правильный путь.
   Я повернулась и по той же тропке, что  привела  нас  к  этому  месту,
зашагала вниз. Священник шел за мной.
   - Что ты задумала? Разве ты не понимаешь - ты единственная, кто может
спасти его?! Разве не видишь - он любит тебя и бросит ради тебя все?!
   Я прибавляла и прибавляла шагу, и ему все труднее было  поспевать  за
мной. Тем не менее он держался рядом.
   - В этот самый миг он делает выбор. Он может принять решение оставить
тебя! Борись за то, что любишь!
   Но я не останавливалась. Я спешила как  могла,  оставляя  позади  эту
гору, священника,  необходимость  выбора.  Знаю  -  человек,  вприпрыжку
бегущий следом, читает мои мысли и знает, что все попытки вернуть меня -
бесполезны. И все-таки он не отставал, настаивал, приводил новые  доводы
- боролся до конца.
   И вот мы оказались у  того  камня,  где  полчаса  назад  остановились
передохнуть, В изнеможении я опустилась на землю.
   Я ни о чем не думала. Мне хотелось только  сбежать  отсюда,  остаться
одной, спокойно и не торопясь обо всем подумать.
   Спустя несколько минут подошел, с трудом переводя дух, и священник.
   - Видишь эти горы вокруг? - спросил он. - Им не  надо  молиться,  ибо
они сами - Божья  молитва,  потому  что  обрели  в  мире  свое  место  и
пребывают на нем. Они стояли здесь еще  до  того,  как  человек  впервые
взглянул на небо, услышал гром и  спросил,  кто  сотворил  все  это.  Мы
рождаемся, страдаем, умираем, а они стоят неколебимо.
   Приходит минута, когда мы обязаны  задуматься  -  а  нужны  ли  такие
усилия? Почему бы не уподобиться этим горам - мудрым, древним,  нашедшим
себе  подходящее  место?  Стоит  ли  рисковать  всем  ради  того,  чтобы
преобразить  полдесятка  людей,  которые  мгновенно  забывают  все,  что
усвоили, и тотчас ввязываются в новую авантюру? Почему бы не  подождать,
пока определенное количество обезьян-людей научится  тому,  чему  нужно,
после чего эта наука нечувствительно и безболезненно распространится  по
всем остальным островам?
   - Вы и вправду так думаете, отец мой?
   На несколько мгновений он замолчал, а потом спросил:
   - Ты читаешь мысли?
   - Нет. Просто если бы вы так думали, то вряд ли избрали бы себе  путь
священнослужителя.
   - Я часто пытаюсь осознать свою судьбу. И не могу. Я избрал себе удел
воина Божьей рати, а все, что я  сделал  в  жизни,  сводится  к  попытке
объяснить  людям,  почему  существуют  на   свете   нищета,   страдание,
несправедливость. Я прошу  их  быть  добрыми  христианами,  а  они  меня
спрашивают: "Как могу я веровать в Бога, если  в  мире  столько  горя  и
муки?"
   И я тогда принимаюсь объяснять то, чего объяснить  нельзя.  Произношу
какие-то слова о Божьем замысле, о войнах, которые  ведут  ангелы,  и  о
том, что все мы вовлечены в эту борьбу. Пытаюсь сказать,  что,  когда  в
мире у определенного числа людей  появится  достаточно  веры  для  того,
чтобы изменить этот сценарий, все прочие люди, где бы, в каком бы уголке
нашей планеты ни жиля они, будут этой переменой облагодетельствованы. Но
мне не верят. И ничего не делают.
   - Они - точно такие, как горы, - сказала я. -  Горы  прекрасны.  Тот,
кто приблизится к ним, не сможет отделаться от мысли о  величии  Творца.
Горы - живое свидетельство той любви, которую питает к нам  Господь,  но
удел этих гор - всего лишь свидетельствовать о ней.
   В отличие от рек, которые движутся и преобразуют пейзаж.
   - Да, это так. Но отчего бы нам не стать такими, как они?
   - Потому, должно быть, что горам сужден ужас ный удел, - ответила  я.
- Они обречены вечно созерцатъ один и тот же пейзаж.
   Священник промолчал.
   - Я училась для того, чтобы стать горой, - продолжала я. - Всему было
предназначено и определено свое место. Я собиралась поступить на службу,
выйти замуж, внушать религиозную доктрину моих предков моим детям, пусть
даже я в нее больше не верю.
   А сегодня я решила все бросить и  следовать  за  человеком,  которого
люблю. И хорошо, что я вовремя отказалась от участи горы - долго бы  все
равно не выдержала.
