тебя"".
     Жена в это время репетировала за стеклянной перегородкой. По ее просьбе
микрофоны,  благодаря   которым  звукооператоры  могли  все  слышать,   были
отключены.  Теренс,  решив,  что  она  условливается  с  концертмейстером  о
свидании, отчетливо осознал --  она  довела  его до безумия, --  но уже  так
привык к страданию, что не мог больше обходиться без него.
     "Я  отстегаю  тебя, -- говорила обнаженная женщина на страницах романа,
который он держал в руках. -- Сделай это, я умоляю тебя".
     Он  был  красив,  занимал  видное  положение  в  компании,  выпускающей
компакт-диски, -- почему же он обречен вести эту жизнь?
     Потому  что ему это нравилось. Он считал, что заслуживает страданий уже
хотя бы потому, что он не заслуживал милостей, которыми с излишней щедростью
осыпала  его судьба, --  не заслуживал ни этих денег, ни славы, ни уважения.
Осознав, что достиг в  своей карьере точки, пройдя которую попадет в  полную
зависимость от успеха, он испугался, ибо уже  не раз видел, как низвергаются
люди с покоренных ими высот.
     Он  прочел  эту  книгу  --  и  эту, и  все  прочие,  где  говорилось  о
таинственной  взаимосвязи боли и  наслаждения.  Жена  обнаружила  эти книги,
нашла взятые напрокат кассеты и спросила,  что  все это значит, не болен  ли
он? Нет, ответил ей Теренс, это материал  для новой, задуманной им работы. И
добавил как бы невзначай:
     "Может, и нам с тобой попробовать?"
     И  они  попробовали. Поначалу --  стеснительно  и робко, рабски копируя
руководства,   отысканные   в   секс-шопах.   Потом   сделались   смелей   и
изобретательней, рискованней  и раскованней  -- и при этом оба  чувствовали,
что брак их становится все прочнее. Отныне они были не просто мужем и женой,
но сообщниками в некоем тайном, запретном, предосудительном деле.
     Их  эксперименты проявились и  в  искусстве  --  они придумывали  новые
костюмы, отделанные металлом и кожей. Жена, выходившая на эстраду в  высоких
сапогах,  в  чулках  с  подвязками, с  хлыстом в руке, доводила  публику  до
экстаза. Новый компакт-диск  неизменно занимал первые места в хит-парадах --
сначала в Англии, а потом начал триумфальное шествие по всей Европе. Теренса
удивляло, почему  совсем молодым людям оказались так близки его  собственные
фантазии,  граничившие  с  бредом, и находил этому  единственное объяснение:
лишь  так  можно  было  дать выход подавленной страсти к  насилию  --  выход
бурный, шумный, но безобидный.
     Хлыст  стал  символом  их  группы: его  изображали на  майках, почтовых
открытках, афишах, наклейках, его вытатуировали себе  их поклонники. Хорошее
образование,  полученное Теренсом,  побудило  его к поискам истоков и корней
всего этого -- объясняя это явление, он лучше понимал себя.

     Нет, все было  не так, как рассказывал он этой проститутке в  их первую
встречу, -- нет, не  кающиеся  пытались  отогнать моровую  язву.  От  начала
времен  человек  осознал, что  страдание,  принимаемое  бестрепетно,  -- вот
пропуск в свободу.
     И в Египте, и в Риме,  и в Персии существовала  убежденность, что, если
человек  пожертвует собой, он может спасти свою страну  и  весь мир. Когда в
Китае  случалось какое-нибудь стихийное  бедствие, карали императора, ибо он
представлял на Земле божественные силы. В древней Спарте лучших воинов раз в
год с утра до  вечера подвергали бичеванию в честь богини  Артемиды, а толпа
ободряла их криками, призывая воинов  с достоинством сносить порку и терпеть
боль, ибо она подготовит их  к боям и  походам. По завершении  ритуала жрецы
осматривали рубцы на спинах и по их расположению предсказывали будущее.
     "Отцы-пустынники", члены раннехристианской общины, возникшей в IV веке,
собирались в  Александрийском монастыре и стегали  друг друга плетьми -- так
они отгоняли демонов и доказывали ничтожество плоти в духовном поиске. Жития
святых пестрят подобными  же примерами --  Святая  Роза  бегала  по саду,  и
колючие шипы терзали ее тело, Святой Доминик ежевечерне перед сном умерщвлял
плоть бичеванием, мученики добровольно принимали медленную смерть на  кресте
или  от  клыков и  когтей  диких  зверей.  Все  говорили,  что  преодоленное
страдание способно даровать человеку религиозный экстаз.
