о бьется за кусок хлеба,  за  крышу  над головой, за работу,  которая
обеспечила бы пристойное существование, Ральф Харт  мог  себе позволить ни о
чем  таком не  беспокоиться  --  и  это  делало  его еще  более  несчастным.
Оглядываясь  назад, на  свою  не такую  уж  долгую  жизнь,  он  едва ли  мог
насчитать больше двух или трех дней, когда, просыпаясь и глядя  на солнце --
или на  дождь, -- испытывал бы  радость от этого утра: радость, не связанную
ни с какими желаниями, планами, радость беспричинную и бескорыстную. Да, так
вот: за  исключением  этих двух-трех дней вся  его  жизнь представляла собой
череду мечтаний, то осуществлявшихся, то несбыточных, и непрестанное желание
преодолеть  самого  себя,  прыгнуть выше  головы  --  он  и  сам не  мог  бы
объяснить, кому и что именно, но беспрерывно кому-то что-то доказывал.
     Он смотрел на эту красивую, скромно одетую женщину,  которую повстречал
случайно (хоть и видел раньше в  "Копакабане"), и  видел,  что  здесь  ей не
место. Она просила,  чтобы  он пожелал  ее  -- и он желал  ее  сильно,  куда
сильней,  чем  мог  себе  представить, но  это  не  было тягой к  ее  груди,
вожделением к ее плоти. Он просто  хотел быть с нею рядом, хотел обнять ее и
молча смотреть на  языки  пламени в камине, потягивая вино, покуривая, --  и
этого было бы для него достаточно. Жизнь состоит из  простых вещей, а он так
устал от многолетних поисков неизвестно чего.

     Но если он прикоснется к ней, все будет  кончено.  Потому что, несмотря
на исходящий от нее  свет, едва ли она сознает, как хорошо ему быть рядом  с
ней. Он платит? Да -- и будет  платить столько времени, сколько нужно,  пока
не  сможет  сесть  с нею  рядом на  берегу  озера,  заговорить  о любви -- и
услышать о любви в ответ. Лучше не рисковать, не торопить события, ничего не
говорить,

     Ральф Харт перестал мучить себя этими мыслями и сосредоточился на игре,
которую они только что затеяли вдвоем. Сидящая перед ним женщина права -- не
достаточно  ни  вина,  ни  сигареты,  ни  огня,  ни  общения;  нужно  другое
опьянение, другое пламя.
     Женщина в платье на бретельках показала ему краешек своей груди -- и он
увидел ее тело,  скорее смуглое, чем  белое.  И он  пожелал  ее.  Пожелал ее
страстно.

