о
наверное знать, что он и вправду понимает значение слова "верность".
     - Для  вас  это  верность  дочери,  для меня - сыну. Мы не можем любить
друг друга, пока не получим их благословения. Я прав?
     Он  знает,  что  Анна  согласна  с  ним,  и все же она не произносит ни
слова. И он продолжает, пытаясь сломить ее слабое сопротивление:
     - Я хотел бы прижить с вами ребенка.
     Анна краснеет.
     - Что за глупости! У вас уже есть жена и ребенок!
     - Это  другая  семья. Вы - члены семьи Павла, вы и Матрена. И я тоже из
этой семьи.
     - Я вас не понимаю.
     - В сердце своем - понимаете.
     - И  в  сердце тоже! Что вы предлагаете? Чтобы я выносила ребенка, отец
которого   будет   жить  за  границей  и  почтой  высылать  мне  содержание?
Нелепость!
     - Но отчего? Вы же заботились о Павле.
     - Павел был мне жильцом, а не сыном!
     - Я вовсе не жду, что вы примете решение сразу.
     - Ну так я приму его сразу! Нет! Вот вам мое решение!
     - Но что, если вы уже беременны?
     Она вспыхивает.
     - Это вас не касается!
     - И  что,  если  я  не  вернусь в Дрезден? Если останусь здесь и буду в
Дрезден высылать содержание?
     - Здесь?  В комнате для постояльцев? Я полагала, причина, по которой вы
не  можете  жить  в  Петербурге,  состоит в том, что кредиторы упрячут вас в
тюрьму.
     - С    долгами    я    как-нибудь    справлюсь.    Мне   нужен   успех,
один-единственный, больше ничего не потребуется.
     Внезапно  Анну  пробирает смех. Она, может быть, сердита на него, но не
оскорблена.  Ей  он  может сказать все что угодно. Как это не похоже на Аню!
Аня  расплакалась  бы,  хлопнула  дверью,  и пришлось бы потратить не меньше
недели, мольбами и просьбами возвращая ее расположение.
     - Федор  Михайлович,  -  говорит  Анна  Сергеевна,  -  завтра поутру вы
проснетесь  и  не вспомните из нашего разговора ни слова. Вам просто взбрела
в голову случайная мысль. Всерьез вы ни минуты об этом не думали.
     - Вы правы. Именно так. Потому-то я этой мысли и верю.
     Она не падает в его объятия, но и не отталкивает его.
     - Двоеженство!  -  негромко  и  презрительно произносит она, и ее вновь
одолевает  смех. Затем она спрашивает, уже серьезно: - Хотите, я приду к вам
ночью?
     - Ничего на свете не хочу сильнее.
     - Ну, поглядим.
     Она возвращается в полночь.
     - Я не могу остаться, - говорит она и тут же закрывает за собою дверь.
     Они  любят  друг  друга,  как  приговоренные  к смерти, забыв обо всем,
кроме  своих  ощущений,  устремляясь  к единой цели. Минутами он не способен
сказать,  кто  из  них кто - кто мужчина, кто женщина, - в эти мгновения они
походят  на  чету  скелетов,  соединений  костей  и связок, втиснутых одно в
другое,  рот  в  рот,  глаза  в  глаза,  сцепление ребер, сплетение берцовых
костей.
     Погодя  она  лежит  в  узкой кровати, прижимаясь к нему, положив голову
ему  на  грудь,  привольно закинув длинную ногу поверх его ноги. У него чуть
кружится голова.
     - Так  это и есть зачатие спасителя? - мурлычет она. И, видя, что он не
понял,  поясняет:  -  Истинная  река  семени.  Ты ничего не захотел оставить
случаю. Вся постель промокла.
     Святотатственные  слова  ее  лишь  обостряют  интерес, который он к ней
испытывает.  Всякий  раз  он  находит  в  ней  нечто  новое,  поразительное.
Немыслимо,  что,  уехав  из Петербурга, он не вернется назад. Немыслимо, что
они не увидятся больше.
     - Почему ты заговорила вдруг о спасителе?
     - Разве не в этом его задача - спасти тебя, спасти нас обоих?
     - Но почему ты уверена, что будет он?
     - О, женщина такие вещи знает.
     - А что скажет Матреша?
     - Матреша?   О  братике?  Матреше  больше  ничего  и  не  нужно.  Будет
нянчиться с ним сколько душа пожелает.
     По  видимости  вопрос был задан о Матреше, но это лишь внешняя оболочка
другого  вопроса,  которого  он не задал, потому что и без того знает ответ.
