е  накричали, - напряженным шепотом
обрывает она его. - Это непозволительно!
     - Неправда!  Я  вовсе не кричал на нее! - Он уверен, что, хоть разговор
и   ведется   шепотом,  Матрена  слышит  их  сквозь  занавеску  и  безмолвно
злорадствует.  Он  берет  Анну  Сергеевну  за руку, тянет ее в свою комнату,
закрывает  дверь. - Вы слышали, что сказал доктор, - она перевозбуждена. Она
рассказала вам все, что случилось здесь утром?
     - Она  сказала, что заходил друг Павла и что вы были с ним очень грубы.
Вы об этом говорите?
     - Да, но...
     - Позвольте  мне закончить. Что происходит между вами и друзьями Павла,
меня  не  касается.  Но вы сорвали злость на Матреше, вы были с нею грубы. Я
не могу допустить этого.
     - Друг,  о  котором  она говорила, это Нечаев, сам Нечаев, не кто иной,
как  Нечаев.  Она  упомянула  об  этом?  Нечаев,  бегущий от правосудия, был
сегодня  здесь,  в вашей квартире. Как же можете вы винить меня за то, что я
рассердился  на  нее,  впустившую этого фигляра, лицемера, и затем принявшую
его сторону против меня?
     - Тем  не  менее  вы  не  имели права вести себя с нею несдержанно! Как
может  она  знать,  что  Нечаев  дурной  человек?  Как  я могу знать это? Вы
говорите,  что  он  фигляр.  А  сами  вы?  Сами вы как себя ведете? Вы разве
никогда не кривите душой? Сомневаюсь.
     - Вы  не  вправе  так  говорить.  Я  душой  не  кривлю.  В  прошлом это
случалось, но не теперь - только не теперь. Я говорю вам правду.
     - Теперь?  Что  же вдруг изменилось теперь? Почему я должна вам верить?
Почему вы сами себе верите?
     - Потому что не хочу, чтобы Павлу стало стыдно за меня.
     - Павлу? Павел тут совершенно ни при чем.
     - Я  не  хочу,  чтобы Павел стыдился отца - теперь, когда он все видит.
Вот  это  и переменилось: ныне существует мера всех вещей, включая и истину,
и  эта  мера  -  Павел.  Что до несдержанности моей с Матреной, я виноват. Я
сожалею  о  ней и перед Матреною извинюсь. Впрочем, как вы, верно, знаете, -
он разводит руками, - Матрена меня не выносит.
     - Она  не понимает, что вы здесь делаете, вот и все. Почему Павел жил у
нас,  она  понимала  - у нас и прежде стояли студенты, - но жилец постарше -
это  совсем  другое.  Да  и  я  тоже  перестаю  понимать  вас. Я не хочу вас
выгонять,  Федор  Михайлович,  но  должна  вам  признаться, когда вы сказали
вчера,  что  уезжаете, я испытала облегчение. Четыре года мы вели с Матреной
очень  тихую,  ровную  жизнь.  И  никогда  не позволяли жильцам нарушать наш
покой.  Теперь  же,  с самого дня смерти Павла, все у нас пошло кверху дном.
Ребенку  это  не  на  пользу.  Матрена  не  была  бы больна сегодня, если бы
обстановка  в доме не стала столь непредсказуемой. Доктор правильно сказал -
она растревожена, а тревога делает ребенка уязвимым.
     Он  ожидает,  что  Анна  Сергеевна  упомянет  наконец  о  главной  сути
происходящего:  Матрена  знает  об  отношениях  между ним и ее матерью, и не
находит  себе  места  от  ревности,  ревности собственника. Но, по-видимому,
Анна еще не готова к тому, чтобы говорить об этом открыто.
     - Простите  меня  за причиненные мною волнения, простите за все. Уехать
сегодня,  как  я  намеревался,  для  меня  оказалось  невозможным - не стану
входить  в  причины,  они  несущественны.  Я  пробуду  у вас еще день, самое
большее  два,  пока  друзья  не  ссудят  мне денег. Затем я заплачу вам, что
задолжал, и съеду.
     - В Дрезден?
     - В Дрезден или на другую квартиру, пока сказать не могу.
     - Что  же,  Федор  Михайлович,  очень  хорошо.  А  относительно  денег,
давайте  сочтемся немедля, не откладывая. Я не хочу попасть в длинный список
людей, которым вы задолжали.
     В  гневе  ее присутствует нечто для него непонятное. Никогда прежде она
не говорила с ним столь оскорбительным тоном.
