ние  листья,-  втаптывались  в  грязь или, подхваченные
ветром,  возносились  в  слепящие  небеса.  Только он один и желал собрать и
сохранить  их. Все остальные держались смертного чина: сначала скорбь, потом
забвение.  Сказано  ведь:  не  будь  забвения,  мир  быстро  обратился  бы в
огромную  библиотеку.  Но  даже мысль о том, что Павел будет забыт, приводит
его в ярость, обращает в старого быка, гневливого, злого, опасного.
     Ему  хочется слушать рассказы о Павле. И девочка, точно случается чудо,
приступает к такому рассказу.
     - Павел   Александрович,   -   она   бросает   взгляд   на   мать,  ища
подтверждения,  что ей дозволено произносить это мертвое имя, - говорил, что
пробудет в Петербурге еще недолго, а после уедет во Францию.
     Девочка умолкает. Он раздраженно ждет продолжения.
     - Почему  ему  так  хотелось  во  Францию?  - спрашивает она, обращаясь
теперь к нему одному. - Что в ней такого, во Франции?
     Во Франции?
     - Ему  хотелось  не  столько  во  Францию,  сколько  прочь из России, -
говорит  он.  -  Молодому  человеку вообще свойственно гневаться на все, что
его  окружает.  Гневаться  и на отечество свое, потому что отечество кажется
ему  устарелым,  отсталым.  Новые идеи, новые мысли увлекают его. Он думает,
что  во  Франции, или в Германии, или в Англии его ожидает будущее, которого
собственная его страна не даст ему, потому что слишком глупа и безрадостна.
     Девочка  хмурится.  Он  говорит  "Франция",  "отечество",  а она слышит
нечто иное, нечто скрытое за словами - озлобление.
     - Образование  мой  сын получил скудное, - говорит он, обращаясь уже не
к  дочери,  а  к матери. - Мне пришлось раз за разом переводить его из одной
школы  в  другую.  Причина  тут  простая:  он  не  умел вставать поутру. Его
невозможно  было добудиться. Я, может статься, слишком уж напираю на это. Но
и то сказать, не закончив в школе, в университет не поступишь.
     И  ведь  нашел  же о чем говорить в такое время! Тем не менее он, снова
обращаясь к Матрене, продолжает:
     - А  французский язык его был далеко не хорош, да ты, верно, и сама это
заметила.  Быть  может,  он  для  того  и  хотел ехать во Францию - подучить
французский.
     - Он  очень  много читал, - говорит мать. - Случалось, что лампа у него
так и горела всю ночь.
     Голос ее остается негромким, ровным.
     - Мы  не  возражали.  Он  был  очень  серьезный молодой человек. Мы обе
любили  Павла  Александровича, не правда ли? - лицо ее, обращенное к дочери,
освещает улыбка, которая кажется ему похожей на ласку.
     Был. Вот и сказала.
     Она сдвигает брови.
     - Но вот чего я все-таки не понимаю...
     Наступает  неловкое  молчание.  Он не пытается его разрядить. Напротив,
он  ощетинивается,  будто  оберегающий  своего  детеныша  волк.  Остерегись,
думает  он,  не  подвергай  себя  опасности,  не  произноси  ни  слова ему в
осуждение!  Я  -  его  мать и отец, я его все и даже более всего! Он готов с
громким  криком  броситься  на  защиту  - но на защиту чего? И кто тот враг,
которому он изготовился бросить вызов?
     Из  глубины  его  горла прорывается звук, которого он больше не в силах
сдержать,  -  протяжный  стон.  Он  закрывает  руками  лицо,  слезы текут по
пальцам.
     Он  слышит,  как  женщина  встает  из-за  стола. Он ждет, что и девочка
уйдет тоже, но она не уходит.
     Погодя он вытирает глаза, сморкается.
     - Прости,  -  говорит он девочке, по-прежнему сидящей напротив, склонив
над тарелкой голову.
     Он  уходит  в Павлушину комнату. Прости? Нет, правда в том, что никакой
вины  он за собою не знает. Напротив, его душит воспаленный гнев на всякого,
кто  остался  жить после смерти его ребенка. И прежде всего на эту девчонку,
которую он готов разорвать в куски за одну лишь кротость ее.
     Он  прилегает  на  кровать,  складывает  на груди руки, учащенно дышит,
стараясь  изгнать  беса,  который  его  одолевает.  Он  сознает, что походит
больше  всего  на  труп, что этот его так называемый бес, быть может, не что
иное,   как   собственная   его   душа,   впустую   бьющая  крыльями.  Но  в
продолжающемся  течении  жизни  ощущается  в  эту минуту нечто тошное. Лучше
быть мертвым. Более того - уничтоженным, истребленным.
