотрела, и он стал постепенно скисать. И когда скис
окончательно, Тоня сказала: "Не стоЂит, Володя. В одной картине я у
тебя уже снялась, помнишь?
   Много лет назад. Это была моя первая роль, я ее здорово тогда сыграла,
правда?
   Ты был, помню, доволен мной.- Володя молчал, ему нечего было сказать,
наглость и юмор тут уже не проходили, а извиняться было слишком поздно.- А
первую хорошую роль, первый урок вовек не забудешь,- продолжала Тоня.-
Слишком сильное, Володя, впечатление, боюсь его испортить. Так что,
извини, но нет!"
   Это было десять лет назад...
   Вика снялась у него в этой роли, бывшая Машина подруга, помните?..
Такие озорные повороты иногда жизнь делает, что просто диву даешься!
Тихомиров ведь тогда еще обещал себе заняться Тоней, когда у нее все
пройдет, но не вышло у него с Тоней ничего. А про Вику он само собой
забыл, но, когда он сидел на "Мосфильме" у себя в кабинете и как раз
обдумывал после Тониного отказа, кого из артисток попробовать, открылась
дверь и на пороге встала красивая и стройная женщина, в которой трудно
было узнать милую простушку Вику, курицу номер два из того самого детского
спектакля. С Тоней она, тогда коротко познакомившись, отношений не
прерывала, изредка они перезванивались, и Тоня не далее как вчера
рассказала ей, как приезжал со сценарием Тихомиров и как уехал ни с чем.
Более того, она посоветовала Вике позвонить Тихомирову и попытаться.
   И Вика решила, что это ее последний шанс. Она закрыла за собой дверь,
прислонилась спиной, чтобы никто не вошел, и сразу сказала ошеломленному
Володе, что она пришла к нему не как к режиссеру, а как к человеку, что
она давно следит за его творчеством и восхищается им издалека, что ей все
равно, кого он будет снимать в следующей картине, потому что он ее
интересует всю жизнь как мужчина, а не как режиссер, что она сразу
догадалась тогда, кто стоит за сюжетом любовной драмы Маши и Коки, что она
уже тогда балдела от его таланта и гусарской удали, что она уже тогда
жалела, что с ней был не он, а Бармин, что она все эти годы не решалась к
нему подойти или позвонить, а сейчас шла в другую группу и вдруг увидела
табличку на двери "В. П. Тихомиров"
   и подумала: "Это судьба. Или сейчас зайду к нему и все скажу, или
никогда. И если его там не будет, значит все, значит - не судьба", что
если он хочет взять ее прямо тут, в кабинете, она готова, пусть даже
только один раз, и она уйдет навсегда, что... да много еще чего выпалила
разом Вика смутившемуся вдруг Тихомирову. Монолог ее длился минуты три,
кто-то порывался войти, но Володя крикнул: "Я занят!", а потом подошел к
двери и повернул ключ в замке.
   Он и раньше подозревал, что он гений, но такое откровенное и пылкое
признание получил впервые. Она согрела его очерствевшее сердце, он запер
дверь и, таким образом, предложение взять ее прямо сейчас и здесь принял,
но кто тут кого взял - это еще вопрос. Машины уроки, ее наглядные примеры
для Вики даром не прошли, она провела эту партию безукоризненно и свой
последний шанс использовала стопроцентно. Тихомиров купился. К нему в
последнее время как к мужчине и гусару мало кто из дам обращался, все
больше как к кинорежиссеру, и он, надо сказать, часто злоупотреблял
служебным положением, но полного удовлетворения от этого, конечно, не
было. А тут... Ее, такую красивую, застенчивую, почти в слезах молодую
женщину, совершенно не интересовали пробы, ее интересовал только он сам,
так сказать, в чистом виде. Ну как тут было устоять! И он, конечно же,
попробовал ее (и в прямом, и в переносном смысле), и утвердил затем на
роль, и снял, а через год снял и в следующей картине, а еще через год -
вот что изумительно! - женился на ней.