     Он  сразу  садится  писать  записку  Майкову.  "Вы  удивитесь,  дорогой
Аполлон  Григорьевич,  услышав,  что я еще в Петербурге. Я снова вынужден, в
последний,  надеюсь, раз, прибегать к доброте Вашей. Беда в том, что я попал
здесь  в  обстоятельства  столь стесненные, что не имею средств расплатиться
за  жилье,  не  говоря  уж  о  возвращении  к семье, - остается разве пальто
заложить. Двести рублей были бы для меня сущим спасением".
     Он  пишет и к жене: "Я совершил глупость, позволив другу Павла занять у
меня  денег.  Майкову придется снова меня выручать. Телеграфирую, как только
смогу все уладить".
     Стало  быть, винить в который раз остается только щедрое Федино сердце.
Хоть,  честно  говоря,  никакой  щедрости  в  Федином  сердце нет. В Федином
сердце...
     Кто-то  с  силой  стучит  в  дверь  квартиры. Прежде чем Анна Сергеевна
успевает открыть, он оказывается с ней рядом.
     - Это,  должно  быть,  полиция,  -  шепчет  он, - только она приходит в
такой  час.  Позвольте  мне говорить с ними. Останьтесь с Матреной. Главное,
чтобы они не задавали ей вопросов.
     Он  открывает  дверь.  На  пороге  стоит  чухонка, по бокам от нее двое
полицейских в синих мундирах. Один из них офицер.
     - Этот? - спрашивает офицер.
     Чухонка кивает.
     Он  отступает,  и  полицейские входят, подталкивая девушку перед собой.
Его  поражают  происшедшие  в  ней  перемены.  Лицо  чухонки бело как мел, и
движется она, точно кукла со связанными конечностями.
     - Не  угодно  ли  вам  пройти  в  мою комнату? - спрашивает он. - Здесь
больной ребенок, которого нельзя беспокоить.
     Офицер  размашистым  шагом  пересекает комнату и отдергивает занавеску.
Глазам  их  предстает  склонившаяся  над  дочерью  Анна Сергеевна. Она резко
оборачивается, глаза ее пылают.
     - Оставьте нас в покое! - свистящим шепотом произносит она.
     Офицер медленно задергивает занавеску.
     Он  уводит  их  в  свою  комнату.  Что-то  знакомое  чудится в том, как
чухонка шаркает ногами. Не сразу замечает он кандалы на ее ногах.
     Офицер разглядывает дагерротип Павла, цветы, свечу.
     - Кто это?
     - Мой сын.
     Что-то  не  так,  что-то  изменилось  в  самодельном алтаре. И когда он
понимает что, кровь застывает в его жилах.
     Начинается допрос.
     - Появлялся ли здесь сегодня человек по имени Сергей Нечаев?
     - Да,  здесь  был  человек,  который,  как я склонен полагать, является
Сергеем Нечаевым, хоть он и принял другое имя.
     - Какое именно?
     - Женское.  Он  переодевается  женщиной.  На нем был темный плащ поверх
темно-синего платья.
     - Зачем он к вам приходил?
     - Просить денег.
     - Не для иной причины?
     - Насколько  могу  судить,  иных  причин  не имелось. Я не принадлежу к
числу друзей его.
     - Вы дали ему денег?
     - Отказал.  Тем не менее он забрал все, что у меня было, и помешать ему
я не смог.
     - То есть вы утверждаете, что он вас ограбил?
     - Он  взял  деньги  против  моей  воли.  Попытку вернуть их себе я счел
неблагоразумной. Если угодно, назовите это ограблением.
     - Сколько было денег?
     - Около тридцати рублей.
     - Что здесь еще произошло?
     Он  решается  бросить взгляд на чухонку. Губы ее беззвучно подрагивают.
Что  бы  они  там  ни  делали  с нею, пока она была в их руках, но сделанное
полностью  изменило  ее повадку. Она стоит точно скотина на бойне, ожидающая
топора.
     - Мы  говорили  о моем сыне. Нечаев был, в некотором роде, другом моего
сына.  Оттого  ему  этот  дом  и  известен. Сын занимал здесь комнату. Иначе
Нечаев сюда не пришел бы.
     - Что  значит  "иначе Нечаев сюда не пришел бы"? Вы хотите уверить нас,
что он намеревался встретиться с вашим сыном?
     - О  нет.  Навряд  ли  у  кого  из  друзей  моего сына осталась надежда
встретиться  с  ним.  Я  хотел сказать другое: Нечаев явился сюда не потому,
что  рассчитывал  на  мое расположение, но по причине прежней дружбы с сыном
моим.
     - Да, о преступных связях вашего сына нам известно.
     Он пожимает плечами.
