о все собрались (а Кока опоздал, чуть все не испортив, да и
как ему было не опоздать, если ехал он аж с Матвеевской от своего друга и
однокурсника Боба, которого полночи заставлял с собой пить и не давал ему
спать рассказами о своих переживаниях), так вот, как только все собрались
и герой с помятым лицом тоже, извиняясь за опоздание, вошел в зал, как
только начали прогон, Маша прямо на сцене красиво упала в голодный обморок
(правда, то, что это голодный обморок, знала только она). "Красиво упала"
- это вовсе не значит, что она прикидывалась, обморок был настоящим, и
Маша все сделала для того, чтобы потерять сознание, когда будет нужно, а
некрасиво упасть она просто не могла, природная грация этого никогда бы не
позволила. Но в последнюю секунду перед отключением сознания, уже в
падении, она с неуместным в ее состоянии торжеством успела заметить, с
каким лицом застыл Кока, как схватился за горло обеими руками...
 
 
 
   Вызвали "скорую". Те приехали, повозились над Машей, привели ее в
чувство, покачали головами, посовещались и все-таки увезли в больницу.
Вскоре стало известно, что ее увезли сначала в какую-то обычную больницу с
острым нервным истощением, очень низким давлением, слабым пульсом и
прочим; выяснилось, что в ней едва теплилась жизнь. "Потеря интереса к
жизни, вплоть до комы",- как написано в одном медицинском справочнике. Но
уже на следующий день верный и ничего не подозревающий, как всегда,
Митричек перевез ее на Шаболовку, в клинику неврозов. Там, собственно, и
было ей место, ибо именно невроз от большой любви и был сейчас ее основным
заболеванием. А голодный обморок что!
   Она сейчас покушает; Митричек привезет чего-нибудь вкусненького, и она
быстро восстановится. А вот Кока теперь пусть мучается! Пусть знает, кого
чуть не погубил, пусть его совесть загрызет, изверга!
   Кока и вправду не находил себе места, он думал, что все случилось из-за
него, и отчасти, конечно, был прав. Отчасти - потому что не только ради
него Маша все это устроила, но и ради самого процесса, ради совершенства в
драматургии, к которому всегда стремилась. Крещендо в драме обязано быть
выразительным и сильным, и обморок тут очень подходил, и именно
натуральный - не какая-нибудь там дешевая дамская истерика. И Маша лежала
в больнице с веселым сознанием хорошо и добросовестно выполненной работы.
   А Кока, поедаемый сутками напролет глубоким раскаянием, каждый день
посылал в палату цветы, но сам зайти не решался. Наконец, когда он пришел
уже в пятый раз, то вдруг прямо во дворе наткнулся на Машу, которую
впервые выпустили погулять. Шел к двери, думал опять передать цветы и
сразу уйти, и тут дверь открылась прямо перед его носом, и Маша -
собственной персоной - оказалась в полуметре от него. Он так и встал, как
в игре "Замри", большой, нелепый, растерянный, покрасневший, как
мальчишка, который украл и съел варенье, а его застали с перепачканным
ртом прямо на месте преступления. Так и торчал с букетом, не зная, куда
его девать. Маша стояла напротив и глядела на него почти насмешливо,
наслаждаясь его замешательством, потом взяла из его рук цветы и,
полуутверждая-полуспрашивая, произнесла: "Это мне?.." Кока кивнул и,
силясь что-то сказать, двинулся к ней. "Не надо".- Маша закрыла ему рот
рукой, а он схватил эту руку и стал быстро-быстро ее целовать. Все, что
хотел Кока сказать, все, что чувствовал, он выражал сейчас в исступленных
взаимоотношениях с Машиной рукой и был при этом ужасно похож на дворового
пса, которого неделю не кормили и теперь кинули наконец долгожданную
кость. Он и трудился над этой рукой, склонившись, впиваясь в нее губами и
всем своим существом, а Маша глядела на него сверху и ласково гладила его
буйную голову другой рукой. Блудный сын вернулся! Родина вновь приняла его
в свои материнские объятия! Абзац!
 
