поднялся. Я подумала, что он затеет драку - ведь мы все  вернулись
лет на десять назад, во времена нашей юности, когда  драка  -  вместе  с
поцелуями, с нескромными ласками, с оглушительной  музыкой  и  неистовой
скоростью - входила в обязательный ассортимент вечеринки.
   Но нет - он всего лишь взял меня за руку и направился к дверям.
   - Нам пора, - сказал он. - Поздно уже.
   Дождь в Бильбао, и во всем мире дождь. Тот, кто любит, должен владеть
искусством терять и находить. Он научился соблюдать равновесие между тем
и Другим. Он весел и по дороге в отель напевает.
   У меня еще немного шумит в голове,  еще  не  выцвели,  не  потускнели
краски мира, но  и  я  постепенно  обретаю  равновесие.  Я  должна,  как
говорится, контролировать ситуацию, потому что хочу поехать с ним.
   И мне нетрудно контролировать ситуацию, ведь я  уже  не  влюблена  до
беспамятства. Тому, кто способен укротить свое  сердце,  покорится  весь
мир.
   "Мне хотелось бы не обуздывать свое сердце", - Думаю  я.  Если  бы  я
смогла отдать ему мое сердце - пусть хоть на один уик-энд, - у  дождевых
капель, падающих на мои щеки, был бы сейчас другой вкус. Если бы  любить
было просто, он обнял бы  меня  и  в  такт  мелодии,  которую  напевает,
рассказал бы другую историю, и она была бы нашей с ним историей. Если бы
там вдалеке, за праздниками, не маячило возвращение  в  Сарагосу,  я  бы
хотела, чтобы хмель не выветрился никогда,  чтобы  мне  хватило  свободы
целовать его, ласкать его, шептать и слушать слова, принадлежащие только
влюбленным.
   Но нет. Не могу. Не хочу.
   А он еще не знает, что на его предложение я  скажу  "да".  Зачем  мне
нужен этот риск? Потому что в эту минуту хмель  одурманил  меня,  потому
что я устала от дней, неотличимо похожих один на другой.
   Но эта усталость пройдет. И  мне  сейчас  же  захочется  вернуться  в
Сарагосу - в город, в  котором  живу  по  собственной  воле,  по  своему
выбору. Меня ждут занятия, меня ждет конкурс. Меня  ждет  муж,  которого
еще предстоит встретить, а это будет непросто.
   Меня ждет  жизнь  упорядоченная  и  тихая,  с  детьми  и  внуками,  с
гарантированной пенсией, с ежегодными  отпусками.  Мне  неведомо,  какие
страхи томят его, но зато отлично известны  мои  собственные.  И  вполне
хватает тех, что уже есть, - новых не надо.
   Я бы не смогла - никогда бы не смогла - влюбиться в кого-нибудь,  как
влюбился он. Слишком хорошо я его знаю: мы ведь долго прожили  рядом:  я
знаю все его слабости и страхи. Я не смогу восхищаться им, как другие.
   И еще я знаю,  что  любовь  -  сродни  плотине:  если  оставить  хоть
крохотную дырочку, куда может  проникнуть  тоненькая  струйка  воды,  то
вскоре под напором ее рухнут стены, и придет мгновение, когда уже никому
не под силу будет сдержать силу потока.
   Если же рухнут стены, любовь завладеет всем и надо всем  возобладает:
ей безразлично, что возможно, а что - нет, ей нет дела до того, по силам
ли нам удержать любимого рядом, любовь - неуправляема.
   Нет, я не могу оставить брешь в стене - даже самую маленькую.
   - Минутку!
   Он сейчас же замолчал. По влажной мостовой зазвучали чьи-то поспешные
шаги.
   - Пойдем, - сказал он, беря меня за руку.
   - Постойте! Одну минутку! - кричал прохожий. - Мне надо поговорить  с
вами!
   Но он только прибавил шагу.