   - Ты говоришь мудро.
   - И сама этому удивляюсь. Раньше я могла  только  вспоминать  детские
годы.
   Я встала и двинулась дальше. Священник не пытался нарушить молчание и
не заговаривал со мной до тех пор, пока мы не дошли до шоссе.
   Я поцеловала ему руки.
   - Я прощаюсь с вами, и на прощанье говорю, что понимаю вас и  понимаю
вашу любовь к нему.
   Он улыбнулся, благословил меня и сказал:
   - И я понимаю твою любовь к нему.
   Весь остальной день я шла по долине.  Играла  в  снежки,  побывала  в
соседнем городке, съела в кафе сэндвич с гусиным паштетом, долго глядела
на мальчишек, гонявших по снегу мяч.
   Потом зашла в церковь, зажгла свечу. Закрыла глаза и стала  повторять
молитвы,  которые  выучила   накануне.   Потом,   устремив   неподвижный
сосредоточенный взгляд на распятие  перед  алтарем,  начала  произносить
лишенные смысла слова. Мало-помалу дар языков  снизошел  ко  мне  -  это
оказалось легче, чем мне думалось вначале.
   Все это могло показаться глупостями -  бормотать  что-то  бессвязное,
произносить слова, ничего не говорящие  нашему  разуму.  Но  Святой  Дух
вступил в беседу с моей  душой,  и  она  слышала  то,  что  должна  была
услышать.
   Когда же я почувствовала, что очистилась достаточно, то закрыла глаза
и прочла молитву:
   "Пресвятая Дева, верни мне веру. Сделай так, чтобы и я  сумела  стать
орудием Твоего труда.  Дай  мне  возможность  обрести  постижение  через
любовь. Ибо любовь никого не отдаляет от своих мечтаний.
   Сделай так, чтобы я стала союзницей и  товарищем  того,  кого  люблю.
Помоги ему сделать все, что надлежит ему сделать, и при этом - рядом  со
мной".
   Уже вечерело, когда я вернулась в Сент-Савен. Автомобиль стоял  возле
дома, где мы сняли комнату.
   - Где ты была? - спросил он, едва завидев меня.
   - Ходила, бродила, молилась, - ответила я. Он крепко обнял меня.
   - Был момент, когда на меня напал страх - мне показалось, что ты ушла
насовсем. На этом свете у меня нет ничего дороже, чем ты.
   - А для меня - чем ты.
   Мы  остановились  в  каком-то   городке,   немного   не   доехав   до
Сан-Мартин-де-Ункса. Из-за того, что вчера шел снег с дождем, путь через
Пиренеи занял больше времени, чем мы предполагали.
   - Нам бы найти какую-нибудь харчевню,  -  сказал  он,  выскакивая  из
машины. - Умираю с голоду.
   Я не шевельнулась.
   - Ну что же ты? - он распахнул дверцу.
   - Я хочу задать тебе один вопрос. Я не спрашивала тебя об этом со дня
нашей встречи.
   Он  мигом  перестал  улыбаться,  и  меня  рассмешила  его   внезапная
встревоженность.
   - Что-нибудь важное?
   - Чрезвычайно важное, - ответила я, стараясь быть серьезной. -  Итак,
вопрос формулируется следующим образом: "Куда мы направляемся?"
   И оба мы расхохотались.
   - В Сарагосу, - не скрывая облегчения, ответил он.
   Я выскочила из машины, и мы пошли на поиски ресторана, который был бы
открыт в этот поздний ночной час. Казалось, что это дело безнадежное.
   "А  вот  и  не  безнадежное.  Другой  со  мной  больше  нет.   Чудеса
случаются", - сказала я себе, а вслух произнесла:
   - Когда ты должен быть в Барселоне?
   Он ничего не ответил, и лицо его  оставалось  сосредоточенным.  "Надо
избегать подобных вопросов, - подумала я. -  А  то  он  может  подумать,
будто я хочу влезть в его жизнь".
   Мы в молчании прошли еще  немного,  и  на  площади  этого  крохотного
городка увидели неоновую вывеску "Ресторан "Эль Соль"".
   - Открыто, давай зайдем, - вот и все, что он сказал.
   Окруженные красными перцами анчоусы уложены на блюде в форме  стрелы,
а рядом - полупрозрачные ломтики овечьего сыра.
   На середине стола стоят зажженная свеча и бутылка "Риохи".
   - Средневековый погребок, - пояснил паренек-официант.
   В этот поздний час в баре никого не  было.  Он  поднялся,  подошел  к
телефону, а потом вернулся за стол. Мне ужасно хотелось  спросить,  кому
он звонил, но на этот раз я сумела сдержаться.
