к было по его сценарию, а иначе и быть не могло: все
катилось по намеченной колее, и с чего бы вдруг с этой колеи сворачивать в
лес! Володя удивился только тому, как она набралась храбрости сюда
приехать, в самое гнездо сексуального терроризма по отношению к молодым
артисткам, тут деятели кинокультуры могли растерзать ее на части, если бы
всмотрелись хорошенько; он надеялся, что она все-таки адрес вспомнит и
домой к нему приедет, поскольку телефон-то вряд ли знает. И, подивившись
слегка Тониной отваге, Тихомиров отнес ее к отчаянному простодушию
влюбленной девочки, которая еще толком себе цену не знает; и уже не в
первый раз подумал о Коке, что он дурак и дикарь, который предпочитает
бижутерию настоящему сокровищу. Тихомиров и сам бы с удовольствием занялся
Тоней, но товарищеский долг не позволял, да и Тоня в кромешной слепоте
своего первого чувства не видит, что из себя Кока представляет. Может
быть, потом, когда она отстрадает своего Коку, Тихомиров ее утешит...
Осторожно надо только. Как близкий товарищ...
 
 
 
   Он посадил Тоню в свой кабриолет и повез в ресторан Дома кино, где
накормил обедом, который должен был бы потрясти уроженку Большой Ляли, но
не потряс, она даже не замечала, что она ест и пьет; она с напряженным
вниманием ждала новостей о своем возлюбленном, который в это самое время
жрал водку, чокаясь с чучелами, и подумывал о том, что он сегодня,
пожалуй, Ватрушку трахнет от нечего делать.
   Только все съев и закурив, Тихомиров заговорил о Коке. Он поведал уже
измучившейся Тоне, что ничего страшного не случилось, что Кока (только это
строго между ними) скрывается от армии, что за ним этой осенью особенно
рьяно охотится военкомат, а конкретно - жуткие люди, которые его
персонально ненавидят: военком, полковник Замышляк, и главный врач
медкомиссии, доктор Шухер. Тихомиров ничего не придумал: действительно, в
этом военкомате Кока был для всех, как больной зуб; его не могли забрать в
армию, когда он учился, да и сейчас, вот уже четыре года, а значит, восемь
призывов, Советская армия не могла пополнить свои ряды рядовым
Константином Корнеевым, годным к нестроевой и необученным. Ну никак не
желал этот артист пополнять собой ряды и Родину защищать! А годы шли, и уж
скоро Коке будет двадцать семь, он проскочит призывной возраст, и армия
потеряет все шансы иметь в своих рядах такого выдающегося бойца. В их
театре был сильный директор, со связями и влиянием, и он обеспечивал
своему ведущему артисту отсрочку за отсрочкой, но каждый весенний и
осенний призывы военкомат Коке и Кока военкомату традиционно трепали
нервы. А сейчас, когда сроки поджимали, когда осталось только два призыва,
чтобы его взять, военкомат совсем озверел, и уже директорские знакомства
переставали действовать. Вот почему у Коки была в поликлинике пухлая
медицинская карта с историей болезни, которая по объему тянула на
приличную повесть. Кока косил под гипертоника вот уже несколько лет и
регулярно брал больничный с диагнозом: гипертонический криз. И еще -
гипертензионный синдром, якобы после сотрясения мозга, инсценированного
все тем же Тихомировым год назад в ближайшей к одной больнице подворотне.
В этой больнице работал профессор, близкий знакомый Тихомирова. Профессор
очень любил кататься на лошадях, а Тихомиров в Алабинском кавалерийском
полку, прикомандированном тогда к Мосфильму, мог его этим обеспечить.
Профессор по плану должен был встретить Коку в приемном покое, после того
как на Коку "по чистой случайности" поблизости, в подворотне, нападут
хулиганы (один повыше, другой пониже, как рассказывал Кока потом
милиционеру, не особенно напрягая фантазию) и разобьют о его голову
почему-то полную бутылку портвейна. И хотя не было тогда в стране таких
хулиганов, которые могли бы пожертвовать портвейном ради сомнительной
радости вырубить Коку, а потом убежать, ничего не взяв,- это уже детали,
мелочи... Однако, поскольку "на место происшествия"
   были вызваны и "скорая", и милиция, и милиция, естественно, приехала
раньше и доставила Коку в ближайшую больницу, где уже ждал знакомый
профессор, Коке пришлось-таки на вопросы милиционеров отвечать. Их
интересовала уголовная сторона вопроса, но то, что Кока путался в
показаниях, можно было отнести к тяжелым последствиям сотрясения. Хорошо
еще, что мифических хулиганов не нашли, а то бы кто-то мог и невинно
пострадать. У доставленного в больницу Коки дежурный врач стал искать
вещественное доказательство покушения - гематому на голове, и все большее
сомнение читалось на его суровом лице. Но тут в приемный покой вбежал
знакомый профессор, ненатурально крича: "Костя!
   Что с тобой?! Что с тобой сделали?!" Костя стал вяло повторять свою
легенду, бровями и глазами делая знаки профессору, чтоб тот не
переигрывал. Но тот, войдя в артистический раж, метался по кабинету,
воздевал руки к небу, потом прижимал их к лицу - ну просто Вера Холодная
из немого кино! - и все кричал:
   "Изверги, изверги! Что они делают! Ты же артист, тебе же надо беречь
лицо!"
   Кока из-под полузакрытых век с профессиональным отвращением наблюдал
эту сцену, но все тем не менее кончилось хорошо. Дежурный врач робко
попытался указать профессору на отсутствие гематомы, но был грубо прерван:
"Да замолчите вы! Какая, к черту, гематома, он же в шапке! Тут такое
несчастье, одного из лучших артистов в Москве чуть не убили, а вы про
гематому! Немедленно в палату, в отделение ко мне - немедленно!"
 
