ывает, что-то не нравится и отвращает: запах, жест, манера вести
себя, улыбка ни к месту, какая-то вдруг вульгарность - да черт-те что
может отвратить! Бывает, неосторожное слово, вырвавшееся у женщины или
мужчины в самый интимный момент, способно даже рассмешить, а тогда - какая
уж там любовь?! У одного моего знакомого была женщина, которая в минуту
экстаза кричала - что бы вы думали? - "Ура-а-а!" Ну скажите, можно быть с
такой женщиной или нет? Долго, во всяком случае, нельзя.
 
   А здесь было совсем другое. Утверждают, что есть такое понятие:
биологическая совместимость, и тут она оказалась полной, и Кока попался,
он даже и хотел, но не мог отыскать в Маше решительно ничего, что бы ему
не нравилось. До того было хорошо, что даже плохо. Для Коки, разумеется,
потому что, когда он в пять часов утра стал прощаться, Маша уж как-то
больно спокойно его отпустила. Когда уже в дверях он обернулся и спросил:
"Когда встретимся в следующий раз?" - Маша вдруг ответила: "Так никогда",-
спокойно посмотрела на него и улыбнулась от того, какой у Коки был
ошарашенный вид. Он этого удара никак не ожидал и потому скрыть ничего на
лице не мог.
   - Как это - никогда? - криво усмехнулся Костя, вернее, попытался
усмехнуться, но у него не вышло.
   - Вот так,- сказала Маша,- в театре мы, естественно, встречаться будем,
а вот так - больше никогда. Завтра приезжает муж,- соврала она.
   - Так, может, не здесь?..
 
 
 
   - Нигде,- отрезала Маша,- и никогда!..
   - Но почему?.. Разве...- Он хотел спросить традиционное "разве нам было
плохо?", забывая первое правило удачливых любовников - не задавать
вопросов вообще, потому что, если спросил всего лишь: "Где ты была?" - уже
проиграл.
   - Ни-ког-да,- повторила Маша.- Это был, если хотите, приступ, припадок,
я не смогла справиться...
   Они помолчали.
   - Никогда? - опять тупо переспросил Костя, и Маша, уже ничего не
отвечая, лишь слегка покачала головой, а он как-то вдруг и сразу ощутил
бездонную трагичность этого слова. Есть, знаете ли, у нас
мраморно-холодные слова, космической жутью и скукой веет от них,
настроение портится, и необъяснимая тоска щекочет твое сердце: "никогда",
"навсегда", "выхода нет", "навечно" и многие другие. Да что там, я один
раз в районе Трубной шел по Последнему переулку, представляете?
   Костя в этот момент некстати, а может, как раз и кстати, вспомнил, как
на Пушкинской площади все перестраивали и в связи с этим закрывали
шашлычную "Эльбрус", где делали бараньи шашлыки на ребрышках и которую он
и его друзья очень любили. И однажды он подошел к этой шашлычной и вдруг
увидел на дверях:
   "Закрыто насовсем с целью ликвидации".
   "Никогда, навсегда, насовсем",- бездумно свистел ветер времени в бедной
Кокиной голове, и он в последний раз попытался улыбнуться и спросил:
   - Нет?
   Маша опять только повела головой, глядя на Костю в упор, и вот тут-то и
появилась первый раз в их истории знаменитая Машина слеза, которую я уже
описал в самом начале. Она появлялась в самый нужный, кульминационный
момент, в апогее любовного действия - что там секс! - вот главное, вот
погибель-то где! - и после этого человека уже можно было вычеркивать из
списка нормально живущих!
   И вот Маша смотрела на него грустными, не могу не написать - невыразимо
прекрасными глазами, и по неподвижному лицу медленно катилась одна (но
какая!)
   слеза. Оба молчали.
   "Да как же,- думал Кока,- она же меня любит и плачет, но, видно, и
вправду почему-то не может встречаться".
   "Что-то долго он стоит? - думала Маша.- Самой повернуться и пойти или
подождать, пока он первый пойдет к лестнице?.."
 