     Недавние,  пока  еще   не   окончательно  подтвержденные   исследования
свидетельствуют,  что  определенный  сорт грибов  обладает  галлюциногенными
свойствами,  то  есть   заставляет  грезить  наяву.  Это  доставляло   такое
наслаждение,  что  вскоре  подобные  опыты  вырвались  за  стены  монашеских
обителей и стали завоевывать мир.
     В 1718  году вышел в свет "Трактат о  самоистязании", учивший тому, как
обрести  наслаждение  через  физическую  боль  и при этом не  причинить себе
вреда. К концу XVIII века по всей Европе существовали десятки мест, где люди
страданием  достигали  блаженства.  Сохранились  свидетельства  о королях  и
принцессах, которые приказывали слугам  бичевать себя, а потом догадывались,
что наслаждение  не только в  том, чтобы  терпеть боль, но  и  в  том, чтобы
причинять ее, -- хотя это более изнурительно и менее благотворно.
     И  Теренс, покуривая сигарету, испытывал определенное удовольствие  при
мысли  о том, что большая часть человечества никогда бы не смогла понять ход
его мыслей.
     Он чувствовал себя членом некоего закрытого клуба, куда  допускают лишь
избранных.  Он снова  и снова вспоминал,  как его  супружество из постоянной
муки   стало  истинным  чудом.  Жена  знала,  зачем   он  время  от  времени
наведывается  в  Женеву,  но  это  ее  совершенно  не беспокоило  -- скорее,
напротив:  она радовалась,  что  ее  муж  после недели изнурительных  трудов
получает там желанную разрядку.
     Он в полной  мере понял  девушку, только что покинувшую  его  номер, --
почувствовал,  как  сблизились их души,  хоть  и сознавал,  что еще не готов
влюбиться в нее,  ибо любил свою жену. Однако ему нравилось  воображать себя
свободным и холостым -- это помогало мечтать о новой связи.
     Теперь  остается  самое  трудное  --  надо  сделать   так,  чтобы   она
превратилась в Венеру Карающую,  во Владычицу, в  Госпожу, способную унижать
без жалости и наказывать без снисхождения. Если она сумеет пройти испытание,
он откроет ей свое сердце.

     Запись в дневнике Марии, еще хмельной от водки и наслаждения:
     В тот миг, когда мне нечего было  терять,  я получила  все.  В тот миг,
когда я перестала быть такой, как была, я обрела самое себя.
     В  тот миг,  когда познала  унижение  и полное  подчинение,  я получила
свободу. Не знаю -- может быть, нашло помрачение  рассудка,  может быть, это
-- сон, может быть, это никогда больше не повторится. Да, я знаю, что  смогу
прожить  без  этого,  но  мне  хотелось  бы вновь  встретиться  с  Теренсом,
повторить испытанное и пойти еще дальше.
     Меня страшила боль, но она была слабей, нежели унижение, и служила лишь
предлогом. В тот  миг, когда впервые за  много месяцев -- а  сколько за  это
время было у меня мужчин и чего только не проделывали они с моим телом! -- я
испытала оргазм, то почувствовала --  как ни дико это звучит,  -- что  стала
ближе  к   Богу.  Я   вспомнила  его   рассказ   о   моровой   язве,   когда
флагелланты-кающиеся своим страданием выкупали спасение рода человеческого и
в этом  находили наслаждение. Я  не  хочу  спасать  человечество,  или этого
англичанина, или себя самое, -- но я побывала там.
     Секс -- это искусство обуздать необузданное.

x x x
     Нет, теперь это  был никакой не театр --  они и в самом деле сидели  на
вокзале: Мария  хотела  попробовать  пиццу,  которой  торговали только  там.
Иногда  можно немножко и покапризничать. Ральф должен был бы появиться  днем
раньше,  когда  она  еще  была женщиной в  поисках любви, когда камин, вино,
желание  еще были для нее важны  и  необходимы.  Однако жизнь  распорядилась
иначе, и сегодня ей целый день удалось обойтись без ставшего таким привычным
упражнения  --  не  сосредоточиваться на  звуках и  на  том,  что имеется  в
настоящем. Причина была проста: она не думала о Ральфе, ибо нашлось  кое-что
поинтересней.