   - Это - не к нам, - сказал он. - Пойдем в отель.
   Тем не менее относилось это именно к нам - больше на улице никого  не
было. Сердце мое дрогнуло, я мигом протрезвела. Я вспомнила, что Бильбао
- столица страны басков и здесь то и  дело  происходят  террористические
акты. Шаги приближались.
   - Идем, - сказал он и пошел еще быстрей.
   Но было уже поздно. Между нами,  как  из-под  земли,  выросла  фигура
мужчины, вымокшего с головы До ног.
   - Постойте! - повторил этот человек. - Одну минутку! Ради бога!
   В страхе я хотела кинуться прочь, взмолилась,  чтобы  каким-то  чудом
рядом с нами взвизгнули  тормоза  патрульной  машины.  Бессознательно  я
вцепилась в него, но он отвел мои руки.
   - Умоляю вас, - проговорил незнакомец.  -  Я  узнал,  что  вы  здесь.
Помогите мне, ради бога! Речь идет о моем сыне!
   Он заплакал и упал на колени, повторяя:
   - Умоляю вас! Умоляю!
   Мой  друг  глубоко  вздохнул,  опустил  голову,   закрыл   глаза.   В
наступившей тишине слышно было, как  стучат  дождевые  капли  да  рыдает
человек, стоявший посреди мостовой на коленях.
   - Иди в отель, Пилар, - произнес наконец мой друг. - Ложись спать.  Я
вернусь только под утро.
 
Понедельник, 6 декабря 1993 
 
   Любовь - это сплошные ловушки и капканы. Когда она хочет дать знать о
себе, то показывает лишь свой свет, а порождаемые им тени -  скрывает  и
прячет.
   - Погляди вокруг, - сказал он. - Давай припадем к  земле,  послушаем,
как бьется ее сердце.
   - Не сейчас, - отвечала я. - Я не могу пачкать свой жакет: он у  меня
один.
   Мы ехали по  холмам,  поросшим  оливами.  После  вчерашнего  дождя  в
Бильбао солнечное утро казалось сном. У меня не было темных  очков  -  я
вообще ничего с собой не захватила, потому что собиралась в тот же  день
вернуться в Сарагосу. Спать мне пришлось в одолженной у него рубашке,  а
в угловом магазинчике рядом с нашим отелем я купила  себе  майку,  чтобы
было во что переодеться, покуда сохла постиранная  -  та,  в  которой  я
ходила накануне.
   - Тебе, наверно, надоело видеть меня в одном и том же, - шутя сказала
я, желая, чтобы этот обыденный разговор вернул меня к действительности.
   - Я счастлив тем, что ты - здесь.
   С той самой минуты, как он вернул мне ладанку, он больше  не  говорит
мне о любви, но радостен, весел  и  ведет  себя  как  восемнадцатилетний
юнец. И сейчас он, погруженный в сияние погожего  утра,  идет  рядом  со
мной.
   - Какие у тебя там дела?  -  спросила  я,  показывая  на  закрывавшие
горизонт отроги Пиренеев.
   - По ту сторону гор - Франция, - с улыбкой отвечал он.
   - Я учила географию в школе. Я хочу знать, зачем нам туда  и  что  мы
там будем делать.
   Некоторое время он не произносил ни слова и продолжал улыбаться.
   - Зачем? Затем, что я хочу показать тебе один  дом.  Быть  может,  он
тебя заинтересует.
   - Если ты решил податься в агенты по продаже недвижимости, то обо мне
забудь. У меня нет денег.
   Мне-то было все равно - ехать ли в Наварру или во Францию, лишь бы не
возвращаться на праздники в Сарагосу.
   "Ну что? - осведомился мой рассудок у сердца. - Ты довольна тем,  что
приняла его приглашение. Ты изменилась и сама того не замечаешь".
   Нет, нисколько я не изменилась. Просто отдохнула немного.
   - Погляди, какие камни.
