никакого значения -- она  вырвалась  за рамки своей плоти,
перешла  границы  тела,  и  у  нее  осталась  только  душа,   "свет",  некое
пространство, кем-то когда-то названное Раем. Есть такие страдания, позабыть
которые  удается, только  когда  удается  превозмочь  терзающую нас боль,  а
вернее -- воспарить над ней.
     Последнее, что она помнила, -- Ральф подхватил ее на руки, укутав своим
пиджаком. Должно быть,  она  лишилась  чувств от холода,  но  и это не имело
значения: она была  довольна,  она  ничего не боялась.  Она  победила. И  не
унизилась перед этим человеком.

x x x

     Минуты превратились в часы, и она, должно быть, уснула у него на руках,
а  когда  проснулась,  обнаружила, что лежит на  кровати в белой, пустой  --
ничего, кроме телевизора в углу, -- комнате.
     Появился Ральф с чашкой горячего шоколада.
     -- Все хорошо, -- сказал он. -- Ты пришла туда, куда хотела прийти.
     -- Я  не хочу шоколада, хочу вина. И  хочу туда, вниз, в  нашу комнату,
где разбросаны книги и горит камин.
     Как  это сказалось, будто  само  собой --  "наша  комната"? Не это  она
планировала.
     Она  оглядела  ступни  --  небольшой  порез и несколько царапин.  Через
несколько  часов от  них и следа  не останется. Не без труда  Мария сошла по
ступеням лестницы  -- она шла  в свой угол, на ковер перед камином. Она  уже
поняла, что лучше всего чувствует себя именно там: вот ее место в этом доме.
     --  Тот  дровосек еще  сказал мне,  что, когда он  делает  нечто  вроде
физического упражнения, когда он требует от своего тела  все, что  оно может
дать,  он  обретает  какую-то  неведомую  духовную силу --  тот  самый свет,
который я заметил в тебе. Что ты почувствовала?
     -- Что боль -- это спутница женщины.
     -- Это -- опасность.
     -- Что боль имеет предел.
     -- Это -- спасение. Не забывай об этом.
     Сознание Марии  все  еще мутилось  -- этот "мир" осенил  ее в тот  миг,
когда она вышла  за  назначенные  ей  пределы.  Ральф  показал ей  иной  вид
мучения, и он тоже доставил ей странное наслаждение.
     Ральф взял большую папку, раскрыл ее перед Марией. Там были рисунки.
     --  История  проституции. То, о  чем ты спрашивала меня в  нашу  первую
встречу.
     Да, спрашивала,  но  ведь это  было  всего  лишь способом убить время и
попыткой  заинтересовать собеседника. Теперь это не  имело уже ни  малейшего
значения.
     -- Все  эти  дни я  плыл в  неведомом море.  Считал, что и  нет никакой
истории,  а  есть  только  древнейшая профессия,  как принято  называть  это
ремесло. Однако история существует, да не одна, а две.
     -- А что же это за рисунки?
     Ральф Харт испытал разочарование оттого, что она не поняла  его, однако
виду не показал, сдержался и продолжал:
     -- Я делал эти наброски, пока рылся в книгах, читал, делал выписки.
     --  Мы поговорим об  этом в  другой раз  -- сегодня я  хочу понять, что
такое боль.
     -- Ты изведала ее вчера и  ты открыла, что она ведет к  наслаждению. Ты
изведала ее сегодня -- и  обрела мир. И потому я говорю тебе -- не привыкай,
с нею  слишком легко  ужиться,  а это  -- опасное зелье. Оно  таится в нашем
повседневье, в скрытом страдании, в наших отречениях, после которых мы виним
любовь  в  том, что  наши  мечты не сбылись. Боль,  являя свой истинный лик,
пугает  и  прельщает,  являясь  под  личиной  жертвенности  и самоотречения.
Самоотречения или  трусости. Что бы ни твердил человек,  как бы на словах ни
отвергал боль, он всегда отыщет  средство  и способ обрести ее, влюбиться  в
нее, сделать так, чтобы она стала частью его жизни.
     -- Не верю. Никто не желает страдать.
     --  Если ты сумеешь понять, что способна жить  без  страдания, это  уже
будет шаг вперед. Но не думай, будто другие люди поймут  тебя. Да, ты права:
никто не желает страдать, и тем не менее все ищут боль  и жертву, а отыскав,
чувствуют,  что  бытие их  оправдано,  а  сами они --  чисты  и  заслуживают
уважения детей, супругов, соседей, Господа  Бога.  Сейчас  не будем об  этом
думать, хочу только, чтобы  ты знала -- миром движет не жажда наслаждения, а
отречение от всего, что важно и дорого.
     Разве  солдат идет на  войну убивать врагов? Нет  -- он идет умирать за
свою страну. Разве женщина показывает  мужу, как  она  довольна? Нет  -- она
хочет, чтобы он оценил степень ее  преданности,  ее готовность страдать ради
его  счастья. Разве человек  поступает на службу  в надежде осуществиться  и
реализовать свой потенциал? Нет -- он проливает  пот и слезы для блага своей
семьи. Так оно и идет: дети отрекаются от мечты, чтобы обрадовать родителей,
родители  отрекаются от самой жизни,  чтобы обрадовать  детей,  боль и  мука
оправдывают то, что должно приносить лишь радость, -- любовь.
     -- Остановись.
     И  Ральф остановился. Это был наилучший момент для того,  чтобы сменить
тему. Он  начал  показывать один рисунок за другим. Сначала все сливалось  в
одно   пятно,  в   путаницу   линий,  подобных  геометрическому  узору   или
переплетению нервов на странице анатомического атласа. Но, слушая его голос,
Мария постепенно  стала понимать  -- каждое слово  сопровождалось движением,
каждая  фраза  вводила  ее  в  тот  мир,  частью  которого она  до  сих  пор
отказывалась быть, твердя себе  самой, что это -- всего лишь недолгая полоса