   - Мы работаем до половины третьего утра, - продолжал официант. -  Но,
если вам угодно продолжить после закрытия,  можем  подать  еще  ветчины,
сыра, вина, и вы посидите на площади. Вино не даст продрогнуть.
   - Да нет, засиживаться мы не можем,  -  ответил  он.  -  Нам  надо  к
рассвету быть в Сарагосе.
   Паренек вернулся за прилавок. Мы снова наполнили бокалы. Как тогда, в
Бильбао, я почувствовала легкость: это  "Риоха"  начала  оказывать  свое
мягкое действие, помогая нам в трудные минуты разговора.
   Я сделала еще глоток и сказала:
   - Ты  устал  вести  машину,  и  мы  пьем.  Лучше  бы  нам  заночевать
где-нибудь здесь. По дороге я видела парадор .
   Он кивнул в знак согласия и сказал:
   - Погляди-ка вон на тот столик. Японцы называют это шибуми - истинная
сложность простых вещей. Люди запасаются деньгами, приезжают  в  дорогие
рестораны и считают, что приобщаются к изысканности.
   Я выпила еще.
   Парадор. Еще одна ночь рядом с ним.
   Таинственным образом восстановившаяся девственность.
   - Забавно слышать,  как  семинарист  рассуждает  об  изысканности,  -
сказала я, пытаясь отделаться от своих мыслей.
   - Отчего же? В семинарии-то я и понял, что  чем  ближе  мы  благодаря
нашей вере подходим к Богу, тем проще Он  становится.  А  чем  проще  Он
становится, тем сильнее Его присутствие.
   Его рука скользила по столешнице.
   - Христос учился своему предназначению, пиля и строгая дерево,  делая
шкафы, кровати, стулья. Он пришел к нам как плотник, чтобы показать:  не
важно, что мы делаем, - все что угодно может привести нас  к  постижению
Божьей любви.
   Он вдруг остановился:
   - Не хочу говорить об этом. Хочу говорить о другой любви.
   Его руки прикоснулись к моему лицу.
   Вино облегчало многое для него. И для меня.
   - Почему ты замолчал? Почему не хочешь говорить о Боге,  о  Пречистой
Деве, о духовном мире?
   - Я хочу говорить о другой любви, - повторил он. - О любви мужчины  и
женщины. В этой любви тоже случаются чудеса.
   Я сжала его руки. Может быть, ему открыты великие тайны Богини - но о
любви он знает столько же, сколько и я. Хоть и объездил весь свет.
   И ему придется уплатить  предложенную  цену  -  сделать  первый  шаг.
Потому что женщина платит дороже - она отдает себя.
   Довольно долго мы сидели так, взявшись за руки. Я видела в его глазах
отблеск древних страхов - они  присущи  истинной  любви  как  испытания,
которые должны быть пройдены. Я видела в его глазах, что он помнит  и  о
том, как прошлой ночью я не отдалась ему, и о нашей долгой разлуке, и  о
годах, проведенных в монастыре, посвященных  поискам  мира,  где  ничего
подобного не происходит.
   Я видела в его глазах, что тысячи раз он представлял  себе,  как  это
будет, воображая себе все, что будет окружать нас, все, вплоть  до  моей
прически, до цвета моей одежды.  Я  хотела  сказать  ему  "да",  сказать
"добро пожаловать", сказать, что сердце мое победило в этом сражении.  Я
хотела сказать, как я люблю его, как желаю его в эту минуту.
   Однако продолжала молчать. Молчать и словно со стороны, как бывает во
сне, наблюдать за его внутренней борьбой. Я видела, что перед ним  стоит
мое "нет", что его тяготит страх потерять меня, память о резких  словах,
звучавших в подобные моменты, - ибо все мы проходим через это,  и  никто
не сумел доселе обойтись без рубцов и шрамов.
   Но вот глаза его заискрились. Я поняла, что он сумел одолеть все  эти
препоны.
   Тогда, высвободив руку, я взяла стакан и поставила его на самый  край
стола.
   - Упадет, - предупредил он.
   - Наверняка. Я хочу, чтобы ты его сбросил.
   - Разбить стакан?
   Да, разбить стакан. Такое простое на первый взгляд движение - но  оно
таит в себе столько страхов, и нам никогда не осознать их до конца.  Что
ж такого в том, чтобы хлопнуть об пол дешевый стакан, - ведь  каждый  из
нас столько раз делал это случайно и нечаянно?
   - Разбить стакан? - повторил он. - Но зачем?