Павел  вовсе  не  обрадовался  бы  брату.  Павел  взял  бы братика за ногу и
размозжил  его  голову  о  стену.  Павел  счел  бы  его  не  спасителем,  но
самозванцем,    узурпатором,    дьяволенком,   укрывшимся   под   пухленькой
младенческой плотью. И кто мог бы поклясться, что он не прав?
     - Так женщина непременно знает?
     - Ты  спрашиваешь, знаю ли я, что забеременела? Не беспокойся, этого не
случилось, - и затем: - Если я задержусь еще ненадолго, я засну.
     Анна  отбрасывает  одеяло,  перебирается через него. Отыскав при лунном
свете одежду, она одевается.
     Он  ощущает  мимолетную  боль. Его волнуют полузабытые, давние чувства;
юноша,  таящийся  в  нем,  еще  не умерший, вскрикивает, стараясь, чтобы его
услышали,  труп,  скрытый в нем, все еще не похоронен. Ему остается лишь шаг
до  любви,  до  пропасти, от падения в которую никакая сдержанность, никакое
благоразумие его не спасут. Снова падучая или же близкое подобие ее.
     Побуждение   было  сильным,  но  и  оно  прошло.  Сильным,  но  сильным
недостаточно.  И  никогда уже не набрать ему нужной силы, если только оно не
отыщет какой-то опоры.
     - Иди сюда, на минуту, - шепчет он.
     Она садится на кровать, он берет ее руку.
     - Можно  я  предложу  кое-что? Мне кажется, отношения Матреши с Сергеем
Нечаевым и друзьями его не доведут девочку до добра.
     Анна отнимает руку.
     - Конечно не доведут. Но зачем говорить об этом сейчас?
     Голос ее ровен и холоден.
     - Видишь  ли,  я  не  думаю,  что  ее стоит оставлять одну на то время,
когда Нечаев может сюда заглянуть.
     - И что ты предлагаешь?
     - Нельзя  ли  ей  до  часа,  в  который  ты приходишь домой, оставаться
внизу, у Амалии Карловны?
     - Просить  старуху ухаживать за больной девочкой - это немного слишком,
ты  не  находишь?  Тем  более что она не ладит с Матрешей. Разве не довольно
будет сказать Матреше, чтобы она не открывала дверь чужим людям?
     - Ты  же  не  знаешь,  насколько  сильна  власть, приобретенная над нею
Нечаевым.
     Анна встает.
     - Мне  это  не  нравится, - говорит она. - Не понимаю, почему мы должны
обсуждать мою дочь среди ночи.
     Между ними снова встает ледяная стена.
     - Неужто  же  мне  невозможно  упомянуть  ее  имя без того, чтобы ты не
рассердилась?  -  сокрушенно  спрашивает  он. - Ты думаешь, я заговорил бы о
ней, если бы не принимал благополучие ее близко к сердцу?
     Анна не отвечает. Дверь открывается и закрывается.


19
     Пожары

     Резкий   переход   от   возобновленной   близости   к  возобновившемуся
отчуждению  погружает  его  в  замешательство  и уныние. Он колеблется между
страстной  потребностью  помириться  с  этой  тяжелой,  обидчивой женщиной и
гневным  желанием махнуть рукой не только на их не имеющие никакого будущего
отношения,  но и на весь этот полный скорбей и интриг город, с которым он не
ощущает более живой связи.
     Он  потерпел поражение. "Павел!" - шепчет он, пытаясь прийти в себя. Но
Павел больше не ведет его за руку, Павел его не спасет.
     Утро  он  проводит,  затворясь  в своей комнате, сидит, склонив голову,
обхватив  руками колени. Он не один. Но не сыновнее присутствие ощущает он в
комнате.  Нет  -  тысячи  мелких бесов роятся в воздухе, точно выпущенная из
банки саранча.
     Когда  он  наконец  заставляет себя встать, то встает он лишь для того,
чтобы   снять   с  туалетного  столика  оба  портрета  Павла  -  дагерротип,
привезенный  им с собою из Дрездена, и рисунок Матрены, - сложить их лицом к
лицу, завернуть и спрятать в чемодан.
     Он  выходит  из  дому  для очередного визита в полицию. Воротившись, он
видит  Анну  Сергеевну,  пришедшую  на  несколько  часов  раньше  обычного и
определенно встревоженную.