в ее жизни, способ заработать денег и ничего больше.
     -- Да, я  обнаружил, что существует не одна история проституции, а две.
Первую ты прекрасно знаешь, потому что это -- и  твоя история тоже: красивая
девушка,  найдя  те  или иные причины -- а  может быть, это они ее нашли, --
приходит к выводу, что выжить сможет, только если будет продавать свое тело.
Кое-кто  из таких девушек становился повелителем целых народов, вспомни хоть
Мессалину, правившуюся Римом. Другие делались фигурами легендарными --  как,
к  примеру,  графиня  Дюбарри.  Третьи  в  равной  степени  платили  дань  и
бесчестью,  и  авантюризму  --  как  знаменитая шпионка  Мата  Хари.  Однако
большинству никогда  не суждено  будет  обрести славу или стать  избранницей
судьбы, достойно  ответив на ее вызов: они всегда  останутся провинциальными
девчонками, ищущими  славы, хорошего  мужа, острых ощущений, ибо,  обнаружив
иную реальность, на  какое-то  время погружаются в  нее,  свыкаются с ней и,
решив, что контролируют ситуацию, ничего больше не могут сделать.
     Вот  уже больше  трех  тысяч лет  художники  пишут картины,  скульпторы
создают изваяния, писатели сочиняют книги. И точно так же проститутки сквозь
тьму  времен  продолжают  заниматься своим ремеслом,  словно  ничего  в мире
особенно не переменилось. Хочешь подробней?
     Мария кивнула. Ей надо было  выиграть время, осознать смысл страдания и
боли, и ее не покидало ощущение, что, пока она шла босиком по острым камням,
сумела очиститься от какой-то скверны.
     -- Упоминания о проститутках встречаются в античных  текстах, в  Ветхом
Завете и  в  Евангелии,  о них  писали  египетскими  иероглифами и шумерской
клинописью. Однако профессия эта  стала образовываться  лишь  в  VI веке  до
Рождества Христова, когда древнегреческий законодатель Солон повелел открыть
публичные дома,  поставить их  под контроль государства  и взимать налоги за
"торговлю  своим  телом".  Афинские   мужи  --  теперь   мы  бы  назвали  их
бизнесменами --  обрадовались, ибо то, что раньше было запрещено, ныне стало
легальным. А проститутки, сообразно тем податям, которые они платили,  стали
делиться  на  несколько  разрядов.  Самая дешевая -- рабыня,  принадлежавшая
хозяевам  заведения,  --  называлась  "порнай".   Ступенью  выше  находилась
"перипатетика",  искавшая  клиентов  на  улице. И наконец,  на  самом  верху
располагались  наиболее  дорогие  и  красивые  --  их  звали  "гетеры",  что
по-гречески значит "спутница",  ибо она  сопровождала  афинских  купцов в их
поездках,  посещала  дорогие  таверны,   владела  и  распоряжалась  немалыми
деньгами,  давала советы и активно вмешивалась в политику Афин. Как  видишь,
что вчера было, то и сегодня бывает.
     А в средние века из-за болезней, передающихся половым путем...
     Мария молчала, с  опаской думала  о  том, не  заболеет  ли  после  этой
прогулки, смотрела на  огонь -- вот теперь он и  вправду  был необходим,  он
согревал ей  и тело и душу.  Ей  не  хотелось больше  слушать  эту  историю,
наводившую  на мысли о  том, что мир остановился,  что все повторяется и что
человек никогда не научится относиться к сексу с подобающим уважением.
     -- Тебе не интересно?
     Она  сделала над собой  усилие: в  конце  концов,  именно этому мужчине
решила она  отдать  свое сердце,  хотя на этот счет у нее теперь  и возникли
сомнения.
     -- Не интересно, потому что я и  так это знаю. Не интересно и печально.
Ты говорил, что есть и вторая история.
     -- Вторая  история  -- полная  противоположность первой:  это священная
проституция.
     Мария  стряхнула  свою  сонную  истому  и  стала  слушать  внимательно.
Священная   проституция?   Зарабатывать   деньги   сексом  и  тем  не  менее
приближаться к Богу?
     -- Древнегреческий историк Геродот писал про  Вавилон:  "Там существует
диковинный обычай: всякая женщина, родившаяся в  Шумере, обязана хотя бы раз
в  жизни отправиться  в  храм  богини  Иштар  и  в  знак  гостеприимства  за
символическую плату предложить себя первому встречному".
     Ладно,  она потом  спросит, что это  за богиня. Должно  быть, эта самая
Иштар помогла ей  восстановить потерянное,  казалось бы, навсегда --  стыдно
ничего про нее не знать.
     --  Влияние  богини  Иштар распространилось  на  весь  Средний  Восток,
достигло  Сардинии,  Сицилии  и  средиземноморских  портов.  Позднее,  когда
возникла  Римская  империя,  другая  богиня  по  имени  Веста  требовала  от
посвященных ей либо непорочной девственности,  либо безудержного распутства.
Представь  себе, чтобы поддерживать священный огонь в  храме Весты, ее жрицы
занимались тем,  что  обучали юношей  царского  рода  плотской любви -- пели
эротические гимны, впадали в транс и,  передавая  свой экстаз Вселенной, как
бы совершали причастие с богиней.
     Ральф Харт достал ксерокопию какой-то древней надписи, снабженной внизу
листа переводом на немецкий, и медленно продекламировал:
     Я, сидящая в дверях таверны, богиня Иштар,
     Я -- блудница, мать, жена, божество.
     Та, кого называют -- Жизнь,
     Хоть вы называете -- Смерть.
     Та, кого называют -- Закон,
     Хоть вы называете -- Беззаконие.
     Я -- та, кого вы ищете,
     И то, что обретаете.
     Я -- то, что вы расточили,
     А теперь тщитесь собрать.