 
 
   Вот так Кока получил гипертензионный синдром, а в придачу к нему
гипертонию и историю болезни. И все это должно было как-то подействовать
на военкомат.
   Может, и подействовало бы на кого-нибудь, но только не на доктора
Шухера и не на полковника Замышляка. (Кстати, эти фамилии - единственно
подлинные во всей истории.) Этих двух деятелей спаивало (в прямом и
переносном смысле) одно общее неистовое стремление взять в армию всех:
полуслепых, полуглухих, полусумасшедших, плоскостопных, язвенников, тех, у
кого были на иждивении дети или родители,- всех оптом. Таких симулянтов,
как Кока, было немного, но Шухер и Замышляк на всякий случай подозревали
каждого или даже не подозревали, а заранее считали каждого симулянтом,
стремящимся уклониться от службы, поэтому у них в армию попадали
по-настоящему больные люди, с которыми потом, во время службы, происходили
разные неприятности, а бывало, и несчастья. Но зато план их военкомат
всегда выполнял! Кто с них спросит потом за то, что какой-нибудь парень с
настоящим гипертензионным синдромом перестреляет всех своих товарищей? А
никто! Зато план есть! И можно доложить! Но всех, кто мешал этому плану,
они ненавидели, и в первую очередь тех, кто получал отсрочки, а особенно -
деятелей культуры, и еще особеннее - артистов, и уж совсем особенно -
неуловимого призывника Корнеева. Когда полковник Замышляк слышал эту
фамилию, за него начинали тревожиться, не хватит ли его сию же минуту
апоплексический удар: его огромная и без того красная ряха краснела еще
больше, глаза изнутри выдавливались злобой и грозили вот-вот лопнуть, а из
плотно сжатых командирских губ выбрызгивалась слюна вместе с ненавистной
фамилией. Вот у кого был гипертонический криз в эти мгновения! "Корнеев? -
шипел полковник. - Это который Корнеев? Тот, который из ТЮЗа?.." "Он,
он",- с грустью за все несознательное поколение подтверждал доктор Шухер.
У него была другая реакция. Когда он слышал фамилию Корнеев, он грустнел.
Он вообще часто грустнел, провожая призывников-москвичей на Дальний
Восток, признавая годными тех, кто был совершенно не годен, и он об этом
знал, но... отправлял служить.
   Грустным был Шухер. Вся скорбь его маленького, истерзанного, гонимого
народа сконцентрировалась в нем. Он знал, что все - суета сует, а служить
- надо!
   Грустно, но надо. Весь облик Шухера был сама скорбь, стена плача. Его
плешивая голова с рябыми пятнышками вечно клонилась вниз, вероятно, из-за
длинного и одновременно толстого носа, исключительного носа, похожего на
хоботок муравьеда. На конце хоботка росли несколько седых волосинок,
которые Шухер, видимо, берег; все эти годы Костя их наблюдал: их было три,
всегда три. Этим носом Шухер все время шмыгал и вытирал его, кажется,
одним и тем же огромным клетчатым платком. И глаза у Шухера все время
слезились, не иначе от грусти.
   Им обоим этот артист-призывник был так же приятен, как застрявший в
горле плавник ерша; их бы воля, они бы послали его служить прямо завтра в
стройбат, куда-нибудь на север Якутии, лет на двадцать пять, чтоб он там в
вечной мерзлоте чего-нибудь копал и копал, пока не околеет, сволочь. Но...
пока не получалось. Не получилось и этой осенью, директор добился еще
одной, на этот раз последней, отсрочки, и Кока об этом вчера узнал по
телефону. Поэтому завтра собирался вылезать из своего логова и Тихомирову
об этом сообщил.
 