     - В  городе  целый  день  происходят  стычки  студентов  с полицией. По
преимуществу   на   Петроградской,   но   и  на  нашем  берегу  тоже.  Лавки
позакрывались  -  на  улицах  слишком  опасно.  Племянник  Яковлева  ехал  в
двуколке  домой  с  рынка,  и  кто-то запустил в него булыжником, без всякой
причины.  Камень  ударил  в запястье, и рука у него теперь болит так, что он
пальцами  двинуть  не может, похоже, кость перебита. Он рассказал, что среди
студентов  мелькает  все больше мастеровых. А главное, студенты снова начали
поджигать дома.
     - Ой, давайте пойдем посмотрим, - предлагает из постели Матрена.
     - Ни  в  коем  случае!  Это  опасно. Да и ветер на улицах такой, что до
костей пробирает.
     Она ничем не показывает, что помнит прошлую ночь.
     Он   снова   выходит  из  дому,  заглядывает  в  чайную.  В  газетах  о
столкновениях  со  студентами ни слова. Впрочем, напечатано извещение о том,
что   вследствие   "распространившегося   среди  студенчества  неподчинения"
университет закрывается впредь до дальнейших распоряжений.
     Уже  пятый  час. Борясь с ледяным ветром, он идет вдоль реки на восток.
Мосты  перекрыты; въезды на них охраняют жандармы в небесно-голубых мундирах
и  в  касках  с  плюмажами,  у  каждого  по винтовке с примкнутым штыком. На
противном берегу ярко блещет в сумерках пламя пожара.
     Он  идет  вдоль  реки,  пока  не натыкается на первый из сгоревших, еще
дымящихся  лабазов.  Начинается  снегопад, снежинки, опускаясь на обугленные
доски, мгновенно обращаются в ничто.
     Он  не  ждет,  что  Анна  Сергеевна  снова  придет  к  нему. Однако она
приходит,  ничего,  как обычно, не объясняя. При том, что в соседней комнате
спит   Матрена,   поведение   ее   в  минуты  близости  поражает  его  своею
беспечностью.  Эти  крики  и страстные задыхания приглушены лишь наполовину;
он  начинает  сознавать,  что  они не обличают собою да и прежде не обличали
звуков  животного  наслаждения,  что  это лишь средство, которым она доводит
себя до чувственного упоения.
     В  первые мгновения страстное напряжение Анны овладевает и им. Он снова
на  долгий срок утрачивает представление о том, кто он и кто она. Они словно
замыкаются  в раскаленную сферу наслаждения и, медленно кружа, плывут в ней,
похожие на близнецов.
     Никогда  еще  не  встречал он женщины столь самозабвенно чувственной. И
все-таки,  когда  она  достигает  высшей точки неистовства, он понимает, что
отдаляется  от  нее.  Что-то  меняется  в ней, думает он. Чувства, которые в
первую   их  ночь  бушевали  в  ее  сокровенных  глубинах,  теперь,  похоже,
поднимаются  на  поверхность.  В  сущности,  она становится "электрической",
подобной множеству иных женщин, которых он знал.
     Она  настояла  на  том,  чтобы  свеча  перед  зеркалом осталась гореть.
Приближаясь  к  мгновению  высшего  исступления,  она,  даже  когда  веки ее
начинают   трепетать,   а   тело   содрогаться,  все  с  большей  и  большей
пристальностью вглядывается в его лицо.
     В  какой-то  миг  с  губ  ее  срывается  слово,  которое он узнает лишь
наполовину.  "Что?"  -  спрашивает  он.  Но  она  только мотает из стороны в
сторону головой и скрежещет зубами.
     Наполовину?  Нет,  он  узнал  это  слово:  "бес".  Он  и  сам  привычно
прибегает  к нему, хоть, пожалуй, и вкладывает в это слово иное, отличное от
ее,  значение.  "Беснование" - миг перед самой вспышкой восторга, когда душа
выдирается  из  тела и начинает, кружась, падать в беспамятство. И, глядя на
нее,  бьющую  из  стороны  в  сторону  головой,  сжавшую  челюсти, хрипящую,
недолго вообразить, что и она одержима бесом.
     Она  отдается  ему  еще раз, и с еще большей безудержностью. Но оба они
скоро обнаруживают, что источник иссяк.
     - Не могу! - выдыхает она и замирает.
     Закинув   вверх  руки,  раскрыв  ладони,  она  лежит,  словно  сдаваясь
победителю на милость.
     - Не могу больше! - По щеке ее сбегает слеза.
     Ярко  горит  свеча.  Он  обнимает  ее влажное тело. Слезы текут, она не
пытается их удержать.
     - Что ты?
     - У  меня  нет  сил  продолжать. Я сделала все, что могла, я изнемогаю.
Прошу тебя, оставь нас теперь в покое.
     - Вас?