   И в самом деле - гладкие, обкатанные,  словно  прибрежная  галька,  а
ведь здесь, на равнинах Наварры никогда не было моря.
   -  Их  отшлифовали  ступни  крестьян,  ступни   богомольцев,   ступни
искателей приключений, - сказал он. - Камни изменились, но и путники  не
остались прежними.
   - Это странствия научили тебя всему, что ты знаешь?
   - Нет. Чудеса Откровения.
   Я не поняла, о чем он, и предпочла не углубляться. Я чувствовала, как
растворяюсь в солнце, в долине, в горной гряде на горизонте.
   - Куда мы идем? - спросила я.
   - Пока никуда. Мы  просто  наслаждаемся  утром,  солнцем,  прекрасным
пейзажем. Впереди у нас еще долгий путь на машине, - говорит он и  после
краткого колебания добавляет:
   - Ты спрятала ладанку?
   - Спрятала, - отвечаю я и прибавляю шагу. Мне не хочется говорить  об
этом, чтобы не испортить радость и свободу утра.
   Впереди появляется городок. Как принято было в Средние века, он стоит
на вершине холма, и в отдалении я вижу колокольню его собора и развалины
замка.
   - Пойдем туда, - прошу я.
   Он пребывает в  нерешительности,  но  потом  соглашается.  По  дороге
встречается нам часовня, и мне хочется зайти туда. Я не знаю молитв,  но
церковная тишина всегда действует на меня умиротворяюще.
   "Не вини себя, ты ни в чем не виновата, - говорю я себе.  -  Если  он
влюблен, то это его дело".
   Он осведомился насчет ладанки. Я знаю - он ждал,  что  мы  возобновим
давешний разговор в кафе. Ждал - и одновременно боялся, что  не  услышит
того, что  хочет,  вот  потому-то  он  и  не  торопит  ход  событий,  не
затрагивает эту тему.
   Может быть, он и вправду любит меня. Однако мы должны превратить  эту
любовь во что-то иное, более глубокое.
   "Что за вздор, - говорю я себе. - Ничего на свете нет  глубже  любви.
Только в сказках принцесса целует жабу, и та превращается в  прекрасного
принца. В жизни все наоборот: принцесса целует принца, и  он  становится
омерзительной жабой".
   Через полчаса мы подходим к часовне. На ступенях сидит старик.
   С  той  минуты,  как  мы  пустились  в  путь,  это  первый   человек,
повстречавшийся нам, - ибо на дворе осень, и  поля  снова  вверяют  себя
Господу в надежде, что он дарует им плодородие и что позволит человеку в
поте лица своего снискать хлеб свой насущный.
   - Здравствуйте, - говорит он старику.
   - Здравствуйте.
   - Как называется этот городок?
   Звучит как имя.
   - Сан-Мартин-де-Ункс.
   - Ункс? - переспрашиваю я гнома!
   Старик не понимает шутки, и я, слегка смутясь, направляюсь  к  дверям
часовни.
   - Нельзя, - останавливает меня старик. - С полудня закрыто. Хотите  -
возвращайтесь к четырем.
   Но дверь в часовню отворена. И я, хоть и смутно,  потому  что  солнце
светит ослепительно, вижу, что там внутри.
   - Да мне бы на одну минутку... Я хочу помолиться.
   - Сожалею, но не могу. Закрыто.
   Он слушает мой разговор со стариком и не вмешивается.
   - Ладно, пойдем отсюда, - говорю я. - Не станем спорить.
   Он по-прежнему смотрит на меня пустым отчужденным взором.
   - Разве ты не хочешь посмотреть часовню? - спрашивает он.
   Я знаю - ему не нравится, как я  себя  веду.  Он  считает,  что  я  -
слабая, боязливая, не умеющая добиваться своего. Принцесса  безо  всяких
поцелуев превратилась в жабу.