   И теперь, говорят, живут очень хорошо. Имитация любви у Вики
превратилась вроде в настоящее чувство, в настоящую привязанность, а
Тихомиров перехода, естественно, не заметил; впрочем, был ли тот Викин
монолог на пороге точно рассчитанной игрой - теперь он уже никогда не
узнает.
   А великий спортсмен Валерка Бармин совсем отошел от спорта, он даже не
пытался быть тренером, он решил стать писателем и драматургом. Он решил,
что его жизнь, в спорте и вообще, должна быть увековечена на бумаге. Там
было что вспомнить, наш "непрофессиональный" спорт был тогда большой
тайной, и Валера многое мог порассказать. Он нашел себе соавтора,
нормального литератора, умеющего в отличие от него хорошо и грамотно
складывать слова, и они вместе выпустили первую книгу. Успешно. Потом были
написаны другие. Но шли годы, и имя Бармина, которое обеспечивало книге
кассовый успех, стали потихоньку забывать. Наша страна, к сожалению,
беспамятна на великих спортсменов. Это в Канаде до сих пор чтят Боби Халла
или в США - Джесси Оуэнса, да и Пеле знают не только в Бразилии и не
только по кофе. А у нас бывший лучший спортсмен планеты, которого на руках
выносили болельщики со стадионов мира, живет теперь неизвестно как, и
никому он не интересен. Так что сейчас Валера живет тихо, иногда крепко
выпивая и делая свои фирменные пельмени, но жалеть ему не о чем:
   в его жизни было все - и слава, и преклонение, и красивые женщины всех
мастей и национальностей, и победы, и драмы - все было. Он попытался еще
раз победить - в литературе,- и почти получилось, но... почти... и он,
кажется, успокоился.
   В конце концов многие согласились бы поменять всю свою жизнь на десяток
Валериных "звездных" лет...
   Любанька-Ватрушка теперь замужем за бизнесменом, одним из руководителей
какого-то крупного товарищества с очень ограниченной ответственностью. Она
в его дела не вникает, она в основном на даче. У нее там две собаки, одна
очень большая, кудлатая, ее зовут Вулкан, а другая - маленькая собачонка с
крохотным беличьим тельцем, над которым высятся почему-то огромные, как
локаторы, уши.
   Собачку зовут Тревога. В каком состоянии надо проснуться, чтобы так
назвать щенка, ума не приложу! На даче Любанька с удовольствием
возделывает свои сельскохозяйственные угодья, там двадцать соток, и они
требуют постоянного ухода и внимания. Любанька гордится своими парниковыми
помидорами, а помогает ей на даче все тот же Феликс, ее бывший муж. Он у
нее там вроде работника.
   Прогнать его по доброте душевной Ватрушка так и не смогла, после ее
нового замужества Феликс остался бы совсем один, а новый муж и не
возражал, хорошо понимая, что Люба только жалеет его. Так что и Феликс
оказался не один и при деле, но с одним условием: не приносить никогда
больше ни одного чучела.
   Теперь он дарит их соседям по даче; соседей много, поэтому, пока он
всех осчастливит, еще много лет пройдет.
   Кока почти спился. Он считает, что его жизнь не удалась. Он работает
все в том же театре, однако ничего не получилось из того, чем обещал стать
Костя Корнеев в блистательном начале своей карьеры. После истории с Машей
все пошло как-то вкривь и вкось. Роли в театре предлагались все хуже,
потому что и игрались им все хуже, да и в кино почему-то перестали
приглашать. Как и все слабые люди, Костя винил в этом только
обстоятельства и окружающих; почти каждый вечер он сидел в ресторане ВТО,
а после пожара перекочевал в "Балалайку" (так ласково и фамильярно, без
всякого уважения к музыкальной культуре страны, называют ресторан Союза
композиторов). Всем случайным и не случайным своим собутыльникам Костя
жалуется на судьбу, которая в России беспощадна к настоящим талантам; еще
жалуется на режиссеров, которые его не видят и не понимают. Его красивое,
тонкое, благородное некогда лицо обросло складками, мешками и вторым
подбородком. Да и походка изменилась у Кости: пружинистая грация хищника
семейства кошачьих сменилась усталой и ленивой пластикой циркового
медведя, готового даже обруч вертеть ради подачки на арене.