 
 
   Пока Тихомиров рассказывал Тоне про военкомат, она смеялась и не верила
Тихомирову, что такое бывает, что такая опереточно-зловещая пара может
существовать, ну, порознь - это еще ладно, это бы не так удивляло: ну
Шухер себе и Шухер, и Замышляк тоже, разные ведь фамилии бывают, но
вместе...
   - Да бывает еще и похлеще,- говорил Володя,- бывают, знаешь, такие
сочетания!
   Вот сейчас точно не поверишь. Двух музыкантов-скрипачей тоже взяли
служить, без них тоже армия никак, но поскольку скрипачи (один окончил
консерваторию, другой - Гнесинское), то куда их? Естественно, в
какой-нибудь военный ансамбль или оркестр. И они оба попадают в какой-то
оркестр ПВО, или куда-то в этом роде, и там становятся друзьями, и ходят
все время вместе. И все бы ничего, но у одного фамилия Тригер, а у другого
- Сипилис. Порознь - тоже сойдет, а так, представляешь себе: ходят вместе
всю дорогу Тригер и Сипилис - два друга, два солдата, два защитника Родины.
   Тоня быстро обучалась в театральном институте и, в чем смысл каламбура,
уже понимала, поэтому хохотала над этой историей до слез. Она уже выпила
немного вина, и Тихомиров был такой милый, забавный, если даже и врет, то
как остроумно. И тревоги куда-то отступили, растаяли, и в ресторане было
так тепло и уютно, и вообще все оказалось гораздо проще, чем она себе
воображала.
   - Коку жалко! - вздохнула Тоня.- Сколько ж он натерпелся от Шухера и
Замышляка! - Она опять засмеялась.- Все-таки у нас, у девушек, перед вами
хоть одно преимущество: нас в армию не берут, если только сами не захотим.
   - Слушай,- говорил Тоне Тихомиров,- завтра он из подполья выходит, я
знаю точно, они за ним гоняться перестали, и завтра он пойдет утром
закрывать больничный, а потом - в театр. Репетиция у них в одиннадцать, а
он часов в двенадцать подойдет. Где он сейчас, я не знаю,- врал Володя,-
он никому свое убежище не открывает, но вчера он мне звонил, поэтому я в
курсе. Тебе в этом театре светиться не обязательно, согласна? Ты же не
жена ему. Пока, во всяком случае...- неаккуратно шутил Тихомиров, а Тоня
засмущалась так трогательно и по-детски, что он чувствовал себя чуточку
подлецом: обнадежил девушку почем зря, ведь у таких, как она, где любовь,
там и брак.
 
 
 