   - Вспомни, что было вчера, - говорю я. -  В  баре  тебе  не  хотелось
продолжать спор и ты прекратил его. А теперь, когда я поступаю точно так
же, ты меня осуждаешь.
   Старик бесстрастно слушает нас. Должно быть, он доволен - хоть что-то
происходит перед ним, ибо здесь, в этом местечке все утра, все дни,  все
ночи неотличимы друг от друга.
   - Дверь не заперта, - обращается он к  старику.  -  Если  тебе  нужны
деньги, мы можем заплатить, хоть и  немного.  Но  она  хочет  посмотреть
церковь.
   - Сейчас - нельзя.
   - Ладно же! Мы все равно войдем!
   И, схватив меня за руку, входит.
   Сердце у меня колотится - старик может разозлиться, позвать  полицию,
испортить наше путешествие.
   - Почему ты сделал это?
   - Потому что ты хотела осмотреть часовню изнутри.
   Но мне это не удается: глаза не смотрят - эти пререкания и то, как  я
отнеслась к запрету, уничтожили все очарование такого чудесного утра.
   Я чутко прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи, я  представляю,
как старик зовет полицию. Святотатцы.  Грабители.  Они  нарушают  закон,
преступают запрет. Старик  ведь  сказал  им  -  закрыто,  час  посещений
прошел! Он немощен и дряхл, он не  в  силах  был  нас  удержать,  мы  не
проявили уважения к старости - и в  глазах  полиции  это  усугубит  нашу
вину.
   Я  остаюсь  внутри  ровно  столько  времени,  сколько  нужно,   чтобы
освоиться. Но сердце колотится так сильно, что я боюсь,  как  бы  он  не
услышал его стук.
   - Мы можем идти, - говорю я,  выждав  время,  необходимое  для  того,
чтобы прочесть "Отче наш".
   - Не бойся, Пилар. Тебе не придется подыгрывать этому старику.
   Мне вовсе не хочется, чтобы конфликт со сторожем  привел  к  ссоре  с
моим другом. Надо сохранять спокойствие.
   - Не понимаю, о чем ты говоришь, - отвечаю я.
   - Есть люди, которые постоянно воюют с  кем-то  -  с  окружающими,  с
самими  собой,  с  жизнью.  И  постепенно  у  них  в   голове   начинает
складываться некое театральное действо, и либретто  его  они  записывают
под диктовку своих неудач и разочарований.
   - Я знаю многих таких.
   - Беда в том, что они не могут разыграть  эту  пьесу  в  одиночку,  -
продолжает он. - И тогда прибегают к помощи других актеров.
   Здесь произошло нечто подобное. Старик  хотел  за  что-то  на  ком-то
отыграться, кому-то за что-то ото - и выбрал нас. Если бы мы послушались
его, вняли его запрету, то  испытывали  бы  сейчас  горечь  поражения  и
раскаивались бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач.
   Но его враждебность бросалась в глаза, и  потому  нам  нетрудно  было
уклониться от нее. Куда  хуже,  когда  люди  "вызывают  нас  на  сцену",
начиная  вести  себя  как  жертвы,  жалуясь  на  то,  что  жизнь   полна
несправедливости, прося у других совета, помощи, заступничества.
   Он заглянул мне в глаза.
   - Берегись, - сказал он.  -  Ввяжешься  в  такую  игру  -  проиграешь
непременно.
   Он прав. И все же мне было  как-то  не  по  себе:  в  душе  оставался
неприятный осадок.
   - Я помолилась. Я сделала все, что хотела. Мы можем выйти наружу.
   И мы выходим наружу. Контраст между царившим в  церкви  полумраком  и
ослепительным солнечным светом так силен, что я на  несколько  мгновений
слепну. Когда же зрение возвращается ко мне, вижу, что старика нет.
   - Пойдем пообедаем, - говорит он и направляется в сторону городка.
   За обедом я осушила два стакана вина. В жизни еще Не пила так  много.