   Рассказывают, что месяц назад в ресторане Дома кино Кока встретился с
Тоней.
   Тоня сыграла главную роль в очередном фильме, премьера которого тут и
праздновалась.
   Тоня стояла с охапками цветов перед входом в ресторан, как вдруг к ней
подошел Кока. Больше двадцати лет Тоня его не видела, но узнала сразу,
даже не глазами, потому что трудновато было узнать в этом оплывшем
человеке, старающемся держаться прямо, свою первую любовь. Узнала чем-то
другим, особым:
   что-то неожиданно заныло внутри, будто мертвые нервные клетки,
пораженные когда-то Костей Корнеевым, вдруг разом ожили и закричали.
   А Кока встал перед нею и, развязно расшаркиваясь и „рничая, сказал:
"Ас-с-сь!"
   - что означало у него сейчас "здрасьте".
   - Здравствуйте,- тихо произнесла Тоня.
   - Сколько лет, сколько зим! - ненавидя себя за гадкую, особенно в этой
ситуации, банальность, фальшиво пропел Костя. Он, хоть и в нетрезвом виде,
вкус все-таки сохранял. Тоня уловила это и тон поддержала:
   - Двадцать четыре лета и двадцать четыре зимы, если точно.- И
продолжила очень просто, приглашая и его к тому же: - Здравствуй, Костя.
   - Смотри-ка, узнала! Неужели помнишь меня? Правда?
   - Я все помню, Костя,- сказала она, и какое-то совсем новое, незнакомое
выражение ее глаз неприятно поразило его.
   - Да, чуть не забыл, с премьерой тебя...
   - А ты смотрел? - спросила Тоня.
   - Не-е, куда уж нам, кто нас туда пригласит? Мы тут, в буфете,-
продолжал „рничать Кока,- но я уже слышал, что ты опять здорово сыграла.
Поздравляю! - Он все всматривался в Тонино лицо, с каким-то злобным
вожделением ища на нем следы распада, как и у него, но не находил и от
этого чувствовал себя еще более "униженным и оскорбленным".
   - Мне пора,- сказала Тоня, и тут он понял, что за новое и неприятное
выражение глаз у нее было: это была жалость. И тогда Кока последним
усилием воли выпрямился, расправил плечи и, став внезапно на несколько
секунд опять красивым и гордым, сказал:
   - Всего хорошего тебе, Тоня. Будь счастлива! И... прости меня, если
сможешь...
 
   И нагнулся к ее руке. И Тоня руку не отняла, и жалость у нее тоже на
несколько секунд сменилась уважением к этой своей пьяной и ныне
опустившейся первой и самой сильной любви. Она поцеловала наклонившегося
Коку в лысеющую макушку и быстро отошла. Простила, стало быть... А Кока от
этого поцелуя в макушку вздрогнул, как от выстрела, и еще какое-то время
постоял, согнувшись и с вытянутой вперед правой рукой. Он опомниться не
мог: будто, с одной стороны, отпущение грехов получил и стало светло и
легко, а с другой - будто ударили его этим великодушием. И тут (прощальная
усмешка судьбы!) кто-то из проходящих на банкет гостей положил в
протянутую Кокину руку купюру. Ощутив в своей руке бумажку, Кока даже не
понял вначале, что это такое. Постепенно выпрямляясь, он посмотрел на свою
руку, и моментальный приступ ярости овладел им. Он глянул вперед: кто это
сделал, кто это ему подал?! Но люди шли плотной гурьбой и никто не
оборачивался; ни в ком нельзя было угадать человека, которому надо было
сейчас бросить в лицо скомканную купюру, а потом тут же, на глазах у всех,
набить морду. Кока разжал готовый для удара кулак и посмотрел на
скомканные деньги, которые хотел уже было с благородным негодованием
отшвырнуть в сторону. Потом расправил купюру. Это были двадцать
долларов... И опять Кока замахнулся, чтобы отбросить эти деньги подальше,
но рука остановилась сама. Рука решала за него, что делать дальше, а мозг
уже практично пересчитывал доллары в рубли, а рубли - в сколько можно за
эти деньги выпить и закусить. Потом спокойно поднялась левая рука, и они
обе, левая и правая, аккуратно сложили сувенир из далекой Америки и
спрятали его в нагрудный карман пиджака.