 
 
   - Ну, тогда... прощай,- сказал Кока.
   - Прощайте,- тихо ответила Маша. Слеза все еще чудом держалась на щеке,
не падала. Кока повернулся и быстро пошел к лестнице. Она чуть подождала,
пока он спустится на несколько ступенек, закрыла дверь и бросилась в
туалет, потому что - черт возьми! - давно уже туда хотела, а перед Кокой
это было никак нельзя, это разрушило бы образ, а уж слеза-то вообще
оказалась бы пустым номером.
   Следующие два дня Маша была очень весела и довольна собой. Она
собиралась, немного отдохнув, сделать следующий ход, она пока еще не
знала, какой, но у нее в арсенале было несколько сильных продолжений, из
которых в ближайшее время предстояло выбрать лучшее.
   А Кока между тем пытался прийти в себя. Надо сказать, что он далеко не
сразу опомнился после того "никогда". Он так не привык. С одной стороны,
он был глубоко обижен и уязвлен: "Как?! После того, что было, снова на
"вы" и затем - "никогда"?" Не мог же он ошибиться в значении ее взглядов,
ее стонов во время... нет! Не может быть! И потом эта слеза... Что это
значило?..
   Кока слышал раньше где-то в кулуарах театра, что у Маши серьезная
легочная болезнь, и сейчас, во время непрестанного анализа происшедшего,
мучившего Коку и днем, и ночью, это приобрело роковое, зловещее значение,
стало играть особую роль в нынешних Костиных муках, ибо точно укладывалось
в схему Машиного поведения, и тогда многое становилось ясно. Ее поведение
оказывалось тогда абсолютно объяснимым: она тяжело больна и боится за себя
и за него, боится его заразить или что-то в этом роде; а может, ей вообще
нельзя ничего, а переживать нельзя в особенности; а может, думает, что он
не знает о ее болезни, а когда узнает - струсит; а может... Множество этих
"а может" билось изнутри в воспаленную черепную коробку Кости, но выхода
не находило. Он ведь принадлежал к тем мужчинам, которым было невыносимо
само предположение о том, что их просто взяли и бросили; они будут
отбиваться от этой версии до последнего; они будут искать и найдут
невидимую, тайную и трагичную, но "настоящую" причину разрыва, и это
поможет им утешиться на некоторое время.
 
 
 
   Он уже хотел опять позвонить и прямо сказать:
   - Я знаю, что ты больна. Надеюсь, ты не думаешь, что это может как-то
повлиять на мое отношение к тебе? Может, ты думаешь, что я чего-то
испугаюсь? Мужа твоего? Болезни твоей? - Он репетировал и прокручивал в
голове разные варианты этого возможного разговора; он уже был готов к
любому ответу, даже к самому плохому, к тому, что она скажет, что, мол,
все в порядке и пусть он поскорее забудет этот эпизод; однако рассчитывал
и на лучшее: услышать, допустим, что, мол, да, я люблю и боюсь за тебя, за
себя, это оказалось слишком серьезно для меня, прощай, любимый,- и чтобы
бросили трубку, лучше - с глухим, сдавленным рыданием,- тогда Коке было бы
немного легче. Но так или иначе он страстно желал хоть какой-то
определенности, поэтому решил сегодня, что все-таки позвонит. Выпьет и
позвонит.
   Однако обошлось без звонка, потому что Кока в тот же день совершенно
неожиданно для себя получил ответы на все свои вопросы, и это оказалось
самым серьезным испытанием во всей его богатой любовной биографии.
   Кока шел после репетиции в свою грим-уборную. Репетировал он сегодня на
редкость бездарно, да и как могло быть иначе, если все мысли были черт
знает где - на Фрунзенской набережной. Шел по длинному коридору, вяло
волоча ноги, расстроенный и будто избитый. Там, слева по ходу, были
несколько женских гримерных, потом начинались мужские. И тут как раз,
когда он проходил мимо, одна из женских гримерных взорвалась таким
хохотом, что Кока аж привстал.
   Потом прислушался. Зря он это сделал, потому что через несколько секунд
узнал Машин голос, его нельзя было спутать ни с каким другим. И этот голос
описывал подругам, как она хотела в туалет, а Кока все не уходил, и ей
пришлось классической слезой, происхождение которой было весьма далеким от
любовной лирики, прервать сцену. Машин здоровый, животный хохот, лишенный
даже намеков на легочный кашель, не просто резанул Кокины измученные
нервы. Наверное, в жизни каждого человека бывают моменты, которых лучше бы
не было вовсе,- вот такой момент и довелось пережить Косте. Он стоял на
онемевших вдруг ногах, как в страшном сне, когда хочешь бежать, а ноги не
идут, и чувствовал, что весь покрывается краской стыда и обиды. Из него
будто взяли и вынули грубым хирургическим вмешательством последние идеалы,
в которых и так едва теплилась жизнь; удалили, как ненужный аппендикс, и
выбросили. Коке еще повезло, что он не прошел по коридору пятью минутами
раньше и не слышал о приступе остеохондроза у рояля, иначе не только
идеалы, но и его вера в себя были бы подорваны окончательно. Над ним,
оказывается, просто посмеялись. И пресловутая слеза была, оказывается,
завершающим мазком мастера любовного импрессионизма Маши Кодомцевой на
очередном полотне под названием "Портрет дурака в интерьере на фоне
лестницы. Утро. Масло". Как же стыдно было нашему Коке, как больно!
 