     Мария заметила, как изменилось выражение  его  глаз. Сознание того, что
она -- желанна, возбуждало ее больше, чем что-либо другое.  Все это не имело
ничего  общего  с  обычным  приемом  клиента,  твердившего:  "Хочу  обладать
тобой... хочу жениться на тебе... хочу,  чтобы ты кончила... хочу, чтобы  ты
родила  от  меня...  хочу  сделать  наши  встречи  регулярными..." Нет,  это
вожделение  было  свободно  и словно разлито в воздухе,  электризуя его, оно
заполняло жизнь желанием быть чем-то -- и  этого было более чем  достаточно,
оно все приводило в движение, оно готово было сдвинуть  горы и увлажняло  ее
лоно.
     Вожделение  было  источником всего,  вожделение  заставило ее  покинуть
родные   края   и  открыть   новые  миры,  выучить   французский,   победить
предубеждение  и  предрассудки,  мечтать о своей фазенде, любить, ничего  не
требуя  взамен, ощущать себя женщиной от одного  взгляда  этого человека.  С
продуманной медлительностью она  спустила  с  плеча  вторую  бретельку, дала
платью соскользнуть, расстегнула лифчик. Так  постояла, обнаженная до пояса,
гадая -- бросится ли он сейчас  на нее с объятьями и  любовными клятвами или
окажется достаточно чуток, чтобы в самом желании ощутить наслаждение.
     Мир  вокруг этой  пары  стал  меняться  -- из-за  окна не доносилось ни
звука, куда-то исчезли  камин, картины и книги, не было больше ничего, кроме
смутного  предмета  вожделения,  и ничего,  кроме него, больше  значения  не
имело.
     Мужчина не шевелился, не  сдвинулся с места.  Поначалу Мария заметила в
его глазах  промельк какой-то робости  -- но она мелькнула  и исчезла. Он не
сводил с нее взгляда, и там, в мире своего воображения, ласкал ее, сплетался
с ней в объятии, смешивал воедино страсть и нежность, крик и стон.
     Но  в  мире реальном  стояла тишина,  никто  из двоих не  произносил ни
слова, и это возбуждало  Марию  еще больше,  потому  что не мешало  вольному
полету  мыслей и фантазий. Она могла попросить его нежно прикоснуться к ней,
могла   развести  бедра   и   ласкать  себя   перед  ним  сама,  произносить
непристойности и романтические признания  так,  словно это --  одно и то же,
могла поднырнуть под волну оргазмов,  и от ее неистовых криков проснулись бы
соседи  и весь мир  проснулся  бы. Перед  ней  стоял  ее избранник, мужчина,
дарящий ей наслаждение и  радость, тот, с кем она может  быть  самой  собой,
кому решилась  бы сказать, что хотела бы остаться с ним на ночь,  на неделю,
на всю жизнь.
     Капли пота выступили на лбу у обоих. "Это --  камин", мысленно произнес
каждый. Но дело было не в жарко разгоревшемся  пламени  -- просто мужчина  и
женщина  достигли  предела,  исчерпали  воображение,  прожили  вместе  целую
вечность прекрасных мгновений. Следовало остановиться, потому что еще минута
-- и действительность безжалостно уничтожила бы это волшебство.
     Медленно -- ибо  завершение всегда дается труднее, чем начало, -- Мария
скрыла под кружевной тканью груди. Вселенная вернулась на прежнее место, все
исчезнувшее   возникло  вновь,  и  она  надела  платье,   улыбнулась,  нежно
дотронулась до щеки Ральфа. Он взял ее руку и прильнул к ней лицом, не зная,
как сильно прижиматься к ней, как долго оставаться в таком положении.
     Марии захотелось  сказать, что она его любит. Но эти слова могли бы все
испортить, могли бы отпугнуть его  или -- что было бы  еще хуже -- заставить
сделать ответное признание. Марии это  было не нужно: свобода ее любви в том
и заключалась, чтобы нечего было ждать, не о чем просить.
     -- Тот, кто способен  чувствовать, знает: можно наслаждаться, даже если
ты не  прикасаешься к тому, кого  любишь. И слова, и взгляды содержат в себе
тайну, заключенную в танце. Но поезд прибыл на  станцию назначения, и теперь
каждый  идет в свою сторону. Надеюсь,  что  смогу сопровождать  тебя в  этом
путешествии до... докуда?
     -- Пока не вернемся в Женеву, -- ответил Ральф.
     -- Тот, кто наблюдает за возлюбленным и открывает  его для себя, знает,
что  сексуальная  энергия  возникает  независимо  от  секса.  Не  он  дарует
наслаждение, но страсть,  неотъемлемая от  обладания. Когда  страсть сильна,
она приводит к сексу, но именно в такой последовательности.
     -- Ты рассуждаешь о любви, как с профессорской кафедры.
     Мария  решила  заговорить,  потому что  это  была  ее  защита и  способ
высказать все, не беря на себя никаких обязательств:
     -- Влюбленный  занимается любовью  постоянно, даже когда не  занимается
любовью. Когда встречаются тела, это  значит  всего лишь, что переплеснулось
за  край содержимое кубка.  Они  могут оставаться  вместе часы и даже  сутки
напролет. Могут начать соитие сегодня, а завершить  его завтра, а могут даже
и не завершить, ибо слишком велико наслаждение. Ничего общего с одиннадцатью
минутами.
     -- Что?
     -- Я люблю тебя.
     -- И я люблю тебя.
     -- Прости. Сама не знаю, что говорю.
     -- И я не знаю.
     Она  поднялась,  поцеловала его  и  вышла. Она сама  открыла дверь, ибо
бразильская  примета  требует, чтобы хозяин дома сделал это, только в первый
раз провожая гостя.

     Запись в дневнике Марии, сделанная на следующее утро:
     Вчера вечером, когда Ральф Харт смотрел  на  меня, он открыл дверь, как
вор,  но уходя,  ничего не забрал, а напротив -- оставил запах роз: нет, это
был не вор, а жених, навестивший меня.