   Маша жива и даже здорова: она сама вылечила себе туберкулез и теперь
даже делает зарядку на снегу в одном купальнике. Митричек давно с ней
расстался и теперь женат на своей ученице, которая училась у него в
консерватории, а домой к нему приходила, чтобы брать дополнительные уроки.
Скрипачка оказалась способной, она вышла за Митричека замуж; интересно,
как она его называет? Тоже Митричек, Малыш? Достались ли ей имена в
наследство от Маши, как и все остальное? Или она придумала что-то свое?
Нет, вряд ли: способности у девочки были специфические, дать что-либо,
даже имя, она никак не могла, она была очень талантлива по части "взять".
Вот и в этом случае она брала-брала уроки, а потом взяла и все остальное:
и Митю, и "мерседес", и квартиру, и дачу, и все прочее, что к тому
времени, как ни странно, совсем перестало интересовать Машу. Хотя,
наверное, не странно: видно, не захотела Маша продолжать ту свою жизнь,
называться "лапой" и все время лгать, что-то изменилось в ней самой. И
жизнь решила поменять круто, отказавшись от всего, что казалось ценным и
привлекательным в жизни прежней. Поэтому Маша внимательно следила за
крепнущей связью между педагогом и ученицей, а потом собрала вещички и
ушла из дома, как настоящий мужчина, оставив все. Она в это время приняла
католическую веру, но дело не в конфессии, а в сути: она считала
справедливым, что не оставила себе ничего, потому что она Митю много
обманывала и, таким образом, сделала ему много зла. Театр дал Маше комнату
в коммунальной квартире, там она и живет до сих пор. Пять лет назад она
ушла на пенсию, в театре было сокращение штата, и она не стала ждать, пока
ее попросят, написала заявление об уходе сама. Пенсии на жизнь, конечно,
не хватало. Какое-то время она пыталась найти работу, но не получилось и
кончилось тем, что Маша попросилась работать дежурной вахтершей в том же
театре: как-то ведь надо зарабатывать на жизнь, и потом - все-таки среди
людей, среди своих. Когда мимо нее проходит Кока, она улыбается ему, как
всем, они даже почти друзья; он иногда занимает у Маши денег на водку, и
она, если есть, с радостью дает. Все ее любят, никто не грубит, а молодежи
объясняют, что здесь сидит бывшая артистка и ее обижать нельзя. В общем,
она считает, что жизнь удалась и жаловаться не на что...
   Все это я о ней знал и в этот приезд решил Машу повидать. Я шел пешком
в этот театр, знакомый мне до кирпичика, и слегка волновался. Была
суббота. Осенние листья шуршали под ногами, стояло роскошное бабье лето,
совсем как тогда, много лет назад, когда начиналась история Коки и Маши,
когда Маша пришла к нему на улицу Грановского и вымыла пол в комнате с
чучелами. Я знал, что Маша в театре, потому что перед этим позвонил прямо
к ней на вахту и спросил, не меняя голос (я был уверен, что она меня все
равно не узнает), какой спектакль идет сегодня. Я услышал знакомый
красивый, низкий голос: "Сегодня днем детский спектакль",- она назвала
его, этот спектакль был, видимо, бессмертным, он был вечно живой. Я из
озорства спросил: а кто играет сегодня курочек и мышек? Маша терпеливо
перечислила ряд незнакомых мне фамилий. Я повесил трубку и помчался в
театр. Хотелось сделать ей что-нибудь приятное. Я знал, что она любит
большие смешные игрушки, поэтому по дороге в детском магазине приобрел
огромного, почему-то оранжевого медведя. Насчет цветов я решил с самого
начала, что это будут белые хризантемы - как воспоминание о начале их с
Кокой романа.