     - Да,  нас,  нас обеих. Мы задыхаемся под гнетом, который ты взвалил на
нас. Нам нечем дышать.
     - Почему  же  ты раньше мне не сказала? Я воспринимал нашу жизнь совсем
по-другому.
     - Я  не  виню  тебя. Я пыталась взять все на себя, но больше не могу. Я
целый день на ногах, в прошлую ночь не спала, я измучена.
     - Ты считаешь, что я просто пользуюсь тобой?
     - Нет,  не пользуешься, то есть не в этом смысле. Но ты пытаешься через
меня подобраться к моей дочери.
     - К Матрене? Какая нелепость! Ты не можешь так думать!
     - Это   правда,  это  просто  лезет  в  глаза!  Ты  хочешь  через  меня
дотянуться  до  нее,  а  я  не  могу этого вынести! - Она садится в кровати,
скрещивает   руки   на   голой   груди  и  начинает  горестно  раскачиваться
взад-вперед.  -  Тебя  обуяло  что-то  такое,  чего я не способна понять. Ты
вроде  и  здесь,  но ведь на самом деле тебя здесь нет. Я готова была помочь
тебе  ради...  -  Она беспомощно пожимает плечами. - Но мне это больше не по
силам.
     - Ради Павла?
     - Да,  ради  Павла,  и  еще  из-за того, что ты сказал однажды. Но цена
слишком  высока для меня. Все это изматывает меня. Я никогда не зашла бы так
далеко,  если  бы  не  боялась, что ты точно так же заставишь служить себе и
Матрешу.
     Он поднимает руку к ее губам.
     - Говори  потише.  Ты предъявляешь мне страшное обвинение. Что она тебе
наговорила? Я ее и пальцем не тронул, клянусь.
     - Кем  ты  клянешься?  И  чем?  Разве  ты  веришь  во что-то, чем можно
поклясться?  Да и не о "пальце" речь, ты это прекрасно знаешь. И не указывай
мне,  как  говорить,  тихо  или  громко.  - Она отбрасывает одеяло, шарит по
постели в поисках рубашки. - Мне нужно побыть одной, иначе я с ума сойду.
     Час   спустя  -  он  только-только  погружается  в  сон  -  Анна  вновь
забирается в его постель, горячая, прижимается к нему, обвивает ногами.
     - Забудь  о  том,  что  я  наговорила,  -  шепчет  она. - На меня порой
находит такое, тебе придется свыкнуться с этим.
     Среди  ночи  он  просыпается  еще  раз.  Шторы  задернуты, но в комнате
светло,  как  при  полной  луне. Он встает, выглядывает в окно. Меньше чем в
версте  от  дома  в  ночное  небо  взвивается  пламя.  За рекою бушует такой
огромный  пожар,  что  он  готов  поклясться,  будто  ощущает его обжигающий
напор.
     Он  возвращается  в постель, к Анне. Такими и находит их поутру Матрена
-  мать,  растрепанную,  крепко  спящую, пристроив голову на сгибе его руки,
чуть  похрапывающую,  и  его,  открывающего глаза, чтобы увидеть насупленную
девочку, стоящую в двери.
     Видение  это  могло  ему и присниться. Но нет это не сон. Девочка видит
все и все знает.


20
     Ставрогин

     Облако  дыма  повисло  над  городом.  Пепел  падает  с  неба, даже снег
кое-где посерел.
     Все  утро  он сидит один в своей комнате. Теперь он знает, почему так и
не  съездил  ни  разу на Елагин остров. Потому что боится увидеть, что земля
там  разрыта,  могила  разверзлась,  а  тело исчезло. Покойник был похоронен
неправильно;  теперь он похоронен в нем, в его груди, и больше не плачет, но
шипит безумные слова, нашептывает ему понукания пасть еще ниже.
     Он  болен  и  знает  имя своей болезни. Нечаев, голос века, называет ее
мстительностью, но имя более правильное, хоть и не такое высокое, - обида.
     Остается  лишь  сделать  выбор.  Он  может  кричать в постыдном падении
своем,  взывая  к Богу или к жене о помощи. Он может также отдаться падению,
отвергнуть  хлороформ ужаса или утраты сознания и вместо того вглядываться и
вслушиваться,  ожидая  мгновения,  которое  может и не наступить - тут он не
властен,  -  когда из тела, рушащегося во тьму, он обратится в тело, в самом
сердце  которого  и  совершается  это  падение, в тело, которое в себе самом
содержит и падение свое и свою тьму.