   - Коку тоже раздражать не стоит, вернее, компрометировать: к нему ведь
девушки в театр не ходят, понимаешь,- продолжал он врать, глядя на Тоню
прозрачными и чистыми глазами.- Поэтому заходить внутрь тебе не надо. Мы с
тобой вот что сделаем: завтра утром, перед их репетицией, подъедем к
театру, я тебя подвезу.
   Ты перед этим напишешь ему, что будешь ждать его там-то и во
столько-то, и передашь эту записочку кому-нибудь, кто пойдет на репетицию,
годится?
   Конечно, годилось; повеселевшей Тоне все теперь годилось, даже это
предложение, сшитое наспех белыми нитками и лишенное всякой логики. Ведь,
спроси у него Тоня, почему бы ему самому не передать записку и даже не в
чьи-то руки, а самому Коке, или даже зайти в театр и оставить вахтерше
(он-то уж никак Коку скомпрометировать не может), или подъехать к концу
репетиции и передать ему на словах, что Тоня его будет ждать в условленное
время в таком-то месте, то есть, если он так любезен и так хочет помочь,
почему именно она сама должна эту записку кому-то передать, в общем, задай
Тоня ему хотя бы один из этих вопросов, Тихомиров был бы в большом
затруднении. Сама-то идея, чтобы Тонино письмо попало в Машины руки и
чтобы Маша хорошенько в Тоню всмотрелась, была неплоха, но деталями
Тихомиров в этот раз пренебрег. Однако Тоня, счастливая от того, что Кока
наконец нашелся и что она теперь не одна, что ей помогают, липы не
разглядела. И в конце концов, может, Тихомирову приятно с ней общаться,
может, она ему нравится, поэтому он и хочет, чтобы вместе.
   Вот так и получилось, что утром они сидели у театра в Володином
"понтиаке", потом появилась Маша, которая в этот раз шла пешком (Митричек
в то утро был занят), и Тихомиров сказал: "Вон, смотри, девушка идет. Я,
кажется, ее знаю, видел раньше. Она, по-моему, тут как раз артисткой и
работает. Давай быстро ей передай".
   - А может, все-таки вы... сами...- робко попросила Тоня.
   - Ну вот еще! Я встретил, я привез, кто тут кого любит, я не понимаю!
Кто ему свидание назначает, я, что ли? Ну хоть чего-нибудь вы сами можете
сделать? Как дети малые, ей-богу! Давай, давай! - И Тихомиров выпихнул из
машины застенчивую девушку.
 
 
 
   Вот так "случайно" и встретила Маша красавицу Тоню и рассмотрела ее как
следует, получив реальный повод для ревности, и даже поговорила. А когда
Тоня собиралась уже убежать, она остановила ее и спросила, почему это она
уверена, что Маша его сегодня увидит и сможет передать конверт: ведь его
уже неделю в театре нет, на репетиции он не ходит, и говорят, что болеет.
Тоня ответила:
   - Ну у меня есть сведения, что сегодня он придет.
   - Откуда? - неосторожно поинтересовалась Маша и тут же мысленно
выругала себя за этот вопрос, потому что Тоня чуть пристальнее, чем надо,
посмотрела на нее, словно став в этот миг взрослее на несколько лет. И
только секунд через пять, вдруг перестав торопиться, Тоня ответила:
   - Да так, видение мне было... предчувствие, у меня, знаете, бывает
такое.- И улыбнулась Маше женской улыбкой.
   Это она пошутила так, ведь не рассказывать же в самом деле этой
незнакомой, элегантной и странно заинтересованной женщине о военкомате;
это известно только избранным, тем, кто ближе Коке, кто, может, за него
даже замуж выйдет.
   Они помолчали, глядя друг на друга и улыбаясь.
   - Так я пойду...- полувопросительно сказала Тоня с неприличным, как
показалось Маше, оттенком превосходства, продолжая улыбаться.
   "Вот сука,- подумала Маша,- мало ей, что она спит с ним, она еще и надо
мной издевается. Она что, знает про меня и его?.."
   Ей было так неприятно, что она, видимо, забыла, зачем Тоня здесь, что,
если передает записку, значит, наоборот, не встречается с ним и тем более
не спит.
   Однако она быстро очнулась и, тоже мягко улыбнувшись Тоне (как, если бы
могла, улыбнулась бы гюрза перед укусом), сказала мягким, грудным голосом:
   - Да, конечно, идите. Я обязательно передам, если увижу, если ваше
предчувствие вас не обмануло. До свидания.
   И Тоня быстро пошла к машине Тихомирова, который издалека с большим
удовольствием наблюдал за этой сценой. А Маша, наша несгибаемая Маруся, с
прямой спиной и гордо вздернутой головкой, бросилась в театр, в свою
грим-уборную, борясь изо всех сил с низким желанием немедленно вскрыть
конверт и прочитать, что там.
   Кстати, это тоже входило в тихомировскую схему: если бы Кока сегодня
заметил, что конверт вскрывался, или вообще получил записку без конверта,
значит, Маша уже готова ко второму этапу операции под кодовым названием
"Три К": "Кокина кровавая кара" - и пора подтягивать стратегические
резервы; люди, машины - все должно быть готово. Но... облом: конверт
оказался целеньким. Кока, как и ожидалось, пришел в театр к двенадцати
часам и вскоре получил этот конверт из рук потупившей глаза Маруси.
Дрогнула ее рука, передающая конверт, и она его чуть не уронила; Кока
принял его, как и полагалось, с вежливым равнодушием, сказал "спасибо" и
отошел, даже не глянув на нее, чем еще больше подогрел Машину досаду;
отошел и не заметил, мерзавец, ни взгляда, ни руки дрогнувшей, хотя и то,
и другое было наспех, но подготовлено. А Кока, в свою очередь, не заметил
этих деталей не потому, что из последних сил изображал равнодушие и был
все время в образе, навязанном ему Тихомировым, а потому, что сам испытал
в тот момент сильнейшую досаду, увидев, что конверт не вскрывался. И
только много позже Кока узнал, что Маша, перед тем как передать Тонино
письмо, попросила у костюмеров чайник, заперлась в своей гримерной,
вскипятила его, подержала над носиком, над паром, конверт, а потом-таки
вскрыла его жадно, едва не порвав. И узнает это Кока через несколько
месяцев от самой Маши, которая, смеясь над своей тогдашней ревностью, ему
все это расскажет.
 