     - Быть  может, не столь уж и преступных. И, быть может, не о связях, но
только  о  дружбе.  Однако  оставим  это.  Решение этого вопроса суду уже не
подлежит.
     - Известно ли вам, куда направился отсюда Нечаев?
     - Не имею представления.
     - Покажите ваши документы.
     Он  вручает офицеру паспорт - свой, не исаевский. Офицер прячет паспорт
в карман и надевает фуражку.
     - Вам  надлежит явиться завтра утром в участок на Садовой и дать полные
показания.  В  дальнейшем будете являться в тот же участок каждодневно перед
полуднем,   вплоть   до   последующих   распоряжений.   Петербург   покидать
запрещается. Вам все ясно?
     - И на чей же счет я буду здесь жить?
     - Это меня не касается.
     Он  делает  своему  спутнику  знак вывести арестованную. И уже у дверей
квартиры  чухонка,  так  и  не  произнесшая  до  этой минуты ни слова, вдруг
начинает артачиться.
     - Я  проголодалась!  -  жалобно  произносит  она  и,  когда полицейский
хватает  ее  за  руку,  чтобы насильно вывести из дверей, упирается ногами в
пол и цепляется за косяк. - Я проголодалась, дайте мне какой-нибудь еды!
     Нечто  стонущее,  отчаянное  слышится в ее крике. И хоть Анна Сергеевна
стоит  к  чухонке  ближе  всех,  просьба  ее  несомненно обращена к Матрене,
которая  уже  вылезла  из  кровати  и  стоит,  сунув  в  рот большой палец и
наблюдая происходящее.
     - Я  принесу!  -  говорит  Матрена  и  стремглав кидается к буфету. Она
возвращается  с  краюхой  черного  хлеба  и  огурцом,  принесла  она  и свой
кошелечек.
     - Берите  все!  -  возбужденно выпаливает она и сует в руки чухонки еду
вместе  с  деньгами.  Затем  отступает  назад и, вскинув голову, приседает в
странном старомодном реверансе.
     - Никаких  денег!  -  протестует  полицейский,  заставляя девочку взять
деньги назад.
     Ни  слова  благодарности  от  чухонки, которая после мгновенной вспышки
непокорства  снова  впадает  в  оцепенение.  Как  будто из нее выбили всю ее
живость,  думает  он.  Действительно  ли  они  били  ее  - или учинили нечто
похуже?  И  Матрена как-то догадалась об этом? В том-то и кроется причина ее
жалости? Но что может знать ребенок о подобных вещах?
     Как  только полицейские уходят, он возвращается к себе, задувает свечу,
составляет  ее  вместе  с иконами и портретами на пол и снимает расстеленный
поверх  туалетного  столика  трехполосый флаг. Затем возвращается в соседнюю
комнату.  Анна  Сергеевна  сидит  около Матрены с шитьем. Он швыряет флаг на
постель.
     - Если  я  стану  сейчас  разговаривать  с вашей дочерью, я определенно
вспылю  снова,  -  произносит он, - а потому спросите ее от моего имени, как
это попало в мою комнату.
     - О чем вы? Что это такое?
     - Спросите у нее.
     Анна  Сергеевна  расправляет  флаг на постели. В нем около метра длины,
очевидно,  им  немало  попользовались,  ибо краски - белая, красная и черная
вертикальные  полосы  равной  ширины  -  потускнели  и  выцвели.  Где они им
размахивали - в комнатушке над заведением Madame la Fay?
     - Чей это флаг? - спрашивает Анна Сергеевна.
     Он молчит, ожидая ответа девочки.
     - Народный. Флаг народа, - неохотно отвечает она наконец.
     - Ну,  довольно,  - говорит Анна Сергеевна и целует дочь в лоб. - Спать
пора.
     И она задергивает занавесь, не оставляя ни щелки.
     Пять  минут  спустя  Анна  Сергеевна  заходит  к  нему  со  сложенным в
несколько раз флагом в руках.
     - Извольте объясниться, - говорит она.
     - Вы  держите  в  руках флаг "Народной расправы". Флаг мятежа. Если вам
угодно  узнать,  что  означает  каждый  из  этих цветов, могу объяснить. Или
спросите  Матрену,  уверен,  она  это  тоже  знает.  Я  и вообразить не могу
поступка  более  дерзкого  и  обличающего,  нежели  выставление  этого флага
напоказ.  Матрена в мое отсутствие расстелила флаг у меня в комнате, где его
могли увидеть полицейские. Уж не помешалась ли она?
     - Не  смейте  так  о  ней  говорить!  Откуда  ей было знать, что придет
полиция?  А  флаг  -  если это такая опасная вещь, я просто сожгу его сию же
минуту.