 
 
   В Машиных глазах, глядящих теперь куда-то вдаль поверх Кокиной головы,
была несколько странная смесь любви, нежности, иронии, а также спокойного,
гордого удовлетворения мастера, любующегося плодами своего труда. Что ж,
немало сил, здоровья, нервов ушло на это, зато посмотрите, каков результат!
   Кока наконец оторвался от ее руки и потянулся к губам, она не
возражала. Он обнял ее. Она была такой беззащитной, такой хрупкой,
ненакрашенной, в трогательном байковом халатике под дубленкой, которую
Кока стал быстро расстегивать трясущимися руками, совершенно позабыв, где
находится. Да это и понятно, потому что он чувствовал, как гибкое Машино
тело отдается его рукам, отзывается на каждое прикосновение. Поэма
экстаза! Эрогенная зона везде, даже в воздухе, во всем дворе, на всей
территории больницы! Судорога страсти, скрутившая их обоих!
   Первое же прикосновение показало, насколько они соскучились друг по
другу, как стремились к соединению, и теперь ничто не мешало... кроме
того, что они стояли прямо перед входом в клинику неврозов. Последний
невроз надо было немедленно вылечить, и Маша, неровно дыша, по частям
выталкивала из себя слова: "Уйдем от входа... ты что, глупый... Отойдем в
сторону... Малыш..." И аж замерла, соображая, что это она сказала. А потом
было не до анализа, они отошли за угол здания, затем еще дальше, в глубину
двора, и Маша стала злостно нарушать больничный режим. Ах, если бы врачи
понимали, что Кока был сейчас для нее лучшим лекарством! Они оба были в
некотором смысле "слегка подпорченными бананами"; их непринужденная
порочность и даже бесстыдство, наивное и искреннее, как у детей, едва не
привели к тому, что они чуть ли не разделись прямо тут, за больницей, и
чуть не совершили того, к чему их так тянуло, здесь же, на снегу, на
брошенной верхней одежде. Все шло к этому, и пальто уже были сброшены.
Но... последние остатки благоразумия победили: верхняя одежда вновь была
надета. Теперь-то у них все было впереди, какие наши годы! Кока ушел,
пообещав прийти завтра, и в первый раз за много дней он чувствовал себя
счастливым, а Маша пошла к себе в палату. По дороге она думала: "Отчего
это я назвала его Малыш? Почему не Жу-жу, Си-си или, скажем, Котик? Это
было бы правильнее: Костя - Котик... Ну и ладно,- с довольной усмешкой
решила Маша,- пусть он теперь будет Малыш, так тому и быть".
 
 
 
   Так и стало. Отныне и навеки прирученный Малыш бывал у Маши каждый
день, а когда ее на сутки-двое отпускали из больницы, он заранее находил
место, где им можно было встречаться. Маша была даже раза два в Кокином
зоологическом музее, что послужило причиной ссоры между ним и Любанькой и
необходимости подыскать себе новое жилье. Но все равно сравнительно
короткие, поспешные, порывистые встречи не могли утолить их постоянного
любовного голода, и "костер любви"
   (это из песни) пылал с неистовой силой. В общем, красиво развивался их
роман, я бы даже сказал весело. Так прошла вся зима, а весной театр поехал
на гастроли в город Одессу...
   Они ходили по городу, взявшись за руки; они не расставались ни на
минуту. У Маши был одноместный номер, и ночевали у нее. Ночи, разумеется,
были безумными и волшебными, для сна оставалось всегда час-два, не больше,
все остальное время уходило на любовь страстную, чувства нежные, слова
пылкие...
   Долго так продолжаться не могло: слова начали повторяться, чувства -
притупляться да и "заниматься любовью" сутками напролет могут разве только
кролики. Коке с Машей иногда и ночей было мало, они, бывало, и днем
прибегали в номер и бросались в постель с жадной торопливостью, будто
завтра война и уже никогда ничего не будет. И всюду и всегда они были
вместе: спали вместе, ходили на море вместе, ели вместе. Вот только... ели
вместе они, пожалуй, напрасно... И вот почему...
   Несмотря на полную близость и взаимопознание, Маша зачем-то продолжала
сохранять перед Кокой тот самый образ неземного существа, которому все
земное и низкое чуждо, которое размножается только пыльцой или
почкованием, которое даже не пользуется туалетом, потому что ест и пьет
только в силу печальной необходимости поддерживать жизнь в своем
грациозном организме. Туалет якобы был не нужен, потому что весь минимум
продуктов, потребляемых Машей, превращался в энергию. Энергию любви!
Тяжелый образ, да и не нужный вовсе в теперешней фазе их отношений, но
Маша почему-то упорно из него не выходила.
   Она будто не сознавала, что все основные компоненты этого образа
рушились по мере их знакомства и цепляться за них было уже глупо. Первым,
еще давно, отпало то, что Маша не нуждается в естественных отправлениях и
не ходит в туалет, потому что Кока ведь подслушал случайно тогда в
коридоре театра, что она это все-таки делает и, более того, хочет этого
иногда в самый неподходящий момент. Вторым ушло то, что близость
осуществляется только пестиками и тычинками, так как у нашего героя уже
было с ней добрых пять десятков случаев в этом усомниться. И, наконец, в
славном городе Одессе предстояло пасть еще одному редуту Машиной сказки.
 