     У  каждого  человека  -- свое  собственное желание,  которое становится
частью  хранимых им  сокровищ и,  хоть оно способно и отпугнуть кого-нибудь,
обычно привлекает и притягивает того, кто важен  этому человеку. Это чувство
избрала моя душа, и чувство это столь могущественно,  что может заразить все
и вся вокруг меня.

     Каждый  день я  избираю  истину, с которой  хочу жить. Я стараюсь  быть
практичной, профессиональной,  эффективной. Но  всегда и неизменно предпочла
бы выбрать себе в спутники его --  желание.  Не по обязанности, не для того,
чтобы  убежать от  одиночества, а потому  что  это -- хорошо. Да,  это очень
хорошо.
x x x

     Из 38 женщин, регулярно появлявшихся в "Копакабане",  только с одной --
с филиппинкой Нией  -- возникло у Марии что-то  похожее на дружбу. В среднем
работали там от полугода до трех лет --  за этот  срок девица либо  находила
себе мужа, либо заводила постоянного  любовника, либо, так сказать, выходила
в  тираж, перестав  привлекать клиентов,  и в последнем случае  получала  от
Милана деликатное предложение подыскать себе другое место работы.
     А раз дружбы  ни  с  кем  не  возникло, не следовало переходить  дорогу
коллегам и  отбивать у них постоянных  клиентов,  которые, войдя,  сразу  же
направлялись к какой-то определенной девице. Это было не только непорядочно,
но и небезопасно: не далее  как на прошлой неделе  одна колумбийка подсела к
девице  из  Югославии, достала из сумочки бритву, аккуратно положила на край
ее стакана и нежнейшим голоском сообщила, что располосует той лицо, если она
еще  хоть  раз  примет  приглашение  некоего  директора  банка,  с  завидным
постоянством приходившего в "Копакабану".  Югославка резонно  возразила, что
он, дескать,  -- свободный человек и если выбрал ее,  то отказаться  она  не
может.
     В тот же  вечер  директор, войдя в "Копакабану", кивнул колумбийке,  но
подсел за столик к сербиянке. Они выпили, потанцевали, и -- Мария сочла, что
это, пожалуй, было уж  чересчур  -- та подмигнула сопернице, как бы  говоря:
"Видала? Он выбрал меня!"
     На самом  деле  в  этом  подмигивании таилось еще множество  подспудных
смыслов:  он  выбрал  меня, потому  что я красивей, потому что была с ним на
прошлой неделе и ему понравилось, потому что я -- моложе. Колумбийка в ответ
промолчала.  Когда же  сербиянка  спустя  два часа  вернулась из отеля,  она
опустилась с  нею  рядом на стул, выхватила  лезвие и чиркнула им ее по щеке
возле  уха -- порез  был неглубокий, опасности для жизни  не представлял, но
должен  был  оставить маленький  шрам,  как  раз  такой,  чтобы  вечер  этот
запомнился  на всю  жизнь. Брызнула кровь,  женщины сцепились,  посетители в
испуге повскакивали с мест и бросились к выходу.
     Появилась  полиция, желая знать, что  случилось, но  сербиянка сказала,
что со стойки упал стакан и отскочившие осколки  поранили ей лицо. Таков был
закон молчания, или, как называли его  итальянские проститутки, -- "омерта":
все споры и  ссоры,  возникавшие на  Бернской  улице,  следовало  уладить  и
разрешить в  своем кругу и  без вмешательства властей. Власть  здесь --  они
сами, они же -- и закон.
     Полицейские были осведомлены об этом и  понимали, что сербиянка лжет им
в   глаза,  но  разбираться  не  стали   --  ибо  задержание   и  содержание
злоумышленницы   в   тюрьме   слишком   дорого   обошлось   бы   швейцарским
налогоплательщикам.  Милан поблагодарил  полицейских  за  оперативность,  но
объяснил, что произошло недоразумение, хотя не исключил и интригу со стороны
какого-нибудь конкурента.
     Как только полицейские удалились, он обратился к  соперницам и сообщил,
что для обеих доступ  сюда отныне  закрыт: "Копакабана" --семейное заведение