 
 
   Не помня себя, он открыл дверь и шагнул в гримерную. Смех замолк сразу,
и все в ужасе уставились на Коку. А он не знал, что сделает в следующую
минуту: то ли подойдет и ударит ее, то ли еще что-то... Тяжелая тишина
повисла в воздухе.
   Все только дышали и ждали, что произойдет. В этой тишине лишь тикала
мина, отсчитывая последние секунды до взрыва, которого с тайным
вожделением ждал весь девичник. Кроме Маши, разумеется,- та действительно
была в ужасе. Но взрыва не последовало, Кока решил их разочаровать, потому
что внезапно понял, что от него только и ждут чего-то в этом роде; он от
этого как-то сразу успокоился и почувствовал, как холодное презрение
выпрямило его позвоночный столб и помогло овладеть ситуацией. Тем более
что, во-первых, за ним был эффект внезапного появления, а во-вторых - еще
один, как он полагал, козырь, лежавший до поры в рукаве. Да, именно
холодное презрение помогло выпрямиться Коке. Не к Маше, нет,- он еще не
успел почувствовать к ней ничего такого, чувствовал только, что она ни за
что вонзила ржавый и грязный ножик прямо ему в сердце, повернула пару раз
и ушла, даже не полюбопытствовав, как у него там агония протекает, только
плюнула, уходя, в его сторону и попала. Ну, ничего, он о ней позаботится
позже, сейчас он не может, слишком рана свежа, а вот подруги!.. Эти пошлые
актриски, сладострастно ждущие его унижения, мстящие ему чужими руками за
прошлые эпизоды своей жизни, которые им тоже хотелось бы вычеркнуть
навсегда; эти мерзкие гиены, которые, роняя голодные слюни, подкрадываются
к нему, раненому, ослабевшему и пошатнувшемуся; эти шакалихи, эти самки
грифов!.. Но нет! Подождите, он еще не падаль! Подождите!
   Своеобычность ситуации заключалась в том, что с тремя подружками из
пяти, сидевших здесь, у Коки было... И остальные две тоже в свое время
были не против, да Кока пренебрег.
   Собственно говоря, в театре у Коки было со многими. Почти со всеми,
кроме, естественно, мужчин. Для него это был своеобразный спорт, а когда
его спрашивали друзья - на фига ему это надо, зачем он пристегнул к поясу
еще один скальп, вон той, уж совсем страшненькой, которая в детском
спектакле играет кикимору, или еще другой - стареющей травести, которая
уже давно устала разговаривать сиплым голосом курящего пионера, так вот,
на этот вопрос Кока неизменно отвечал следующее: "А вот, представьте себе,
будет общее собрание коллектива, на котором станут меня обсуждать или
сильно за что-нибудь ругать, например, за аморальное поведение. И вот
тут-то я встану и скажу: "Да я вас всех, извините, трахал. Не только в
переносном смысле, но и в прямом. И тебя, и тебя, и тебя тоже, и тебя тем
более. Я вас всех имел и ваше мнение обо мне - тоже".
 