Я спиваюсь.
   "Не надо преувеличивать".
   Он  разговаривает  с  официантом.  Узнает,  что  в  окрестностях  еще
сохранились развалины римских построек.  Я  пытаюсь  принять  участие  в
беседе, но скрыть дурное настроение мне не под силу.
   Принцесса превратилась в жабу. Ну и что с того?  Какое  значение  это
имеет, если мне ничего не надо - ни мужчины, ни любви?
   "Я ведь знала заранее, - думаю я. - Знала, что он нарушит  равновесие
моего мира. Разум предупредил меня - но сердце  не  захотело  внять  его
совету".
   Как дорого обошлось мне обретение той малости,  которую  я  получила.
Мне пришлось отказаться от стольких желанных мне вещей,  отвернуться  от
стольких дорог, открывавшихся передо мной. Я пожертвовала многими своими
мечтами во имя главной - спокойствия духа. И лишиться его  сейчас  я  не
желаю.
   - Ты чем-то удручена, - произносит он, прервав разговор с гарсоном.
   - Да, ты угадал. Я думаю, что этот старик все-таки вызвал полицию.  Я
думаю, что в таком маленьком городке не составит труда выяснить, где  мы
находимся. И еще я думаю, что из-за твоего  упрямого  желания  пообедать
именно здесь на наших каникулах можно поставить крест.
   Он вертит в руках стакан с минеральной водой. Он не может  не  знать,
что я говорю не правду и дело совсем не в старике. Дело в том, что  меня
терзает стыд. Зачем мы  творим  такое  с  нашими  жизнями?  Зачем  видим
соломинку в глазу, а горы, поля и оливковые рощи не замечаем?
   - Послушай, - говорит он. - Поверь мне, ты  зря  тревожишься:  старик
давно уже дома, он и позабыл об этом происшествии.
   "Дурак, я не из-за этого тревожусь", - думаю я.
   - Слушай голос сердца, - продолжает он.
   - Именно это я и делаю, - говорю я. - Слушаю. И хочу уйти отсюда. Мне
как-то не по себе.
   - Сегодня больше не пей. Вино тебе не помогает.
   До этой минуты я держала себя в руках. Теперь сознаю  -  лучше  будет
высказать все, что накипело.
   - Ты уверен, что знаешь все. Ты рассуждаешь о волшебных мгновениях, о
ребенке, таящемся в душе взрослого. И я не понимаю, что ты делаешь  тут,
рядом со мной.
   - Я восхищаюсь тобой, - смеется он. - Тобой и тем,  как  ты  борешься
против собственного сердца.
   - Что-что? - переспрашиваю я.
   - Да ничего, это я так, - отвечает он. Но я уже поняла, что он  хотел
сказать.
   -  Не  обманывай  себя.  Если  хочешь,   можем   обсудить   это.   Ты
заблуждаешься относительно моих чувств.
   Перестав крутить в пальцах стакан, он глядит мне прямо в глаза:
   - Не заблуждаюсь. Я знаю - ты меня не любишь.
   Я совсем сбита с толку.
   - Но я буду бороться за твою любовь, - продолжает он. - Есть на свете
такое, за что стоит бороться до конца.
   Я не знаю, что сказать ему на это.
   - Вот за тебя, например, - договаривает он.
   Я отвожу взгляд и делаю вид, будто рассматриваю интерьер ресторана. Я
чувствовала себя жабой и вдруг снова превратилась в принцессу.
   "Я хочу верить его словам, - думаю я,  уставившись  на  картину,  где
изображены какие-то рыбаки на лодках. - Это ничего  не  изменит,  но  по
крайней мере я не буду чувствовать себя такой слабой, такой никчемной".
   - Прости, что я на тебя накинулась, - говорю я.
   Он улыбается и, подозвав официанта, платит по счету.
   На обратном пути растерянность моя не проходила. Что было тому виной?