     Что ей  делать  с этим мужчиной,  сидящим  рядом с ней и  жующим пиццу,
которая,  вероятно, не пришлась ему  по вкусу? Убивать время, пока не настал
час идти  к  нему домой? Когда он вошел  в "Копакабану" и спросил,  можно ли
угостить ее,  Мария хотела  было ответить:  нет,  ей с ним не интересно, она
нашла  себе  другого.  Однако,  с  другой  стороны,  ей до  смерти  хотелось
поделиться с кем-нибудь впечатлениями о прошлой ночи.
     Она попыталась обсудить  это с теми девицами из  "Копакабаны",  которые
занимались  обслуживанием "особых клиентов",  но ни одна  из них не проявила
интереса,  потому  что  Мария была опытна,  схватывала все  премудрости, что
называется, на  лету и мало кто в "Копакабане" мог с  ней  потягаться. Ральф
Харт, пожалуй, был единственным, кто  способен был ее понять,  -- недаром же
Милан и его называл "особым клиентом". Но глаза его светились любовью, и это
осложняло дело -- лучше уж промолчать.
     -- Что ты знаешь о боли, страдании и огромном наслаждении?
     Вот и опять она не удержалась. Ральф отставил тарелку с пиццей.
     -- Все. И это меня не интересует.
     Он ответил  без промедления,  будто был готов, что она спросит. И Мария
оторопела: как, оказывается,  об  этом,  кроме  нее,  знает  весь мир?  Боже
милостивый, что же это за мир такой?
     -- Я познал одолевающих меня демонов и сгущающуюся вокруг меня тьму, --
продолжал Ральф. -- Я  погрузился на  самое  дно, я  испробовал все  -- и не
только  в этой сфере, но  и  во многих других. Когда мы  виделись  с тобой в
последний  раз, я  сумел достичь  последней черты, но не через страдание,  а
через желание. Я опустился на дно собственной души и теперь знаю, что есть в
этой жизни еще много, много прекрасного.
     Он хотел добавить: "И ты -- в том числе, а потому, пожалуйста, сверни с
этой  дороги",  однако не решился. Он вызвал такси и попросил отвезти их  на
берег озера, где когда-то давно -- целую вечность тому назад -- они гуляли в
день  знакомства.  Мария  удивилась,  но  промолчала:   подсознательно   она
чувствовала  --  ей  есть  что  терять,  хотя  разум  ее по-прежнему  сладко
туманился от случившегося накануне.
     Она очнулась от этой истомы лишь в тот миг, когда они оказались в саду,
расположенном на берегу озера. Еще стояло лето, но ночи были холодные.
     --  Зачем  мы  сюда  пришли?  -- спросила  Мария. -- Чувствуешь,  какой
сильный ветер? Меня продует.
     --  Я  много думал  о том,  что  ответил тебе на вокзале.  Страдание  и
наслаждение. Сними туфли.
     Она  вспомнила, как  один  из ее  клиентов  тоже попросил ее  об этом и
испытал острый прилив  возбуждения при одном  взгляде  на  ее босые  ступни.
Неужели Приключение никогда не оставит ее в покое?
     -- Я простужусь, -- заупрямилась Мария.
     -- Делай, что тебе говорят, -- с не меньшим упорством  настаивал Ральф.
-- Мы  пробудем здесь  недолго, замерзнуть не успеешь.  Верь мне, как веришь
себе.
     Мария без всякого на  то основания поняла, что он хочет помочь ей -- не
потому ли, что  вдосталь и досыта испил горечи и теперь не хочет, чтобы и ей
пришлось  делать  то же. Но она не нуждалась ни  в чьей помощи, ей  нравился
обретенный  ею новый  мир,  где  страдание  оказывалось  не  горестью  и  не
бедствием.  Мысли  ее  обратились  к Бразилии:  там невозможно  будет  найти
человека, который  разделит с ней эту новую вселенную, а поскольку  Бразилия
была  важнее  всего  прочего, Мария повиновалась и  сбросила  туфли.  Мелкие
камешки,  усыпавшие  дорожку,  тотчас  разорвали ей чулки. Ну и черт с ними,
куплю другие.
     -- И жакет -- тоже.
     И  на этот  раз  она могла  бы сказать "нет", но с  прошлой ночи в  нее
вселилась   странная  радость   от  возможности  сказать  "да"  всему,   что
встречалось ей на пути.  Она повиновалась и не сразу  ощутила холод, но  уже
через несколько минут заметила, что продрогла.