 
 
   Это произошло где-то уже к концу гастролей. К этому времени Кока от
постоянного недоедания, недосыпания и интенсивной половой жизни стал
походить на уличного мартовского кота, худого, драного, с
фосфоресцирующими, безумными глазами. От недоедания - потому что ему не
давали есть. Кто? Да Маша, разумеется. День начинался с завтрака в буфете
гостиницы. После трех-четырех ночных актов Кока ужасно хотел есть. И когда
они приходили в буфет, готов был слопать все меню; он вожделенно мечтал
хотя бы о яичнице из трех, нет!.. пяти яиц и непременно с ветчиной. "Ну,
Машенька, что возьмем?" - весело спрашивал Кока, выбрасывая слова между
голодными спазмами. И неизменно получал один ответ: "Возьми себе, Малыш,
что хочешь, а я, пожалуй, творожку". И так изо дня в день, из утра в
утро... И каждый день Кока сдерживал стон и не брал себе ничего, что
хотел, а брал тоже творожок, потому что хотел соответствовать: как это
так? Она, такая воздушная, вся духовная такая, будет творожок, а он, стало
быть, грязное животное, будет под ее сочувствующим и, может быть, даже
брезгливым взглядом мясо грызть, яичницу трескать? Нет! Он тоже будет
творожок, только хлеба побольше и несколько кусочков, пока отвернулась, с
собой; он тоже будет воздушный и неземной; он тоже будет не от мира сего;
дух одержит верх над низменной плотью, и не уступит он Маше в духовности,
пусть она знает, что жрать для него не главное. Вот Кока и становился все
воздушнее и воздушнее, все духовнее и духовнее; он нервно вздрагивал и
чего-то пугался, когда просто шел по улице; на него уже нельзя было
посмотреть без невольной сострадательной гримасы на лице: о Господи! Что
это идет? Надо же, до чего себя довел!..
   Обед и ужин были для него такой же смертной мукой. Когда они приходили
в тот же буфет или другую столовую, Кока уже с безнадежным отчаянием
спрашивал:
   - Маша, тебе опять творожок? Или, может..?
   - Нет, нет! - всегда отвечала она.- Мне только творожок, Малыш, ты же
знаешь.- И с мягкой укоризной смотрела на него: мол, не можешь ведь ты
заподозрить, что я стану есть мясо убитых животных... О-о, этот творожок!
Послать бы его далеко, к родимой матери - корове! А саму эту корову
прибить и закопать! Нет!
   Не закопать, а превратить в говядину и поступить с ней, как полагается
нормальному мужчине! Но нельзя, нельзя, черт возьми! Первобытным мужчиной
разрешается быть только в постели с Машей, а вот в столовой никак!..
 
 
 