 
 
   А в данный момент наша Маруся, сгорая от нетерпения и одновременно
презирая себя за это, вскрывает конверт, вынимает записку и читает, что
сегодня Коку ждет эта барышня там-то и во столько-то, что она его любит и
целует, гадина, и - эт-то еще что за намеки? - "целует всюду, куда он
только захочет", и, конечно, этой же ночью будет ласкать его и целовать
всюду, как и обещала, а она, Маша, в это же время будет лежать рядом с
постылым Митричеком и, уставив широко раскрытые, пустые глаза в потолок,
думать о том, что Кока - ее Кока! - сейчас эту юную красотку держит в
объятиях. И, представив себе все это, Маша с протяжным стоном, больше
похожим на рычание, плюнула на ненавистный конверт, вновь заклеила его и
понесла проклятому мучителю. Своими собственными руками!
   Чтобы он сегодня с этой подлой разлучницей лег в постель! А она, Маша,
им еще и постелит - записку передаст!..
   Тихомиров мог быть доволен: Маша дозревала...
   Назавтра Маша узнала о себе, что она мазохистка, потому что жадно
искала на лице Коки следы усталости после прошедшей ночи. Не нашла: не
было у него синяков под глазами, щеки не впали, и носом он не клевал.
Выспался, стало быть... "Иначе бы он выглядел после нашей ночи,- думала
она,- может, он эту девицу и не любит совсем". Она уже пыталась войти с
ним в какой-то контакт, но на ее полуобращения к нему (вроде бы ко всем,
сидящим вокруг, в актерском фойе или буфете во время перерыва, однако
больше всего к нему) Кока отвечал рассеянным невниманием. Актерское фойе -
это такое помещение внутри театра, за кулисами, чаще всего близко к сцене,
куда зрители и вообще посторонние не имеют доступа. Там артисты отдыхают в
перерывах между репетициями или в ожидании своего выхода на сцену. Те, кто
любит узкий круг или относительное одиночество, поднимаются в свои
грим-уборные; те, кто любит перемыть кости своим коллегам, оказаться в
центре внимания, рассказать анекдот и вообще посплетничать, собираются в
актерском фойе. Именно там распознаются, вычисляются и затем обсуждаются
тайные театральные романы, которые, как правило, перестают быть тайной
буквально через несколько дней после их возникновения. Это только
центральные персонажи каждого театрального романа наивно полагают, что их
отношения - секрет для окружающих. На самом-то деле все их милые
двусмысленности, случайные взгляды, даже партнерские отношения на сцене,
когда тексты их ролей говорятся вроде так, как обычно, но... все-таки не
совсем так; или же, наоборот,- показная холодность и равнодушие друг к
другу,- все это становится настолько очевидным не только профессионалам,
но и просто внимательным людям, что их тщательно оберегаемый секрет вскоре
становится просто смешным: "Куда идем мы с Пятачком - для всех большой
секрет". Или как в пьесе Шварца: "А секреты у нас, ваше величество,-
обхохочешься". Только одну пару знаю я, которая держала в тайне свои
отношения девять (!) лет, а потом они все-таки поженились и живут
счастливо. Стальная воля была у этих артистов; как они держались, что даже
совсем близкие друзья не