     -- Пойдем. Поговорим.
     -- Я не могу идти -- здесь сплошные острые камни.
     --  Именно поэтому и надо идти:  я хочу,  чтобы ты чувствовала, как они
впиваются в твои ступни, чтобы ощутила боль, потому что ты должна ощутить --
как я  ощутил когда-то  --  страдание, отделенное  от  наслаждения. Я должен
вырвать его из твоей души.
     "Ничего  ты не должен, оно  мне нравится",  чуть  не сказала Мария, но,
промолчав, медленно зашагала вперед, и уже очень скоро  ступни стало жечь от
холода и острых камней.
     -- Одну из моих выставок устроили в Японии, и я попал туда как раз в то
время,  когда  был полностью  погружен  в то, что ты  называешь  "страдание,
унижение, огромное наслаждение". В ту  пору я был уверен, что обратного пути
нет, что  мне  суждено увязать все  глубже  и  что  мне  не остается  ничего
другого, как только истязать и подвергаться истязаниям.
     В  конце концов,  все  мы рождаемся с  сознанием своей вины, страшимся,
когда счастье оказывается чем-то вполне возможным, и умираем, желая наказать
других, потому что всю жизнь чувствовали себя бессильными,  несчастными и не
оцененными  по достоинству. Расплатиться за  свои  грехи и иметь возможность
покарать грешников -- это ли не наивысшее удовольствие? Да, это великолепно.
Мария шла рядом  с ним, но боль и холод мешали  ей вникать в смысл его слов,
хоть она и пыталась прислушиваться.
     -- Сегодня я заметил у тебя на запястьях следы от наручников.
     Наручники!  Чтобы  скрыть  их,  она  надела  несколько браслетов --  не
помогло: наметанный глаз непременно заметит все, что ему нужно.
     --  И  вот  что я  тебе  скажу:  если все,  что  ты  испытала  недавно,
заставляет  тебя решиться на этот шаг, не мне тебя останавливать, но знай --
ничего из этого не имеет отношения к истинной жизни.
     -- О чем ты?
     -- О боли и наслаждении. О садизме и мазохизме. Назови, как хочешь. Так
вот,  если  ты  по-прежнему  убеждена,  что это  и  есть  твой путь, я  буду
страдать, вспоминать о своем желании, о наших встречах, о том, как мы шли по
Дороге Святого Иакова, и о  том свете, который  исходил  от тебя. Я  сохраню
где-нибудь твою ручку и всякий  раз буду вспоминать тебя, разжигая камин. И,
разумеется, больше не стану искать встреч с тобой.
     Марии  стало  страшно, она поняла  --  пора  на  попятный, надо сказать
правду, перестать притворяться, что знает больше, чем он.
     -- Недавно  --  а вернее, вчера -- я  испытала то,  чего  не испытывала
никогда в жизни. И меня путает, что самое себя я смогла  бы встретить, дойдя
до крайнего предела падения.
     Ей было трудно говорить -- зубы стучали от холода, болели босые ноги.
     -- На моей выставке -- а  проходила она в  городе, называющемся Кумано,
--  появился  некий  дровосек, -- снова  заговорил  Ральф,  будто  не  слыша
сказанного ею. -- Мои картины ему не понравились, но, глядя на них, он сумел
отгадать то, чем  я живу, то, какие чувства испытываю. Назавтра он пришел ко
мне в гостиницу и спросил, счастлив ли я. Если да -- могу продолжать делать,
что мне нравится. Если нет -- надо уйти и провести с ним несколько дней.
     Он заставил  меня  -- как  я сейчас заставляю тебя -- пройти босиком по
острым камням. Заставил страдать от холода. Он заставил меня понять прелесть
боли, если только боль эту  причиняет природа,  а не люди. Эта  тысячелетняя
наука называется Шуген-до.
     Еще он сказал мне,  что жил на свете  человек, не боявшийся боли, и это
было  хорошо,  ибо  для того,  чтобы  владеть  душой, надо выучиться сначала
овладевать своим  телом. И еще сказал, что я использую боль  неправильно, не
так, как надо, и что это плохо. Очень плохо.
     И то, что невежественный дровосек считал, будто знает меня лучше, чем я
сам себя знаю, раздражало  меня и в то же время вселяло в  меня  гордость --
оказывается,  мои  картины  способны в  полной  мере  передать  все,  что  я
чувствую.