     - Сожжете?  -  изумленно  спрашивает  он. Как просто! Почему он не сжег
синее платье?
     - И  позвольте  сказать  вам  еще  одно,  - добавляет она, - этим все и
должно  закончиться,  навсегда.  Вы  втягиваете  Матрену  в  дела,  которыми
ребенку заниматься не пристало.
     - Более чем согласен. Однако втягиваю ее не я. Нечаев.
     - Не вижу разницы. Не будь здесь вас, не было бы и Нечаева.


15
     Подполье

     За  ночь  высыпал  снег.  При  выходе  на улицу его ослепляет внезапная
белизна.  Он  застывает  на  месте, опускает лицо, охваченный ощущением, что
мир  перед  ним  закружился,  и  закружился  странно  - не слева направо, но
сверху  вниз.  Он  чувствует,  что  если  сделает хотя бы шаг, то непременно
повалится.
     Все   это  может  быть  только  прелюдией  припадка.  Припадок  вот  уж
несколько  дней как возвещает о своей близости - приступами головокружения и
сердцебиения,  утомления  и  раздражительности, - возвещает, но не приходит.
Если,  конечно,  не  считать  припадком  состояние,  в  котором он пребывает
последнее время.
     Стоя  у  подъезда  шестьдесят  третьего  нумера,  он,  занятый тем, что
творится  внутри  него,  ничего  вокруг не видит и не слышит, пока кто-то не
берет  его  с  силой за руку. Вздрогнув, он открывает глаза. Перед ним стоит
Нечаев.
     Нечаев,  оскаливая  зубы,  ухмыляется.  Карбункулы  его  полиловели  от
холода.  Он  пытается  высвободиться,  но  Нечаев  лишь  ухватывает его руку
покрепче.
     - Нелепая   бравада,   -  говорит  он.  -  Вам  следовало  бы  покинуть
Петербург, пока еще есть возможность. Здесь вас схватят наверно.
     Нечаев  разворачивает  его,  держа  одной  рукой  за плечо, а другой за
запястье.  Они  идут  по  Свечной  бок  о  бок,  точно  упирающаяся собака с
хозяином.
     - Впрочем, вам, вероятно, и хочется в душе, чтобы вас схватили.
     На  Нечаеве  черный  треух,  уши  которого  взлетают,  когда  он трясет
головой. Он произносит нарочито терпеливым, напевным тоном:
     - Вы  вечно  приписываете  людям превратные побуждения. А люди вовсе не
таковы.  Ну  подумайте сами, зачем мне желать поимки и тюрьмы? И кому, кроме
того,  придет мысль приглядываться к паре вроде нас с вами, к отцу и сыну на
прогулке?  -  и Нечаев обращает к нему лицо, украшенное самой что ни на есть
добродушной улыбкой.
     Они  достигают  конца  Свечной,  Нечаев легким нажимом плеча указывает,
что следует повернуть направо.
     - Вы  хоть отдаленно представляете себе, что приходится сейчас выносить
вашей подруге?
     - Подруге? Вы про чухонку? Она не сломается, я в ней уверен.
     - Вы заговорили бы по-другому, если б ее увидели.
     - А вы ее видели?
     - Полицейские приводили ее в дом, чтобы она указала им на меня.
     - Ну  и пусть, я за нее не боюсь, она отважна и долг свой знает. Успела
она перемолвиться с дочерью вашей хозяйки?
     - С Матреной? О чем?
     - Да  ни  о чем, так просто. Она любит детей. Она ведь и сама ребенок -
очень простодушный и очень прямой.
     - Меня  допрашивала  полиция.  И  еще  будет  допрашивать.  Я ничего не
утаил.  Я  и  впредь утаивать не собираюсь. Предупреждаю, использовать Павла
как орудие против меня я вам не позволю.
     - Зачем  же  мне  использовать  против  вас  Павла?  Я  самого вас могу
использовать.
     Они  уже  добрались до Садовой, до сердца Сенного рынка. Он упирается и
встает, не желая двигаться дальше.
     - Вы дали Павлу список людей, которых хотите убить, - говорит он.
     - Мы  с  вами уже разговаривали об этом списке - неужто не помните? Это
всего  лишь  один  из  многих.  Списков  существует немало и в немалом числе
экземпляров.
     - Я не о том вас спрашиваю. Я хочу знать...
     Нечаев,  откинув  назад  голову, хохочет. Облако пара вырывается из его
рта.
     - Так вы хотите узнать, состоите ли вы в одном из них?
     - Я  хочу  узнать,  не  потому  ли  Павел  отпал  от вас - понял, что я
намечен в жертвы, и отказался иметь с вами дело.