   - Я могла бы пуститься в объяснения, - ответила я. - Но скажу лишь  -
для того, чтобы он разбился.
   - Это нужно тебе?
   - Разумеется, не мне.
   Он глядел на стакан, стоявший на самом краю стола, и  явно  опасался,
что сейчас стакан свалится.
   "Это - ритуал, - хотелось мне сказать. - Это - под запретом.  Стаканы
нельзя бить с умыслом. Когда мы сидим в ресторане или у  себя  дома,  мы
стараемся не ставить стаканы на  край  стола.  Наша  Вселенная  требует,
чтобы мы были осторожны, чтобы стаканы на пол не падали ".
   А разобьем по неловкости и нечаянности - увидим: ничего особенного не
произошло. "Не беспокойтесь", - скажет официант, а я ни разу в жизни  не
видела, чтобы разбитый стакан ставили в счет.  Бить  стаканы  -  обычное
дело, дело  житейское,  и  никому  не  причиняет  вреда  -  ни  нам,  ни
ресторану, ни ближнему.
   Я толкнула стол. Стакан зашатался, но не упал.
   - Осторожно! - воскликнул он.
   - Разбей его, - настойчиво повторила я, а про себя подумала:
   "Разбей его, соверши этот символический жест. Постарайся понять,  что
я разбила в себе кое-что гораздо более важное и ценное, чем стакан, -  и
счастлива. Всмотрись в свою душу, где идет борьба, - и разбей его".
   Ибо наши родители научили нас  бережно  относиться  к  стаканам  и  к
плоти. Внушили нам, что детские страсти - невозможны, что мы  не  должны
совлекать с избранной стези человека, решившего  стать  духовным  лицом,
что людям не дано творить чудеса, и что не  следует  пускаться  в  путь,
если не знаешь, куда приведет он.
   Пожалуйста, разбей стакан - и ты снимешь с нас  обоих  это  заклятие,
освободишь от настырного стремления все объяснить, от мании делать  лишь
то, что будет одобрено другими.
   - Разбей стакан, - снова произнесла я.
   Он  пристально  взглянул  мне  в  глаза.  Потом  медленно  рука   его
скользнула по столешнице, дотронулась до стакана - и резко смахнула  его
на пол.
   Звон стекла привлек всеобщее внимание. Вместо того чтобы  вскрикнуть,
выбранить себя за неловкость или сделать что-нибудь в том  же  роде,  он
молча, с улыбкой смотрел на меня - и я улыбнулась в ответ.
   - Ничего страшного! - крикнул нам юный гарсон.
   Но он не слышал его. Приподнялся,  за  волосы  притянул  к  себе  мою
голову и прильнул губами к губам.
   И я запустила пальцы ему в волосы, обхватила затылок, впилась  губами
в его губы, ощущая, как движется у меня во рту его язык. Долго  я  ждала
этого поцелуя, родившегося возле рек нашего детства,  когда  мы  еще  не
сознавали смысла любви. Поцелуя, будто висевшего в воздухе в пору нашего
взросления, странствовавшего по свету вслед за воспоминанием о  ладанке,
прятавшегося за стопками книг, которые  имели  благую  цель  подготовить
меня к конкурсу. Столько раз  исчезал  он,  этот  поцелуй,  столько  раз
пропадал - и вот наконец мы обрели его. В нем - хоть и длился он  минуту
- таились долгие годы исканий, разочарований, несбыточных мечтаний.
   Я ответила на поцелуй. Должно быть, немногочисленные посетители  бара
смотрели на нас и думали, что ничего необычного  не  происходит  -  люди
целуются. Откуда им было знать, что в этот миг  поцелуй  стал  итогом  и
суммой всех прожитых мною  дней,  всей  жизни  его  и  любого  человека,
который ждет свой путь под солнцем, ищет его и о нем мечтает.
   В этот поцелуй вплавились все радостные мгновения моей жизни.
   Он стянул с меня одежду и проник в меня -  с  силой,  со  страхом,  с
желанием. Я почувствовала боль, но  она  не  имела  значения.  Не  имело
значения и острое наслаждение, испытанное мной в этот миг.  Я  обхватила
его голову, я слушала его стоны и благодарила Бога за то, что  он  -  со
мной и во мне, за то, что заставил меня ощущать все как в первый раз.