     Что  до  жизни  потусторонней,  в  нее  он  не  верит. Он полагает, что
вечность   ему   предстоит   коротать   на   берегу   какой-то  реки,  среди
бесчисленного  скопища  других  мертвых  душ,  ожидающих  барки,  которая не
приплывет  никогда. Воздух будет холодным, сырым, черные воды будут плескать
о  берег,  одежды  истлеют на нем и спадут к ногам, и сына он больше никогда
не увидит.
     На  холодных  перекрещенных  на  груди пальцах он сызнова пересчитывает
дни. Десять. Стало быть, вот что ощущаешь по прошествии десяти дней.
     Поэзия  могла  бы  вернуть  сына  назад.  В  нем  бродит чувство поэмы,
которая  смогла  бы  сделать  это, ощущение музыки ее. Но он не поэт, скорее
собака, потерявшая кость и теперь роющаяся в земле наугад, то там то сям.
     Он  ждет,  когда под дверью погаснет свет, затем тихо покидает квартиру
и возвращается в свое пристанище.
     Ночью  ему  снится  сон.  Он плывет под водой. Синеватый, тусклый свет.
Движется  он  плавно,  поворачивает  легко  и изящно; шляпы на голове нет; в
черном  своем сюртуке он ощущает себя черепахой, огромной старой черепахой в
ее  прирожденной  стихии.  Вода  над  ним зыблется, но здесь, в глубине, все
спокойно.  Он плывет между пучков подводной травы, вялые щупальца водорослей
поглаживают его плавники, хотя плавники ли это?
     Он  знает,  что  ищет.  Плывя, он по временам открывает рот и испускает
нечто  подобное  крику  или  призыву.  При каждом из них рот заполняет вода,
каждый  произнесенный  им  слог  заменяется  слогом  воды.  Он все грузнеет,
грузнеет, и в конце концов грудь его начинает взрывать донный ил.
     Павел  лежит  на  спине.  Глаза  его закрыты. Волнуемые течением волосы
мягки, как у младенца.
     Последний  вопль,  похожий  скорее  на  лай,  вырывается из черепашьего
горла.  Он  устремляется к юноше. Он хочет поцеловать его лицо, но, приникая
к губам сына, он уже не питает уверенности, что это поцелуй, а не укус.
     Тут он просыпается.
     Утро  он,  повинуясь  старой  привычке,  проводит  за  столиком в своей
комнате.  Когда  приходит,  чтобы  прибраться,  служанка,  он  взмахом  руки
отсылает  ее.  Но на бумаге так и не возникает ни единого слова. Нет, это не
паралич.  Сердце его бьется ровно, ум ясен. Он готов в любой миг взять перо,
и  тогда  бумагу  покроют  слова. И все-таки он боится, что написанное может
оказаться  твореньем  безумца - отвратительным, непристойным, бешеным, и так
страница  за  страницей. Он думает о безумии, струящемся по жилам его правой
руки,  стекающем  на  бумагу  с кончиков его пальцев, с пера. Безумие льется
ровным  потоком,  так  что ему не приходится даже окунать перо в чернила, ни
разу.  То,  что  изливается  на  бумагу,  это не кровь, не чернила, но нечто
едкое,  черное,  отдающее на свету в противную прозелень. Оно не высыхает на
странице,  и  если  провести  по  нему  пальцем,  получишь  ощущение сразу и
жидкостное, и электрическое. Так написанное сможет прочесть и слепой.
     После   полудня  он  возвращается  на  Свечную,  в  комнату  Павла.  Он
закрывает  внутреннюю,  ведущую в квартиру дверь, подпирает ее стулом. Затем
расправляет  на кровати белую пару. При дневном свете видно, как замызгались
манжеты.  Он  внюхивается  в  подмышки - резкий запах, не ребенка - мужчины.
Снова  и  снова  втягивает он в себя этот запах. Сколько раз его можно будет
вдохнуть,  прежде  чем он иссякнет? Если поместить сюртук в стеклянный ящик,
удастся ли сохранить и запах тоже?
     Он  раздевается,  облачается  в  костюм  Павла.  Сюртук великоват, да и
брюки слишком длинны, и все же он не ощущает себя шутом.
     Он  ложится,  складывает  на  груди  руки. Поза театральна, но он готов
повиноваться  любому позыву, куда бы тот его ни привел. Хотя, в сущности, он
ни в какие позывы не верит.