     Мария стала всхлипывать, и  Ральф Харт  засмеялся: жизненная сила стала
возвращаться  к нему,  заблистал  прежний "свет".  Надо продолжить  рассказ,
показать рисунки, сделать так, чтобы она почувствовала себя любимой.
     --  Никто  не   знает,  отчего   исчезла   священная   проституция,  не
просуществовав   и  двух  тысячелетий.  Может  быть,  из-за  распространения
болезней или оттого,  что, когда  изменились религии,  сменило свои законы и
правила общество.  Так  или иначе, ее  нет и никогда больше  не  будет. Ныне
миром  правят мужчины, и само слово это  превращено в клеймо, и проституткой
именуют всякую женщину, из ряда вон выходящую.
     -- Ты сможешь прийти сегодня в "Копакабану"? Ральф не понял, к чему был
задан этот вопрос, но ответил утвердительно и без промедления.

     Запись  в дневнике  Марии, сделанная спустя несколько часов после того,
как она прошла босиком по дорожке Английского Сада в Женеве:
     Мне плевать, считалось ли  когда-нибудь мое ремесло священным  или нет,
но Я ЕГО НЕНАВИЖУ. Оно разрушает мою душу, оно заставляет  меня терять связь
с самой  собой, оно внушает мне, что страдание есть награда, что  деньги все
могут купить и все оправдать.

     Вокруг меня нет счастливых; мои клиенты знают:  они должны заплатить за
то, что должны были бы  получить бесплатно, и это угнетает  их.  Мои товарки
знают: они должны продавать то, что отдали бы  даром в обмен на  нежность  и
наслаждение, и это разъедает их душу.  Гораздо раньше, чем были написаны эти
слова, начала  я биться изо всех сил, чтобы смириться с тем, что несчастна и
недовольна своей  судьбой, утешая  себя,  что надо потерпеть  еще  несколько
недель.