(Мария  слышала  это не  впервые,  но  всякий  раз  недоумевала),  тщательно
оберегающее свою  репутацию  (это тоже  погружало ее в глубокие раздумья). И
здесь не  должно быть никаких драк, ибо первое правило гласит:  выбор --  за
клиентом, а клиент всегда прав.
     А   второе   правило  требует  полнейшей  конфиденциальности  ("как   в
швейцарском банке",  по словам Милана).  Те, кто захаживают  в "Копакабану",
пользуются его абсолютным доверием, потому что прошли такой же  отбор, как в
банке, который изучает текущий счет клиента да и всю его кредитную историю.
     Случались время  от времени и неприятности --  один не заплатил, другой
угрожал девице, третий  вел  себя  агрессивно  --  но  за те  долгие годы, в
течение которых Милан, не  покладая рук и не  жалея  сил,  завоевывал добрую
славу для "Копакабаны", он научился с первого взгляда определять тех, кому в
его заведении делать нечего. Никто из девиц не мог понять, какими критериями
он руководствуется, -- не  раз  бывало, что какой-нибудь респектабельный  на
вид господин, переступив порог, узнавал, что  сегодня вечером свободных мест
нет  (хотя имелось их в  избытке), да и завтра тоже не  будет (понимать  это
следовало  так: "Уходите  и  не возвращайтесь"),  в  то время  как  небрежно
одетого,  небритого  человека  принимали  как  родного  и  с  приветливостью
необыкновенной  угощали  бокалом шампанского.  Владелец  "Копакабаны"  людей
встречал не по одежке и в конечном счете неизменно оказывался прав.
     Обе стороны оставались  довольны  друг другом.  Подавляющее большинство
клиентов  составляли  люди женатые, занимавшие видное положение в  обществе.
Кое-кто из  "персонала" тоже  был замужем, кое у кого были дети, так что они
время от времени посещали родительские собрания, нимало не беспокоясь о том,
что  могут  встретиться  там  с  клиентом, --  они  были  уверены,  что  тот
промолчит, опасаясь скомпрометировать себя. Такая  вот действовала  круговая
порука.
     Отношения  между девицами были вполне товарищеские, но близости  особой
не возникало: о себе рассказывалось скупо. В тех редких разговорах,  которые
вела  Мария  со  своими коллегами,  ни  разу не  уловила  она  ноты  горечи,
виноватости или печали -- девицы  воспринимали свою жизнь как  данность и не
роптали.  Был  и легкий  оттенок  вызова  --  они словно гордились  тем, как
сложилась их судьба, тем, что противостоят миру, что  независимы и уверены в
себе. Отработавшая неделю "новенькая" переходила в разряд "профессионалок" и
получала указания насчет того, что ей следует всемерно  укреплять узы  брака
(проститутка не  должна угрожать святости семейного очага), что в "нерабочее
время"  принимать приглашения  нельзя  ни  в  коем случае,  что  выслушивать
клиента  надо не перебивая  и со  своими  суждениями  особенно не лезть, а в
кульминационный момент -- постонать (Мария узнала, что так поступают все, ей
же об этом сразу не рассказали потому, что это -- один из секретов ремесла),
что  на улице  надо здороваться с  полицейскими, а  разрешение на  работу --
продлевать  аккуратно  и  своевременно, а медицинское освидетельствование --
проходить в срок. И наконец, что не следует слишком уж задумываться над тем,
как  выглядит  твоя работа  с точки зрения  морали и закона: работа -- она и
есть работа. И точка.
     В ожидании клиентов Мария  неизменно  открывала книгу, а потому  вскоре
прослыла "интеллектуалкой". Поначалу ее спрашивали, не про любовь ли книжка,
но когда  девицы убедились, что она штудирует такие скучные и сухие материи,
как психология, экономика, а с недавних пор -- еще и усадебное хозяйство, ее
оставили в покое, и она могла без помехи читать и делать выписки.