     Ему   представляется   Петербург,  широко  раскинувшийся  под  низкими,
безжалостными  звездами.  По  небу  расстелен  свиток  со словом, написанным
древнееврейскими  буквами.  Он  не может прочесть его, но знает, что в нем -
осуждение, проклятие.
     За  сыном  замкнулись  врата,  окованные семикратно железными полосами.
Открыть их - вот труд, возложенный на него.
     Мысли,  чувства,  видения.  Верит ли он им? Они приходят из глубины его
сердца,  но  разумных  причин  для  доверия сердцу существует не больше, чем
причин для доверия разуму.
     Я  отступаю,  думает  он,  непонятно  откуда,  непонятно  куда, и когда
отступленье закончится, что останется от меня?
     Он  представляет  себе, как возвращается назад, в яйцо, по крайности во
что-то  такое  же  гладкое,  прохладное,  серое.  Нет,  может быть, не яйцо:
возможно, это душа, возможно, так вот душа-то и выглядит.
     Что-то  шуршит  под кроватью. Мышь, что ли, отправилась по своим делам?
Пусть  ее.  Он  переворачивается  на живот, натягивает белый сюртук на лицо,
вдыхает запах.
     С  того  дня,  как  пришло известие о смерти сына, что-то все угасает в
нем,  что-то, обозначаемое им словом "крепость". Это ведь я умер, думает он;
или,  вернее,  я умер, а смерть моя где-то подзадержалась. Он чувствует, что
тело  его  сохраняет  силу,  здоровье, что добровольно оно не сдастся. Грудь
словно  бочка с прочными скрепами. Сердце, еще долго способное биться. И тем
не  менее  он  вырван  из  времени  человеческого.  Поток,  который нес его,
продолжает  движенье  вперед,  поток сохранил направление, даже цель, однако
целью этой уже не является жизнь. Мертвый поток тащит его мертвыми водами.
     Он  засыпает.  Просыпается  он  в  темноте,  посреди  безмолвного мира.
Зажигает  спичку, пытаясь собраться с разбредшимися мыслями. За полночь. Где
же это он был?
     Он  забирается  под  покрывало  и  погружается в урывчатый сон. Поутру,
направляясь  в  уборную,  смрадный,  всклокоченный,  он сталкивается с Анной
Сергеевной.  На  ней  платочек,  большие  боты,  ни дать ни взять торговка с
рынка. Она глядит на него с изумлением.
     - Я заснул, очень устал за день, - объясняет он.
     Впрочем,  причина  ее  изумленья  не  в  этом. Причина в белом костюме,
которого он так и не снял.
     - Если   не  возражаете,  я  поживу  до  отъезда  в  комнате  Павла,  -
продолжает он. - Всего несколько дней.
     - Сейчас говорить об этом не время, - отвечает она. - Я спешу.
     Ясно,  что  предложение  ей не по душе. Она не дает согласия. Да только
он заплатил, и тут уж она бессильна.
     Это   утро   он   проводит  за  столом  в  комнате  Павла.  Он  уже  не
притворяется,  будто  занят сочинительством. Мысли его устремлены к смертной
минуте  Павла.  И невыносимейшая среди них - мысль о том, что в последнюю, в
малейшую  долю последнего мига падения Павел отчетливо сознавал, что ему уже
не  спастись,  что  он  погиб. Он хочет верить, что от этого сознания, более
ужасного,  чем  даже  сама  гибель, Павла защитили стремительность, смятение
полета,  способность  разума  дурманить  себя,  защищаясь  от  всего,  что в
огромности  своей невыносимо. Всем сердцем он жаждет уверовать в это. И в то
же  самое  время  понимает,  что  жаждет  этой  веры, дабы одурманить себя и
защититься от сознания того, что Павел, падая, сознавал все.
     В  такие  минуты  он  уже  не  отличает  себя от Павла. Они сливаются в
одного  человека,  и  человек  этот  - ни больше ни меньше как мысль: Павел,
мыслящий  в  нем,  он,  мыслящий  в  Павле.  Мысль  сохраняет  Павла  живым,
заставляя его повиснуть в воздухе.
     Вот  от  чего хочет он защитить своего сына - от знания, что тот мертв.
Пока  я живу, думает он, пусть я буду тем, кто знает! Каких бы движений воли
это   ни   требовало,  пусть  именно  я  буду  рассекающим  воздух  мыслящим
существом.