   Мы любили друг друга всю ночь - и явь любви перемешивалась с  грезами
и снами. Я ощущала его присутствие внутри себя и изо всех сил  прижимала
его к себе, чтобы удостовериться - все происходит на самом  деле,  чтобы
не дать ему внезапно уйти, как уходили странствующие  рыцари,  жившие  в
незапамятные времена в этом замке, ныне превращенном в отель. Молчаливые
каменные стены и своды хранили память  о  девицах,  обреченных  ждать  и
проливать слезы и проводить нескончаемые дни  у  окошка,  вглядываясь  в
горизонт, ища в нем знака, предвестия, надежды.
   Нет, я никогда не пройду через это, - поклялась я себе. Я никогда  не
потеряю его. Он неизменно и вечно пребудет со мной - ибо, вглядываясь  в
распятие за алтарем, я внимала Святому Духу, и на всех языках и наречиях
Он говорил мне, что я не совершаю греха.
   Я стану его  спутницей,  его  товарищем,  мы  вместе  покорим  заново
созданный мир. Мы понесем  слово  истины  о  Великой  Матери,  мы  будем
сражаться рядом с архангелом Михаилом, мы  вместе  испытаем  восторги  и
муки, сужденные первопроходцам. Мне сказали об этом  языки  -  и  я,  во
всеоружии возрожденной веры, знала, что они говорят правду.
 
Четверг, 9 декабря 1993 
 
   Я проснулась от прикосновения его  рук,  легших  на  мои  груди.  Уже
совсем светло было за окном, и звонили колокола ближней церкви.
   Он поцеловал меня. Его руки вновь скользнули вдоль моего тела.
   - Нам пора, - сказал он. - Сегодня кончаются праздники, дороги  будут
забиты машинами.
   - Я не хочу в Сарагосу, - ответила я. - Я хочу быть там,  где  будешь
ты. Скоро откроются банки, я сниму деньги со счета, куплю  себе  кое-что
из одежды.
   - Ты же говорила, что денег у тебя мало.
   - Хватит. Я должна безжалостно порвать со своим прошлым. Если вернусь
в Сарагосу, начну думать, что наделала глупостей, что скоро  экзамены  и
что мы вполне можем провести два месяца порознь, пока я их не сдам.
   А если сдам, может быть, не захочу уезжать из Сарагосы. Нет-нет, я не
могу вернуться. Надо сжечь мосты -  ничего  общего  не  должно  остаться
между мной теперешней и той, кем я была.
   - Барселона, - сказал он как бы про себя.
   - Что?
   - Нет, ничего. Продолжим путь.
   - Но у тебя - лекция.
   - Есть еще два дня, - ответил он, и мне  показалось,  что  голос  его
звучит как-то странно. - Отправимся в  другой  городок.  Не  хочу  ехать
прямо в Барселону.
   Я поднялась с кровати. Не хотелось думать ни о чем неприятном -  быть
может, ему свойственно после первой ночи любви с кем-то просыпаться не в
духе и становиться от смущения таким церемонным.
   Подошла к окну, отдернула штору, поглядела на  маленькую  улочку.  На
балконах соседних домов сушилось белье. Звонили колокола.
   - Знаешь что, - сказала я. - Поедем-ка туда, куда ездили в детстве. С
тех пор я там не бывала.
   - Где "там"?
   - В монастыре Пьедра.
   Мы выходим из отеля, а колокола  продолжают  звонить.  Он  предлагает
зайти в церковь.
   - Мы только тем  и  занимаемся,  -  отвечаю  я.  -  Церкви,  молитвы,
радения.
   -  Не  правда,  -  говорит  он.  -  Мы  занимались  любовью.   Трижды
напивались. Бродили по горам.  Как  следует  уравновесили  Милосердие  и
Строгость.
   Чувствую, что сболтнула лишнее. Мне пора привыкать к новой жизни.
   - Прости, - говорю я.
   - Зайдем ненадолго. Колокола подают нам знак.
   Он оказался совершенно прав, но осознать это мне было суждено лишь на
следующий день. Не поняв в полной мере сокрытое значение знака, мы  сели
в машину и через четыре часа были у монастыря Пьедра.
   Облупленный потолок, а немногочисленные статуи святых - обезглавлены.
Все, кроме одной.
   Я оглянулась  по  сторонам.  В  былые  времена  здесь,  должно  быть,
находили себе приют люди с сильной  волей,  заботившиеся  о  том,  чтобы
каждый камень сиял чистотой, чтобы на каждой скамье сидел кто-нибудь  из
могущественных владык той эпохи.
   Но теперь все лежало в руинах.  Это  в  детстве  их  так  легко  было
представить замками, где мы играли вместе, где я искала моего волшебного
принца.
   На протяжении столетий монахи из обители Пьедра берегли для себя этот
райский уголок. Расположенный в естественной геологической  впадине,  он
по пра