   Я прошел по тому двору, где Кока и Тихомиров разыгрывали перед Машей
свои жестокие игры, постоял перед служебным входом и попросил проходящего
мимо молодого человека позвать вахтершу: мне не хотелось заходить вовнутрь
и делать нашу встречу публичной.
   - Кого? - переспросил молодой человек.
   - Ну ту женщину, что у вас здесь на вахте сидит.
   - А-а, Марью Сергеевну! - тепло улыбнулся юноша, и я обрадовался тому,
что он так улыбнулся.
   Через минуту вышла Маша, моя Маруся. Она выглядела свежо и молодо. Я
протянул цветы. Маша ахнула и слегка покраснела от удовольствия и
смущения, узнав меня, узнав цветы. Потом она обрадовалась медведю. "Я
подержу пока его,- сказал я,- а то тебе неудобно будет разговаривать". Мы
чуть отошли и стали говорить.
   - Мне сейчас пятьдесят пять,- говорила Маша,- и жизнью я довольна. Грех
жаловаться: у меня есть все, что мне надо.
   - Все-все? - спросил я улыбаясь.
   - Все! - ответила она твердо; потом, расслышав в моем вопросе некоторое
лукавство, опять повторила: - Да, все... а что? - И еще через пять секунд:
- Ах ты об этом? - И стала заразительно хохотать.
   - Ну а все-таки,- спросил я,- как твоя личная жизнь, Маша? Кому ты
опять разбила сердце? Кого теперь сводишь с ума?
   И тут она вскинула на меня свои ни капельки не потускневшие глаза, и
оттуда вдруг полыхнуло таким цыганским огнем, что у меня остановилось
дыхание и заныло сердце.
   - Как? - осторожно выдохнул я.- Неужели... неужели... роман?
   Маша застенчиво прикрыла огонь длинными ресницами и чуть заметно
кивнула.
   - Ну-у-у, знаешь,- хрипло и восхищенно протянул я и, повинуясь
внезапному порыву, склонился к ее руке - в поцелуе и поклоне одновременно.
Потом выпрямился. В этот момент, как по заказу, между нами медленно и
неровно падал красно-желтый кленовый лист. Я поймал его. Тот же кленовый
лист, что двадцать пять лет назад, что век назад, что год назад... Что в
Канаде, что в России...
   Осень была... Бабье лето... И будет - год спустя или век спустя... И
жизнь не кончалась, и все, что было, продолжалось. Ну а старость... Ах,
вздор! Старости не было вообще!
   И тут я сказал Маше: "Спасибо",- отдал медведя и пошел. Она не
спросила, за что "спасибо", она все поняла. Через несколько шагов
обернулся. Она не уходила и помахала мне рукой. Другой рукой она обнимала
осеннего оранжевого медведя и большой букет белых хризантем. Они были ей к
лицу; шли ей цветы и медведи, особенно сейчас... Эту картину, этот кадр я
желал запомнить навсегда, на все время, что мне оставалось. Поэтому стал
медленно отходить, подняв руку в прощании. Я пятился по залитому мягким
солнцем театральному двору, и фигура Маши постепенно растворялась в
лирической пелене, застилавшей мои глаза.
   Я продолжал уходить все дальше. Чуть поодаль, за Машей, виднелись
силуэты Коки, Тихомирова, Вики, Тони, Валеры, Любаньки-Ватрушки, Митричека
и других персонажей, исполнителей эпизодических ролей в этом немудреном
спектакле.
   Глядите, они взялись за руки и кланяются вам, и улыбаются.
Поаплодируйте им, поблагодарите за то, что они, как могли, сыграли свои
роли перед вами; сейчас их скроет занавес, и в