     Сидя  с  закрытыми глазами и стиснутыми кулаками за столом, он пытается
оградить  Павла от смертельного знания. Он воображает себя Тритоном с пьяцца
Барберини  в  Риме,  тем,  что  прижимает к губам раковину, из которой вечно
бьет  хрустальная  струя.  День  и  ночь  он вдыхает жизнь в воду. Отлитые в
бронзе жилы на шее его напряжены до звона.


4
     Белая пара

     Наступил  ноябрь, лег первый снег. Небо наполнили стаи птиц, летящих на
юг.
     Он  перебрался в комнату Павла и за несколько дней влился в жизнь этого
дома.  Дети  больше  не прерывают игр, чтобы оглядеть его, проходящего мимо,
но  голос  все  еще  понижают.  Они знают, кто он. А кто он? Неудачник, отец
неудачника.
     Каждый  день  он повторяет себе, что должен поехать на Елагин навестить
могилу. Однако не едет.
     Он  пишет  в  Дрезден, к жене. Письмам его, полным заверений, недостает
истинного чувства.
     Утра  он  проводит  в  комнате,  совершенно  пустые утра, что, впрочем,
понемногу  начинает  доставлять  ему  разлагающее,  мертвящее  удовольствие.
После   полудня   он  бродит  по  улицам,  избегая  близких  к  Мещанской  и
Вознесенскому  проспекту мест, где его могут узнать, сидит по часу в чайной,
всегда одной и той же.
     В  Дрездене  он пристрастился к чтению русских газет. Но теперь интерес
к  наружному  миру  утрачен.  Его  мир  сузился и целиком умещается у него в
груди.
     Чтобы  не  досаждать  Анне  Сергеевне, он возвращается на квартиру лишь
после  наступления  сумерек.  Пока  его  не  зовут  к ужину, он тихо сидит в
комнате, принадлежащей и не принадлежащей ему.
     Он  сидит  на  кровати, разложив на коленях белую пару. Никто его здесь
не  видит.  Ничто  не переменилось. Он ощущает идущие от сердца его к сердцу
сына  нити  любви  так  явственно, почти физически, как если б они свились в
веревку,  которую  можно  потрогать  руками.  Он  чувствует, как эта веревка
тянет  и  выкручивает  его  сердце.  Он  громко  стонет.  "Да!" - шепчет он,
приветствуя боль, ему хочется, чтобы выкручивание длилось и дальше.
     Дверь  за  его  спиной  отворяется.  Сминая  руками  одежду  Павла,  он
испуганно оборачивается, сгорбленный, безобразный, со слезами на глазах.
     - Хотите поесть? - спрашивает девочка.
     - Спасибо, я лучше побуду сегодня один.
     Погодя она возвращается.
     - Может быть, чаю? Я могу принести.
     Она  приносит  чайник,  сахарницу, чашку, торжественно расставленные по
подносу.
     - Это Павла Александровича костюм?
     Он откладывает сюртучную пару в сторону, кивает.
     Матрена  стоит перед ним на расстоянии вытянутой руки, наблюдая, как он
пьет  чай.  Его  в  который  раз  поражают  чистые линии лба и скул, темные,
влажные  глаза,  темные  брови и белокурые, почти льняные волосы. Он ощущает
прилив  чувств  противуположных,  как  будто две волны плещут одна о другую:
потребность  защитить  эту  девочку и потребность наотмашь ударить ее за то,
что она жива.
     Хорошо,  что  я прячусь, думает он. Такому, как сейчас, мне среди людей
делать нечего.
     Он  ждет,  когда  Матрена  что-нибудь  скажет.  Ему хочется услышать ее
голос.    Конечно,    предъявлять    требования   к   ребенку   -   поступок
непозволительный,  но  он  их  все-таки  предъявляет.  Он  поднимает  на нее
взгляд. Ничего прикровенного нет в этом взгляде. Полная обнаженность.
     Ей   удается   выдержать   этот  взгляд  один  только  миг,  затем  она
отворачивается,   неуверенно   отступает,  приседает  в  странном,  неловком
реверансе и выскакивает из комнаты.
     Он  сознает,  даже с самого начала этого эпизода, что не забудет его и,
быть  может,  когда-нибудь  вставит, переиначив, в одну из своих книг. Нечто
подобное  стыду  пронзает  его - стыду, впрочем, поверхностному и недолгому.
Сначала  в  сочинениях его, а там и в жизни стыд, похоже, утратил былую свою
силу,   сменившись   пустым,  безнравственным  безволием,  которого  никакие
крайности  не страшат. Вот как если бы он видел краем глаза тучи, летящие на
него  с  ужасающей  скоростью  грозовые  тучи.  Они способны смести все, что
преградит  им  путь.  И  он  испуганно,  но  тоже  и возбужденно ждет, когда
разразится гроза.