   Нетрудно себе представить, как Кока через две недели ненавидел
творожные изделия; можно понять, почему он потом несколько лет не мог
смотреть не только на творожок, но даже на сыр и кефир.
   В конце концов случилось то, что и должно было случиться. Был обед в
диетической столовой, в которую Маша каждый день Коку таскала. Эту
столовую Кока "любил" больше всех; там он чаще всего в компании желтолицых
язвенников и пенсионеров вкушал гороховый суп, овощное рагу и этот
сволочной творожок. Он уже серьезно подумывал о том, чтобы разыскать
телефон этой столовой, позвонить из автомата и через носовой платок
измененным голосом сообщить, что в ней заложена бомба. Хотя, с другой
стороны, кому может понадобиться взрывать эту обитель желудочной скорби?..
Но, может, поверят, и тогда - хоть день перерыва...
   Гороховый суп Кока уже выпил, овощное рагу проглотил за пять секунд и
теперь с ненавистью ковырял творожок. Маша свой уже успела съесть, потому
что от супа и рагу отказалась, и терпеливо ждала Коку, нежно наблюдая, как
он доедает полезное и не отягчающее желудок благородное блюдо. В Коку оно
уже не лезло, и он, виновато отодвинув творожок, сказал Маше: "Больше не
хочу, пойдем".
   - Наелся? - ласково спросила Маша.
   - А как же! - не без сарказма сказал он, думая, что надо что-то
предпринять, а иначе он просто сдохнет.
   - А кисель?
   - Не буду, пойдем.
 
 
 
 
   Сейчас они должны были на час-два расстаться. Коке нужно было навестить
дальних родственников, Маша сказала, что она должна пойти на почту и дать
поздравительную телеграмму подруге, у которой сегодня день рождения. Они
вышли из диетической столовой. Маша поцеловала его и сказала: "Пока,
Малыш, не скучай там, у родственников. Через два часа встретимся в
гостинице. Я буду в номере тебя ждать, ладно?.." И они разошлись в разные
стороны... с тем чтобы уже через пятнадцать минут встретиться снова.
Встретились они в самой банальной пельменной, на другой улице, в двух
кварталах от столовой, совершенно случайно, однако случайным вряд ли
что-то бывает, все подчинено какой-то верхней логике, все, наверное, шло к
этой роковой пельменной. Ведь могли же они направиться в разные
пельменные, и все было бы по-старому, можно было еще некоторое время
морочить друг другу голову. Но... карты легли иначе, и вот они столкнулись
буквально лицом к лицу именно в этой грязной забегаловке. Маша сидела за
столом, перед ней вызывающе стояли два мясных салата и две двойные порции
пельменей, она ела торопливо и жадно, будто боялась, что ее сейчас
застукают на месте преступления. Ну чего боялась, то и получилось. Кока
зашел сюда опять же абсолютно случайно, он решил сперва забежать в театр,
узнать расписание репетиций на завтра и потом только поехать к
родственникам, поэтому развернулся и пошел в другую сторону, туда, где он
вовсе не должен был оказаться. Но оказался. Он увидел эту пельменную и
несколько минут постоял у входа. После короткой, но яростной схватки между
организмом и силой воли, которая закончилась в пользу голода, Кока,
проклиная себя за слабость, вошел внутрь. Он встал в очередь, набрал на
поднос тоже две порции пельменей и еще (уж пропадать, так с музыкой!) две
порции сосисок, а еще две бутылки пива и стал искать, за какой стол
пристроиться. Он увидел свободное место, столик, за которым сидел только
один человек; увидел место, а не человека, и быстро направился туда, а
подойдя, вежливо спросил: "У вас не занято?" Девушка, сидевшая одна за
столом, только промычала что-то в ответ, поскольку рот у нее был занят уже
двумя пельменями, а третий она как раз цепляла на вилку. Она только
отрицательно покачала головой, что, мол, не занято, и вилкой с наколотым
пельменем сделала приглашающий жест. Обмен репликами, озвученный с одной
стороны, и безмолвный - с другой, проходил в автоматическом режиме, без
эмоций, ну, как это обычно и происходит:
   "Свободно?" "Пожалуйста". Или: "Вы выходите на следующей?" "Да".
Правда, голос человека, задавшего вопрос, показался девушке странно
знакомым, но рефлекс узнавания, задавленный здоровым аппетитом, слегка
припоздал. Кока в это время поставил поднос на стол и стал сгружать с него
всю свою снедь. За эти несколько секунд рефлекс узнавания догнал Машу и
послал ей в мозг сигнал надвигающейся катастрофы. "Не может быть",-