     Но  больше  не  могу успокаивать  себя  этим, притворяться,  будто  все
нормально, что это -- просто такая полоса в моей жизни, период, этап. Я хочу
забыть все это. Я нуждаюсь в любви. Мне надо любить -- и ничего другого. Мне
надо любить.

     Жизнь  слишком  коротка  --  или  слишком долга,  --  чтобы  можно было
позволить себе роскошь прожить ее так скверно.

     Часть 5.

     Нет,  это не его дом.  И не ее дом. Это -- не Бразилия. И не Швейцария.
Это  отель с одинаково  -- в любой  точке мира -- обставленными номерами,  с
претензией  на семейную атмосферу,  от которой он делается еще более чужим и
безличным.
     Но это не тот  отель,  из  окна которого  открывается прекрасный вид на
озеро, не  тот  отель, с которым  связана  память  о  боли,  о страдании,  о
восторге.  Нет, здесь окно  выходит  на  Дорогу Святого  Иакова,  дорогу  на
богомолье,  но не к покаянию, это место, где в придорожных кафе  встречаются
люди,  открывают  "свет",  разговаривают,  становятся  друзьями, влюбляются.
Сейчас  идет дождь, и в  этот вечерний час никто не идет по этой дороге, как
шли на протяжении многих лет,  десятилетий, столетий -- может быть, и дороге
нужно  перевести дух,  отдохнуть немного от бесчисленных ног, днем  и  ночью
шаркающих по ней.
     Надо зажечь свет. И задернуть шторы.
     Попросить  его раздеться  и  снять одежду с себя.  Темнота в физическом
смысле  никогда не бывает абсолютной, и, когда глаза  привыкнут к ней, можно
будет увидеть в пятне неведомо откуда пробившегося света силуэт мужчины. Вот
и снова они встретились с ним.
     Достать   два   носовых   платка,  тщательно  сложенных  по  диагонали,
чисто-начисто   выстиранных  и  несколько  раз  проглаженных  --  чтобы   не
оставалось ни  намека  на  запах  мыла  или  духов.  Приблизиться к  нему  и
попросить, чтобы он завязал себе  глаза. Замявшись на мгновенье, он ответит,
что бывал уже в  разных видах преисподней. Она скажет на это, что речь вовсе
не  о  том, а просто ей  нужна  полнейшая, непроницаемая тьма, и что  теперь
пришел ее черед  кое-чему научить его в отместку  и благодарность за то, что
вчера узнала от него о боли. Он послушается, завяжет глаза. И она -- тоже. И
вот теперь уже  нет  ни единого  пятнышка света, это, наверно, и  называется
кромешной  тьмой, так что приходится  взяться  за  руки, чтобы  добраться до
кровати.
     Нет-нет, ложиться мы не  будем. Мы  сядем, как  садились всегда,  лицом
друг  к другу, только чуть ближе, чем всегда, так, чтобы мои колени касались
твоих.
     Ей всегда хотелось сделать это. Но не хватало главного -- времени. Ни с
первым ее возлюбленным,  ни с  тем, кто лишил ее  невинности.  Ни  с арабом,
заплатившим  тысячу франков и,  вероятно, ожидавшим  больше,  чем она  могла
дать, хоть и этой тысячи не хватило, чтобы купить то, чего хотелось  и о чем
мечталось. Ни со всеми прочими, бесчисленными мужчинами, прошедшими через ее
тело,  думавшими почти всегда  только  о себе и очень редко -- о ней: потому
ли,  что они исполняли какие-то  давние романтические мечты, потому  ли, что
повиновались инстинкту,  или  потому, что слышали --  именно так ведут  себя
истинные мужчины, а поступающий иначе не достоин зваться им.
     Она  вспоминает  про  свой  дневник.  Ей  все  надоело,  она  подгоняет
томительно ползущие недели,  остающиеся до отъезда, до возвращения, и потому
отдается  этому  мужчине,  ибо  здесь посверкивает  искорка  ее  собственной
потаенной  любви. Первородный грех -- не в том, что  Ева отведала  запретный
плод,  а  в  том, что  поняла --  Адам должен  разделить с ней то,  что  она
попробовала.  Ева боялась  идти своей стезей одна, без помощи и поддержки, и
потому хотела разделить с кем-нибудь то, что чувствовала.
     Но есть на свете такое, что  не делится.  Но  не надо бояться океанской