     В  одиннадцать  по его часам он без предуведомления выходит из комнаты.
Ниша,  в  которой  спят Матрена с матерью, занавешена, но Анна Сергеевна еще
не  легла,  она  сидит за столом и что-то шьет при свете лампы. Он переходит
комнату и садится напротив нее.
     Ловкие  пальцы,  точные  движения.  В  Сибири  он  выучился шить, нужда
заставила,  но  не  с  таким плавным изяществом. В его пальцах игла выглядит
диковиной, стрелою из Лилипутии.
     - Свет  пожалуй  что  слабоват  для  такой  тонкой  работы,  - негромко
произносит он.
     Она  наклоняет  голову,  как бы говоря: "Я слышу", но также: "Что ж тут
поделаешь?"
     - Матрена - единственное ваше дитя?
     Она  взглядывает  ему  прямо в лицо. Ему нравится эта прямота. Нравятся
ее глаза, нимало не ласковые.
     - У нее был братик, но он умер совсем маленьким.
     - Значит, вы знаете.
     - Нет, не знаю.
     Что  она  хочет  сказать?  Что  смерть  младенца сносится легче? Она не
объясняет.
     - Если  позволите,  я  куплю вам лампу посильнее. Грех так рано портить
глаза.
     Она  снова  кивает,  словно отвечая: "Спасибо за участие, но я не стану
ловить вас на слове".
     Так рано: а он что хотел этим сказать?
     Он  уже  несколько времени ясно сознает, что не станет удерживать слов,
которые приходят следом:
     - Меня  мучает  потребность поговорить о сыне, - произносит он, - а еще
пуще - послушать, как о нем говорят.
     - Он  был  милым  юношей, - отзывается она. - Жаль, что я знала его так
недолго.  -  И  словно  поняв,  что этого мало: - Обычно он что-нибудь читал
Матрене  перед  сном.  А  она  так  целый  день ждала этого. Они очень нежно
относились друг к дружке.
     - А что они читали?
     - Помнится,  "Золотого  петушка", Крылова. Заучивали французские стихи.
Она и посейчас помнит одно-два стихотворения.
     - Хорошо,  что  у  вас  в доме есть книги, - он поводит рукой в сторону
полки,  на  которой  стоит  двадцать-тридцать  томиков. - То есть хорошо для
подрастающего ребенка.
     - Муж  был  печатником.  Работал  в типографии. Он много читал, это был
его  отдых.  Тут  только  часть  его  книг.  Пока  он  был  жив, в квартире,
случалось,  повернуться  из-за них было негде. У нас просто нет места, чтобы
держать  столько книг. - И, нерешительно помолчав, она прибавляет: - У нас и
ваша была. "Бедные люди". Муж ее очень любил.
     Повисает   молчание.   Лампа  начинает  мигать.  Женщина  приворачивает
фитиль, откладывает шитье. Дальние углы комнаты тонут во мраке.
     - Мне  как-то  пришлось  попросить  Павла  Александровича не собирать у
себя  друзей вечерами, - говорит она. - Теперь я жалею об этом. В тот раз мы
никак  не  могли уснуть, они все разговаривали и пили до поздней ночи. Среди
его друзей попадались люди довольно грубые.
     - Да,  в дружбе он был демократом. Умел разговаривать с простыми людьми
о  том,  что  им  близко. Ведь простые люди жаждут новых идей. Он никогда не
говорил с ними свысока.
     - Как и с Матрешей.
     Свет  еще  тускнеет,  фитиль начинает чадить. Словесный бальзам, думает
он, который втираешь в язву. Вот только хочу ли я исцелиться?
     - Павел,  - спешит продолжить он, - при всей его молодости, был человек
положительный.  Он размышлял о России, об обстоятельствах русской жизни. Его
заботило многое из того, что важно для простого народа.
     Долгая  пауза.  Дань,  думает  он,  я  отдаю дань, пусть недостаточную,
пусть запоздалую, и домогаюсь подобной же дани от нее. Да почему бы и нет!
     - Мне   все  не  дают  покоя  ваши  слова,  позавчерашние,  помните?  -
задумчиво  произносит  она.  -  Зачем  вы  вдруг  стали  рассказывать  нам о
необычайной сонливости Павла?
     - Зачем?  Затем, что, какой бы мелочью это теперь ни казалось, она-то и
испорт