подумала она и стала медленно поднимать глаза, все еще надеясь на чудо, на
то, что это не он. А Кока освободил наконец поднос и только тут посмотрел
на соседку по столу.
   "Здравствуй, ужас!" - только так можно было назвать эту картину,
застывшую безмолвно посреди оживленной пельменной. Над щеками Маши,
разбухшими, как у запасливого хомяка, от непрожеванной пищи, которой было
куда как далеко до творожка, панически метались огромные глаза в поисках
хоть какого-нибудь выхода. Выхода не было. Ничего нельзя было сделать в
этой ситуации, невозможно ничего придумать. А у Коки задрожал поднос в
руке, и он элементарно покраснел, покраснел так, как не краснел никогда в
жизни, будто Маша не с пельменями его застала, а с другой женщиной в
постели, словно его поймали сейчас на чудовищной измене. Вот так они
смотрели друг на друга минуту, в которую вместилось все. Они так долго
прикидывались, играли, старались выглядеть лучше, чем они есть на самом
деле, так долго писали свой роман, что для естественной жизни в нем уже не
осталось места. Обоим стало понятно, что вот и кончилась любовь. Какая
мелочь, в сущности, микроб, может все испортить! Вот тут бы им засмеяться,
обратить все в шутку, но нет! - не тот случай, слишком много игры было
между ними, и сейчас вся игра куда-то ушла, и в первый раз за все время
они были совершенно искренни, растеряны и огорчены; оба поняли в этот
момент, что все кончилось, что Кока теперь если и будет когда-нибудь
обнимать ее, непременно вспомнит про ангела с набитым пельменями ртом, да
и Маша будет вечно помнить его, с дурацким и несчастным видом держащего в
руке дурацкий поднос, что они уже никогда больше не смогут серьезно
относиться друг к другу даже в минуты близости, а значит, близость теперь
исключена; уже нельзя шептать в постели милые нежности: все будет казаться
игрой, даже если ею и не будет. Романтика рухнула! Все! Это был момент
истины для наших любовников, и не осталось ничего, кроме усталого
сожаления. И все это - в одну минуту!
   Потом Кока осторожно поставил поднос обратно на стол, посмотрел на нее
другими глазами - уже не любовника, а все понимающего друга - и сказал,
грустно улыбнувшись: "Э-э-эх, Маша... Какие же мы с тобой все-таки
артисты..." Потом поднял руку, будто хотел погладить ее по щеке, но
раздумал, вздохнул и вышел.
   И тут Маша впервые за много лет по-настоящему заплакала, некрасиво
размазывая по лицу слезы рукой с зажатой в ней вилкой и давясь солеными и
будто резиновыми пельменями. Она плакала так горько, как плачет ребенок, у
которого отняли любимую игру. А ведь игра в любовь и была, в сущности, ее
единственной игрой, смыслом жизни, и сейчас она вдруг поняла, что это не
может быть смыслом жизни, а тогда какой же в ее жизни смысл? И есть ли он
вообще? Тридцать ведь уже, а нет ничего: ни настоящих ролей, ни настоящих
друзей, ни детей, ни любящих, ни любимых по-настоящему - ничего нет! Обо
всем этом и плакала моя Маруся, а потом вытерла слезы и доела все, что
было на столе. Все равно ведь надо было как-то жить... Надо было жить
дальше!..
 
 
 
 
   Эпилог Вскоре после описываемых событий я должен был ненадолго уехать
из Москвы на работу в другой город. Это "ненадолго" растянулось на целых
двадцать пять лет.
   Туда, где я жил, доходили разные слухи. Из них я узнал, что каждому из
действующих лиц этой истории жизнь воздала, как это ни странно, по совести
и по справедливости, а не так, как часто бывает в нашей стране: "от
каждого - по способностям, каждому - по морде". Тихомиров стал все-таки
режиссером, но снимает плохие фильмы, лучшее, что у него выходит,- это о
лошадях, где есть конные эпизоды, там Тихомиров всегда "на коне". Но это и
неудивительно, поскольку Володя всегда любил лошадей больше, чем людей, и
где-то его можно даже понять. Но так или иначе конно-каскадерская юность
обрела в его фильмах самое выразительное воплощение. Все, что касается
людей, получается у него значительно хуже. Когда на экране он пытается
воссоздать хоть что-нибудь подобное тому, что он придумывал в свое время
для Коки, у него почему-то не выходит, получается скучно и временами даже
пошло. Недавно он по старой дружбе упрашивал сняться в его новой картине
Антонину Ивановну Краснову, да, да, ту самую Тоню, к