     Острый  камешек рассек  ей  кожу на ноге, но холод был сильнее  боли, и
тело Марии словно погрузилось в  спячку, она с трудом могла следить за ходом
мысли Ральфа Харта. Почему на этом свете,  на белом,  на Божьем  свете людям
интересно   только  страдание,  только  боль,  которую  они  ей  причиняют?!
Священную  боль...  боль наслаждения...  боль  с  объяснениями или  без,  но
неизменно и всегда -- только боль, боль, боль?..
     Порезанной  ступней  она  наступила  на   другой   камень  и  с  трудом
удержалась, чтобы не вскрикнуть. Поначалу она изо всех сил старалась сберечь
и сохранить целостность своей натуры, власть над собой -- все  то, что Ральф
называл "светом".  Но  теперь шла  медленно, голова  ее кружилась и к  горлу
подкатывала тошнота. Не остановиться ли, ведь все это бессмысленно, подумала
она -- и не остановилась.
     Она не  остановилась,  потому что была  самолюбива  --  она  будет идти
босиком  столько,  сколько понадобится, не  век  же длиться  этому  пути. Но
внезапно еще одна  мысль пересекла пространство: а что, если  она  не сможет
завтра появиться в "Копакабане",  потому что ноги разбиты в кровь или потому
что простынет, заболеет и  сляжет  в жару? Она  подумала о клиентах, которые
напрасно  будут ее ждать, о  Милане,  который  так ей  доверяет, о  деньгах,
которых не заработает,  о фазенде и  о  гордящихся ею  родителях.  И тут  же
страдание оттеснило все эти  мысли на задний план, и  она -- нога за ногу --
двинулась  вперед,  неистово   желая,  чтобы  Ральф  Харт,   заметив,  каких
неимоверных усилий ей это стоит, сказал -- ну, хватит, надевай туфли.
     Однако  он казался безразличным и далеким, будто считал, что только так
и можно  освободить Марию от того неведомого ему,  что увлекло и  обольстило
ее, оставив следы более заметные, чем  стальные браслеты наручников. Она же,
хоть  и  знала, что Ральф пытается помочь ей, хоть  и  старалась  преодолеть
себя, не сдаться и  показать свет своей  воли, своей силы, так  страдала  от
боли, что ничего, кроме боли, уже не оставалось, боль вытеснила все мысли --
и  высокие,  и  низменные  --  заполнила  собой все  пространство,  пугая  и
заставляя думать, что есть предел, достичь которого Мария не сможет.
     И все же она сделала шаг.
     И еще один.
     А боль  теперь, казалось, заполонила всю душу и  ослабила ее,  ибо одно
дело -- разыграть небольшой спектакль в номере первоклассного отеля, где  на
столе стоят икра и водка, а меж  твоих раскинутых ног гуляет рукоять хлыста,
и совсем другое -- дрожа от  холода, идти босой по острым камням. Мария была
сбита с  толку: она не  могла даже обменяться  с Ральфом ни единым словом, и
вся  ее вселенная  состояла  теперь  из  этих  маленьких  режущих  камешков,
которыми выложена петляющая меж деревьев тропинка.
     И когда  она думала, что  больше  не выдержит  и  сдастся,  ее охватило
странное ощущение: вот она дошла до  края, до предела -- а за  ним оказалось
пустое  пространство, где она парит над самой  собой, не  ведая  собственных
чувств. Не это  ли ощущение  испытывали, бичуя себя,  "кающиеся"? На полюсе,
противоположном  боли,  открылся  выход  на иной  по сравнению  с  сознанием
уровень, и не стало места ни для чего другого, кроме неумолимой природы и ее
самой, неодолимой Марии.
     Вокруг нее все превратилось в сон -- этот скудно освещенный сад, темная
гладь  озера,  ее  безмолвный  спутник,  несколько  прохожих, не  обративших
внимания на то, что она  идет босиком и  еле передвигает ноги. От холода ли,
от  страдания -- но Мария  внезапно перестала чувствовать свое тело, впала в
состояние, где нет ни  желаний, ни страхов, и вообще ничего, кроме какого-то
таинственного... да, таинственного умиротворения.  Оказывается, боль --  это
не последний предел: она способна идти еще дальше.
     Мария подумала о всех тех, кто страдал,  не желая страдать и не прося о
том, чтобы им причиняли страдания, а она вот поступила наоборот, хотя теперь
это уже  не имело