 
 
   Друзья качали головами и признавали: "Да-а-а! Это аргумент". И теперь
Кокин час настал! Он внимательно и брезгливо оглядел по часовой стрелке
каждую из сидящих в грим-уборной молодых женщин и во всех смотревших на
него глазах заметил долю смущения; на Машу он и вовсе не глянул.
   - Хотите, я скажу, почему каждой из вас так весело? - Все молчали.- Я
еще раз спрашиваю: хотите ли вы, чтобы я подробно рассказал, почему каждой
из вас отдельно так сильно смешно?.. Не хотите? Почему? - преувеличенно
наивно спросил Кока.- Ну почему вы не хотите?.. Ведь нам тогда станет еще
интереснее и смешнее...- Он юродствовал, постепенно становясь хозяином
положения.- Ну ладно... Я рад, что, пока меня не было, я все-таки
присутствовал здесь, был с вами незримо... И еще рад, что вам для веселья
так мало надо и что эту малость смогла вам доставить вон та нежная девушка
в углу.- Кока показал, не оглядываясь, большим пальцем через плечо на
Машу, потом все-таки обернулся, внимательно посмотрел на нее и вбил ей
прямо в зрачки всю горечь и сарказм, оседавшие в нем сейчас.- Нежная
девушка в платьице белом... с томиком стихов на коленях и засушенной
ромашкой между заплаканными страницами... Хрупкий стебелек... последний
оплот романтизма в этой комнате и во всем этом театре.
   Асоль, бля!.. На этих алых парусах только в туалет и плыть...- Кока уже
был привычно насмешлив, он еще раз обвел глазами всю комнату и сказал
последние слова: - Жалко мне... и себя, и вас...- И вышел. Занавес... Без
аплодисментов... И - странное дело - всем барышням стало отчего-то стыдно,
будто их застали за чем-то непотребным, будто они все только и способны
что курить, материться и спускать любовь в канализацию. А каждая женщина -
и тем более артистка - не забывает в глубине души, что она и Наташа
Ростова, и Мария Волконская, и графиня Монсоро, и Маргарита, как бы ни
била их жизнь и как бы они ни жаловались на мужчин, что это они во всем
виноваты, что это они их такими грубыми сделали, и что мужиков теперь и
вовсе нет, и все приходится на своем горбу... Поэтому, когда им посреди
быта вдруг некстати напоминают об этом давно забытом идиотском романтизме
и вообще о чем-то возвышенном, им становится и на пару секунд стыдно, и
чуть больше жаль себя. И поэтому, когда Кока вышел, им всем первое время
было даже неловко друг на друга посмотреть, но это быстро преодолелось, ни
одна, кроме Маши, не подала вида, что это ее задело, и общение
возобновилось.
 
 
 
   А Кока шел опять по коридору к выходу из театра и думал не о том, что
сейчас было в женской гримерной, не о том, что он сейчас сказал и хорошо
ли это звучало,- он думал о Маше. Жажда мести кипела в его возмущенном
разуме. Марусе вдоволь предстояло теперь наесться гнилых плодов своего
цинизма и вероломства.
 
   План мести был размыт и неясен, было одно большое желание заставить ее
страдать, и не было даже уверенности в том, что из всего, что он
придумает, найдется хоть что-нибудь, что заставит ее страдать так, как
надо. Но желание было, ух, какое сильное желание было у Коки, а когда
человек так сильно хочет, ему надо помочь, и такой помощник у Коки нашелся.
   Был у него друг, товарищ по мужским забавам, Володя Тихомиров, долгое
время работавший в кино каскадером. В основном он был исполнителем и
постановщиком конных трюков, но умел и многое другое, что постоянно
подтверждал при Коке, и вот уже третий год вызывал в нем чувство
восхищения и даже преклонения, чего Кока изо всех сил старался не
показать. Например, он мог залпом выпить из горлышка бутылку водки, не
закусывая... Это еще не фокус, это могут многие, говорят, некоторые
выливают бутылку водки в миску, крошат туда хлеб и способны не спеша
выхлебать всю эту чудовищную тюрю столовой ложкой. А фокус был в том, с
каким шиком Тихомиров все это исполнял - он не отрываясь пил эту бутылку
водки минуты три; на его лице не было ни отвращения, ни гримасы какого-то
усилия, ни, наоборот, жадного удовольствия алкаша - ничего не было на этом
лице, кроме едва видимого скучного одолжения: ну, если вы уж так хотите,-
полюбуйтесь; он делал последний глоток, отнимал бутылку ото рта вверх и,
чтобы все убедились в чистоте исполнения, вытряхивал в рот еще несколько
капель; затем подкидывал правой рукой бутылку высоко вверх, она парила над
столом две-три секунды и начинала падать, и в тот момент, когда, казалось,
она рухнет, с быстротой нападающей кобры выбрасывалась вперед левая рука,
ловила бутылку в нескольких миллиметрах от поверхности стола и аккуратно
ставила ее.
 