     - Нелепая  мысль, Федор Михайлович! Ни в каких списках вас, разумеется,
нет!  Вы слишком ценный человек. Да к тому же, это между нами, совершенно не
важно,   чьи  имена  там  значатся.  Важно,  чтобы  они  знали:  их  ожидает
возмездие,  -  чтобы  у них поджилки тряслись. Такие вещи народу понятны, он
их  одобряет.  А  отдельные  лица  ему  ничуть не интересны. Народ страдал с
незапамятных  времен  и теперь требует, чтобы страдали, в свой черед, и они.
Так  что не беспокойтесь. Ваше время еще не пришло. На самом-то деле мы были
бы рады работать вместе с такими людьми, как вы.
     - С  такими,  как я? Это что же за люди такие? Уж вы не ждете ли, что я
стану писать для вас прокламации?
     - Разумеется,  нет.  Для прокламаций ваш талант не подходит, для них вы
слишком  чистосердечны.  Идемте,  что же на месте стоять. Я хочу отвести вас
кое-куда. Заронить в вас, так сказать, семя.
     Нечаев  снова  берет  его  за  руку, и они продолжают поход по Свечной.
Навстречу  движутся  двое  офицеров  в  оливковых драгунских шинелях. Нечаев
уступает  офицерам  дорогу,  приподымая  в веселом приветствии руку. Офицеры
отвечают кивками.
     - Я  прочел ваш роман "Преступление и наказание", - возобновляет беседу
Нечаев.  -  Он-то  меня и вразумил. Превосходная книга. По временам она меня
даже  пугала.  Болезнь Раскольникова и тому подобное. Вам наверняка довелось
выслушать ей немало похвал. Но я все равно скажу...
     Нечаев  прижимает  руку  к  груди,  а  затем,  словно  вырывая  сердце,
выбрасывает  ее  перед  собою.  Похоже, нелепость жеста удивляет его самого,
ибо лицо Нечаева заливает краска.
     Это  -  первое,  сколько он может припомнить, не рассчитанное заранее -
движение  Нечаева  его  удивляет. Девственная душа, думает он, не понимающая
толком  собственного волнения. Как оживающее творение доктора Франкенштейна.
Впервые   за   все   это   время  он  ощущает  прилив  сострадания  к  этому
озлобленному, невзрачному юноше.
     Теперь  они  в  самом  чреве  Сенного  рынка.  Нечаев  ведет его узкими
улочками,  загроможденными  лотками  мелочных торговцев и какими-то бочками,
сквозь толчею, сквозь зловонье немытых тел.
     Они  останавливаются  у  двери  одного  из  домов.  Нечаев извлекает из
кармана синий шерстяной шарф.
     - Мне  придется  попросить  у  вас  дозволения  завязать  вам  глаза, -
говорит он.
     - Куда вы меня ведете?
     - Туда,  где  я  теперь  обитаю,  - к народу. Что до повязки, так будет
проще  для  нас  обоих.  Вы сможете после со спокойной душой заявить, что не
знаете, где меня искать.
     Закрывшая  глаза  повязка  вновь  позволяет  ему  насладиться  роскошью
головокружения.  Нечаев  ведет  его,  он  натыкается на каких-то встречных и
получает  от  них толчки, один раз он, запнувшись, падает, и Нечаев помогает
ему подняться.
     Они  сворачивают  с  улицы во двор. Из близкого кабака доносится пение,
гитарный звон, веселые крики. Пахнет помоями и рыбьими потрохами.
     Рука его ложится на перила.
     - Шагайте  осторожнее,  - произносит голос Нечаева, - тут такая темень,
что даже сними я повязку, вы все равно ничего не увидите.
     Приволакивая,  точно  старик,  ноги,  он  сходит  по  ступеням.  Воздух
промозгл и недвижен. Где-то неспешно каплет вода. Совсем как в пещере.
     - Ну вот, - говорит Нечаев, - голову поберегите.
     Пришли.  Он  стягивает  повязку.  Они  с  Нечаевым  стоят  внизу темной
деревянной  лестницы,  перед  закрытой  дверью.  Нечаев  стучит четыре раза,
потом  три.  Они  ждут.  Ни  звука,  только  вода все капает, капает. Нечаев
повторяет условный стук. Ответа нет.
     - Придется подождать, - говорит Нечаев. - Идемте.
     Он  стукает в дверь по другую сторону лестницы, толкает ее и отступает,
пропуская гостя вперед.
     Они  в  подполье,  столь  низком,  что  ему  приходится  держать голову
наклоненной,  освещаемом  лишь затянутым бумагой оконце