     Если  и  предназначено  кому-то прожить жизнь в безумии нашего времени,
сказал  он Анне Сергеевне, так это мне. Не восстать после падения без единой
царапины,  но  достигнуть  того,  чего  не  смог  достичь его сын, - одолеть
свистящую  тьму,  впитать  ее, обратить в среду своего обитания, преобразить
падение   в   полет,   пусть  даже  медленный,  старческий,  неуклюжий,  как
поползновение  черепахи.  Жить  там, где умер Павел. Жить в России и слушать
голоса  России,  негромко  бормочущие  в  нем.  Держать  в себе все: Россию,
Павла, смерть.
     Так  он  сказал.  Но  говорил ли он правду или только бахвалился? Ответ
несуществен,  главное  -  не  отступаться.  Не  важно  и  то, что говорит он
иносказаниями,   обращая   собственный  отталкивающий,  презренный  недуг  в
эмблематическую  болезнь  века.  Безумие  кроется  в  нем,  он  укрывается в
безумии;  они  осмысливают  друг  друга;  и  как они называют один другого -
помешательством,  эпилепсией, мстительностью или веяньем времени, - значения
ровно  никакого  не  имеет. И живет он не в обители безумных, и Петербург не
есть  город  безумия.  Безумен  он  сам, и всякий, кто допускает мысль о его
безумии,  безумен  тоже. Ни одно его слово не несет в себе истины, ни одно -
лжи,  ничему  нельзя  верить, ни от чего нельзя отмахнуться. Держаться не за
что, остается лишь падать.
     Он  распаковывает  письменный  прибор,  расставляет  его по столу. Дело
идет  уже  не  о  том,  чтобы  вслушиваться в темный поток, надеясь услышать
голос  утраченного  ребенка,  не  о том, чтобы хранить верность Павлу, когда
все  забудут  о нем. Совсем не о верности речь. Напротив - об измене, прежде
всего  об  измене  любви,  а  затем  уж  и Павлу, и матери с дитятей, и всем
остальным.  Извращенность:  все  и вся оборачивает он другой стороной - той,
за которую ему удобнее ухватиться, чтобы затем уже падать вместе.
     Он  вспоминает  помощника Максимова и вопрос, заданный им: "Какого рода
книги?"  Теперь  он  знает  ответ,  который  ему  следовало  дать: "Книги, в
которых  извращается  истина.  Я  выбрал  кривую  дорогу  и увожу ею детей в
области тьмы. Да и сам я лишь следую за пером, пляшущим предо мною".
     Мельком  он  видит в зеркале туалетного столика себя, сгорбившегося над
письменным  столом.  В  сером  свете,  без  очков  он мог бы принять себя за
кого-то чужого; темная борода могла б оказаться пчелиным роем.
     Он  передвигает стул, садится перед зеркалом. Но чувство, что в комнате
присутствует  кто-то  еще,  остается:  если  и  не  полнокровный человек, то
сколоченное  из  палок  существо,  пугало в старом кафтане, с рогожным кулем
вместо головы и драным платком поверх рта.
     Он  отвлекся,  и  это  его  раздражает.  И  самый  дух  раздражения его
поддерживает  в  призраке извращенную жизнь; а безгласное безразличие пугала
к его раздражению лишь удваивает последнее.
     Походив  немного  по  комнате, он снова передвигает стул. Склонившись к
зеркалу,  вглядывается  в  свое  лицо,  в  поры на коже. Писать он не может,
думать тоже.
     Не  может думать - поэтому что? Он не забыл про татя в нощи. Если ему и
суждено   быть   спасенным,   то  только  татем  в  нощи,  коего  он  обязан
высматривать  неустанно.  Но  тать  не придет, пока хозяин дома не забудет о
нем  и  не  задремлет. Хозяин же дома не может трезвиться и бодрствовать без
конца,  ибо  тогда  притча лишится смысла. Он должен спать, и если он должен
спать,  то  может ли Бог осудить его, спящего? Бог должен спасти его, ничего
иного  Богу не остается. Однако улавливать Бога в тенета таких рассуждений -
значит бросать Ему вызов и святотатствовать.
     Привычный  старый  лабиринт. Все та же его игра, только в ином обличии.
Он  играет  потому, что Бог молчит. Играет, чтобы заставить Бога заговорить.
Но  пытаться  заставить  Бога  заговорить,  переворачивая  карту  за картой,
значит  хулить  Его.  Бог  говорит, лишь когда Он молчит. Когда нам кажется,
будто мы слышим речь Божию, это не Бог говорит с нами.
     Он  проводит  за столом несколько часов. Перо остается недвижным. Время
от  времени  возвра