 
 
   Еще Володя умел делать уж и вовсе невероятное: как-то поздним вечером
31 декабря он на спор "снял" пять девушек на улице и увез их праздновать
Новый год в свою компанию. Вся изюминка этого спора заключалась в том, что
"снятие"
   должно было начаться в 23 часа 30 минут, и все девушки на улице,
которых Володе предстояло уговорить, торопились в гости или домой, чтобы
успеть встретить Новый год в кругу близких и друзей; другие девушки,
которые никуда не спешили, во всяком случае, явно, в расчет не входили,
надо было брать именно спешащих, у которых из сумок и пакетов торчали
цветы или шампанское, которые нервно взглядывали на часы и очевидно
злились, что опаздывают. И вот в считанные минуты Тихомирову надо было: 1)
уговорить девушку не ехать к близким, пренебречь и этим даже кого-то
подвести и обидеть и 2) ехать в совершенно незнакомую компанию на машинах
с абсолютно незнакомыми молодыми людьми. А?! Каково?!
   И он выиграл. Последнюю девушку он взял за семь минут до курантов, все
кинулись в машины и рванули, но до дома, конечно, доехать не успели,
встали где-то на полпути, включили радио на всю катушку и фары машин,
вышли, все перезнакомились, открыли шампанское, достали стаканы; из
открытых машин на весь проспект начали бить куранты, шел крупный снег и
красиво падал в шампанское, белое - в золотое, а одна девушка, которая
сопротивлялась и не хотела ехать дольше всех, уже кружилась, смеясь, по
шоссе и ловила стаканом крупные снежинки, и все вслух хором считали: 9...
10... 11, выпили, дико хохотали и стали говорить наперебой, что такого
Нового года у них еще не было, что так - не встречали никогда. А режиссер
праздника Тихомиров стоял с видом "ну я же говорил... и потом будет еще
лучше". Потом сели в машины и поехали дальше, и девушки уже совсем не
боялись и даже не стеснялись, уже все вокруг были свои; наверное, Володя
все-таки угадывал или вычислял на улице девушек, в которых слабо билась
или дремала до поры авантюрная жилка. И неосознанно их тянет свернуть с
наезженной колеи неведомо куда и посмотреть - что там, а тут, откуда ни
возьмись, очень кстати - Тихомиров, и, глядь, уже едут, хохоча, в двух
машинах с незнакомыми, но очень симпатичными и веселыми ребятами. А те их
везут еще и на Ленинские горы, где автомобильный каскадер Сашка Шабанов
покажет им головокружительный спуск на машине, этакий автомобильный слалом
между деревьями, и они будут при этом не снаружи, а внутри машины. А потом
едут в гости, опять в сопровождении шампанского, и там Тихомиров сделает
так, чтобы две девушки (абсолютно не возражая, а наоборот, весело) навели
порядок в квартире, еще две накрыли на стол, а последняя вымыла на кухне
вчерашнюю посуду, то есть вели себя уже как совсем свои, как хозяйки...
 
 
 
   В тот же день, день крушения идеалов, Кока пришел к Тихомирову с
бутылкой водки, они посидели, и Кока все ему рассказал. Поведал
Тихомирову, что он увяз, влип и что эта ужасная (в смысле цинизма) особа,
которая к тому же старше его на пять лет, сделала его, Коку, больным и
слабым, что он постоянно думает о ней, все валится из рук, и он ничего не
может с собой поделать.
   - Что делать, Володя, что?! - колотился Кока о стенки уютной
тихомировской кухни.
   - А ничего,- спокойно отвечал Володя, пощипывая бородку, что означало у
него напряженную работу мысли.- Плюнуть и забыть. Давай девушкам позвоним,
сейчас приедут.
   - Да какие девушки! - стонал Кока.- Ты лучше скажи, что мне делать,
что?! - Он метался по кухне, заламывая руки, как это было принято в
древнегреческих трагедиях, подходил к столу, наливал себе и опять мерил
кухню шагами, так что в глазах у Володи рябило.
   - Да сядь ты, Бога ради! - заорал Тихомиров.
   - Не могу-у-у,- тоскливо выл Кока, выпивал и опять ходил и скулил,
мешая Тихомирову сосредоточиться, а ведь он сейчас размышлял и принимал
решение.
   Наконец ему Кокино художественное нытье надоело, да к тому же работа
мысли была уж