     Благодаря тому, что Мария, у которой  образовался  многочисленный  круг
постоянных  клиентов,  появлялась  в  "Копакабане"  ежедневно, она  снискала
благоволение Милана и зависть своих коллег,  шушукавшихся  у нее за спиной о
том, что она -- тщеславна, высокомерна и думает только как бы побольше денег
заработать.  Что ж,  последнее было  отчасти верно,  но  ей всегда  хотелось
спросить: "А вы-то здесь не за тем ли самым?"
     Ну да, в конце концов, брань, фигурально выражаясь, на вороту не виснет
--  зависть  и  недоброжелательство  суть  неизменные спутники успеха. Лучше
вообще не обращать внимания на эти пересуды, а сосредоточиться на выполнении
двух задач -- в намеченный срок вернуться в Бразилию и купить фазенду.
     Ральф Харт  теперь ни днем,  ни ночью  не шел у нее из  головы, и Мария
впервые в жизни была счастлива  своей отсутствующей любовью -- при  том, что
корила себя за признание, грозившее потерей всего. Потерей? А что ей терять,
если она  ничего не  просит взамен?! Она  вспомнила, как заколотилось  у нее
сердце,  когда Милан вскользь  заметил, что  Ральф был  --  или  остался? --
"особым клиентом". Что это могло значить? Она терзалась от сознания измены и
ревновала.
     Разумеется,  ревность --  это  в порядке вещей, хотя  жизнь  уже успела
научить  ее, что не следует думать, будто кто-то кому-то может принадлежать.
А  тот, кто  все-таки считает,  что это так, просто обманывает  сам себя.  И
потом,  она  не  может  совладать  с  ревностью, у  нее нет по этому  поводу
каких-либо свежих идей. И она не считает ревность проявлением слабости.
     Самая сильная любовь -- та, которая не боится проявить слабость. Как бы
там  ни  было,  если  это  --  настоящая любовь  (а не  самообман, не способ
отвлечься или провести время, ибо оно в этом городе тянется  бесконечно), то
свобода рано или поздно победит ревность, уймет  причиняемую ею боль, потому
что  боль --  тоже  в порядке  вещей. Каждый,  кто занимался спортом, знает:
хочешь добиться результата -- будь готов к ежедневной дозе боли, к тому, что
тебе будет плохо. Поначалу кажется, что это -- совершенно ни к чему, что это
приносит только ломоту в мышцах,  но с течением времени  начинаешь понимать:
нет,  это входит в  программу, не испытав боли и ломоты, не сможешь  обрести
легкость и силу, а потом приходит минута, когда ты чувствуешь -- без боли ты
не достигаешь желаемого результата.
     Опасность  таится в  том, что порой мы  обожествляем боль, даем ей  имя
человека,  думаем о ней непрестанно,  но от этого  Мария,  слава  Богу,  уже
научилась избавляться.
     Научиться-то  научилась, однако довольно часто ловила себя на том,  что
думает: где сейчас Ральф, почему не видится  с ней, не счел ли он глупостями
ее фантазии на темы поезда и задавленного вожделения? Быть может, услышав ее
признание в любви, он сбежал? И вот, стремясь не допустить, чтобы прекрасные
чувства  обернулись страданием, Мария разработала собственный метод -- когда
в голову ей приходило что-то светлое и отрадное, связанное с Ральфом  Хартом
(будь то огонь в камине, вино, какая-нибудь мысль,  которой бы ей хотелось с
ним  поделиться,  или приятное томление  в предвкушении новой  встречи), она
останавливалась на миг, улыбалась небесам и благодарила их за то, что жива и
ничего не ждет от возлюбленного.
     Если же  она начинала тосковать  в разлуке или корить себя  за то,  что
вела себя неправильно во время их последней встречи, то говорила себе:
     "А-а, ты желаешь думать об этом? Ну и на здоровье -- думай, а я займусь
делами поважней".
     И  бралась  за  чтение  или  --  если  шла  по  улице   --  внимательно
приглядывалась и  прислушивалась ко  всему, что  окружало  ее, -- к краскам,
звукам, лицам, к  стуку  собственных  каблучков, к  шелесту переворачиваемых
страниц,  к  проезжавшим  мимо  машинам,  --  ловила  обрывки  разговоров. И
неприятная  мысль  истаивала  и исчезала.  А если через пять минут возникала
вновь, Мария  повторяла все сначала, и тогда воспоминания, не отбрасываемые,
а мягко отстраняемые, уходили надолго.
     Не давала ей покоя мысль о том, что она, быть может, никогда больше  не
увидит  Ральфа.  Но  и  ее,  благодаря  новообретенному  навыку  и терпению,
удавалось  переплавить в нечто  радостное:  я уеду, думала  Мария, и  Женева
навсегда  воплотится  в  образ  этого  человека  с  детской улыбкой,  низким
голосом, длинными,  вопреки  нынешней моде, волосами. И она воображала, что,
когда спустя  много-много  лет  спросят  ее, как  понравился ей  город,  где
побывала она в юности, она ответит: "Хороший  город. Там можно любить и быть
любимой".

     Запись  в дневнике Марии,  сделанная  в тот день, когда в  "Копакабане"
было мало посетителей:
     Насмотревшись  и  наслушавшись,  я пришла  к  выводу, что  секс люди  в
большинстве   сво