Солнце? - Но сейчас осень, и солнце уже не только не припекает, но и  не
греет. Старик? - Но старик уже довольно давно ушел из моей жизни.
   Может быть все что угодно - все новое. Неразношенный башмак  натирает
ногу. Вот так и жизнь - она хватает нас врасплох и тащит  к  неведомому,
хоть мы, быть может, этого не хотим, хоть нам, быть может,  этого  и  не
надо.
   Я пытаюсь отвлечься, разглядывая окрестности, но  больше  не  удается
увидеть масличные рощи, городок на  вершине  холма,  часовню,  у  порога
которой сидит старик. Все это мне чуждо, все незнакомо.
   Я  вспоминаю  вчерашнюю  пирушку  и  песенку,  которую  он  постоянно
напевал:
 
   Вечером в Б'Айресе что-то такое,
   Что-то такое, просто не знаю...
   Что же я знаю тогда?
   Bcтaл и оделся, вышел из дому, по Ареналес пошел...
 
   При чем же тут Буэнос-Айрес, если мы в  Бильбао?  Что  это  за  улица
такая - "Ареналес"? Что он хотел этим сказать?
   - Что за песенку ты вчера без конца напевал? - спрашиваю я.
   - "Балладу сумасшедшего", - отвечает  он.  -  Почему  ты  спрашиваешь
только сейчас?
   - Так просто, - отвечаю я.
   Но я-то знаю, что не так просто. Я знаю, что он пел  ее  потому,  что
это - ловушка. Он мог бы промурлыкать  что-нибудь  знакомое,  что-нибудь
слышанное мною тысячи раз, однако же он выбрал то,  чего  я  никогда  не
слышала.
   Да, это ловушка. Когда-нибудь, услышав эту песенку по  радио  или  на
диске, я вспомню его и Бильбао, вспомню  дни,  когда  осень  моей  жизни
вновь стала весной.  Я  вспомню  душевный  подъем,  дух  приключения,  и
ребенка, воскресшего Бог знает откуда.
   Он все продумал. Он умен и опытен, он знает жизнь  и  умеет  покорить
женщину, которая ему желанна.
   "С ума я схожу", - говорю я себе. Боюсь спиться оттого, что пила  два
дня подряд. Считаю, что ему известны все уловки  и  ухищрения.  Уверена,
что его нежность опутывает меня и управляет мною.
   Как это он сказал в ресторане? "Я восхищаюсь  тем,  как  ты  борешься
против собственного сердца".
   Он ошибается - я уже давно и с неизменным успехом сражаюсь  со  своим
сердцем. Я не влюблюсь в недостижимое.
   Я знаю свои пределы, как знаю и то, что моя способность к страданию -
не безгранична.
   - Скажи мне что-нибудь, - прошу я на обратном пути к машине.
   - Что сказать?
   - Что-нибудь. Поговори со мной.
   И он принимается рассказывать о чудесном явлении Девы Марии в Фатиме.
Не знаю, почему он сейчас вспомнил об этом, но история о том,  как  трое
пастушков говорили с Нею, отвлекает меня.
   И вскоре сердце  мое  успокаивается.  Мне  ли  не  знать  предел,  до
которого я могу идти, мне ли не совладать с собой?!
   Мы добрались до места к ночи. В густой пелене тумана я едва различала
маленькую площадь, фонарь, бросавший слабый желтоватый свет на несколько
средневековых построек и колодец.
   - Туман! - радостно воскликнул он. Я поглядела на него в недоумении.
   - Мы в Сент-Савене, - продолжал он.
   Название городка ничего мне не говорило. Однако я поняла, что мы  уже
во Франции, и тоже обрадовалась.
   - Зачем ты привез меня именно сюда? - спросила я.
   - Хочу продать тебе дом, - со смехом отвечал он. - А  кроме  того,  я
пообещал, что вернусь ко дню Непоро