пучины,  в  которую  погружаемся мы  по  доброй воле, -- страх портит  игру.
Человек проходит  через преисподнюю, чтобы  осознать  это. Будем любить друг
друга, но не станем пытаться владеть друг другом.
     Я  люблю   этого  сидящего  передо  мной  мужчину,  потому  что  он  не
принадлежит  мне,  а я  -- ему. Мы  свободно отдаемся  друг другу,  и я буду
повторять десятки,  сотни,  тысячи раз -- повторять до тех пор, пока сама не
поверю собственным словам.
     Она  задумывается  на  миг о других проститутках. Думает  о  матери,  о
подругах.  Все  они  уверены,  что  мужчине  не  нужно  ничего,  кроме  этих
одиннадцати минут чистого секса, и за них выкладывает он огромные деньги. Но
это не так; мужчина,  в сущности,  ничем не отличается от  женщины: ему тоже
нужно встретить кого-то и обрести смысл жизни.
     Как было с ее матерью -- как вела  она себя? Притворялась, что получает
наслаждение? Или в бразильском захолустье до сих пор наслаждение для женщины
считается  делом  запретным?  Как  мало  знает Мария  о жизни  и о любви, но
сейчас,  когда глаза ее завязаны,  когда  все время, сколько ни  есть  его в
мире, принадлежит ей, она  отыщет источник  и  корень, и все начнется  там и
так, где и как она захочет начать.
     Прикосновение.  Она забывает проституток и клиентов, отца  и  мать, она
теперь -- в кромешной тьме. Целый день провела она в поисках того, что могла
бы дать  человеку, вернувшему  ей достоинство, заставившему  ее понять,  что
стремление к радости важнее, чем необходимость страдать.
     Мне  хотелось бы,  чтобы  он  обрел счастье  научить  меня  чему-нибудь
новому, подобно  тому, как вчера  он объяснил мне,  что такое страдание, что
такое уличные проститутки и проститутки священные. Я  видела: ему доставляет
счастье учить  меня чему-нибудь, вести и наставлять.  Мне хотелось бы знать,
как приближаются к  плоти перед тем,  как приблизиться к душе,  к соитию,  к
оргазму.
     Протянув  руку  перед собой,  она  просит,  чтобы и  он  сделал так же.
Сегодня  ночью, слышится ее  шепот, на этой  ничейной  полосе отеля я  хочу,
чтобы  он  открыл  и  нашел  грань  между  мной  и  миром.  Она  просит  его
прикоснуться к ней, сделать так, чтобы он осязал ее, ибо плоть всегда поймет
плоть, даже если  души не придут к согласию. Он дотрагивается до нее, она --
до него, но, словно  сговорившись заранее,  и он,  и она избегают тех частей
тела, где стремительней всего пробуждается сексуальная энергия.
     Его пальцы ощупывают ее лицо, и она ощущает едва уловимый запах краски,
навсегда въевшийся в кожу его рук, сколько бы тысяч и миллионов раз он их ни
мыл: он с этим запахом родился,  чтобы увидеть первое в жизни дерево, первый
дом, чтобы  запечатлеть их  в  своих  снах.  Должно  быть,  и  он  чувствует
исходящий от ее пальцев запах, но какой именно --  она не знает и спрашивать
не хочет, ибо в этот миг говорит лишь плоть, а прочее есть безмолвие.
     Она ласкает,  и  ласкают  ее. Так можно  провести целую  ночь,  ибо это
доставляет наслаждение,  которое  вовсе  не обязательно  должно  завершаться
сексом,  думает она,  и в  этот самый миг, именно  потому, что секс вовсе не
обязателен,  ощущает  в  межножье  влажное  тепло.  Придет   миг,  когда  он
дотронется до нее, ощутит и почувствует  всю меру охватившего ее возбуждения
--  ей не дано  знать, хорошо это или плохо, так  отзывается ее плоть, и нет
необходимости   говорить:   "Выше...   ниже...   помедленней...   а   теперь
посильней..." Мужские руки теперь прикасаются  к ее подмышкам,  и волоски на
коже встают дыбом, и ей хочется вырвать их -- как сладостна, наверное, будет
эта  боль. И она гладит его подмышки, ощущая под пальцами иную  структуру --
вероятно, это  от многолетнего употребления дезодоранта...  Боже, о