покое?
     Спичка гаснет. Он зажигает другую.
     Мужчина  неуступчиво  качает  головой.  Рука  выползает  из-под одеяла,
оттягивает шарф ото рта.
     - Не  вам  мне  приказывать,  -  говорит он. Воздух наполняется смрадом
гниющей рыбы.
     Гаснет  и  эта  спичка.  Он  начинает подниматься по лестнице. Однако в
голову  назойливо лезет парадокс: "Жди того, кого не ждешь". Превосходно; но
следует  ли  ему  теперь  обходиться  со  всяким нищим как с блудным сыном -
прижимать  к  груди,  вводить в дом, устраивать пир? Да, именно так и сказал
бы  Паскаль:  ставь  на  все,  на каждого нищего, на каждого шелудивого пса,
только  так  ты  будешь  уверен,  что  Единый, истинный сын, тать в нощи, не
ускользнет  из  сети  твоей. А Ирод поддакнул бы для верности: вырезать всех
детей без изъятия.
     Ставить  на  все  номера  -  разве  это игра? Без риска, без подчинения
голосу,   доносящемуся   откуда-то   сквозь   стук   падающих   костей,  что
божественного  останется в ней? Разумеется, Богу это известно, Он не оставит
милостию  Своей  прирожденного  игрока!  И, разумеется, в жене, когда муж ее
опускается  перед  ней на колени и кается в проигрыше последнего их рубля, и
бьет  себя  в  грудь,  и  лобзает подол ее платья, в жене, которая поднимает
его,  и  утирает  ему  слезы, и, не говоря ни слова, выходит, чтобы заложить
обручальное  кольцо  свое,  и возвращается с деньгами ("Вот!"), дабы муж мог
вернуться  в  игорный  дом  и сделать последнюю ставку, которая все искупит;
разумеется,  в  этой  женщине  присутствует  божественное начало, в женщине,
ставящей  на  мужчину,  у  которого  ничего не осталось, в женщине, которая,
даже  когда  проиграно  и  заложенное  ею  кольцо,  снова  выходит  в ночь и
возвращается с деньгами для новой ставки!
     А  та  женщина  наверху,  женщина,  чье даже имя он, сдается, на минуту
забыл,  которую  он  даже  путает  временами с Gnд dige Frau, их дрезденской
квартирной  хозяйкой,  -  в  ней  тоже присутствует это начало? Он ничего не
знает  о  ней,  кроме  важнейшей,  самой сокровенной из тайн - того, как она
отдается.  В  состоянии ли мужчина понять по тому, как отдалась ему женщина,
как  отдастся она богу случая? Есть ли в ней этот порыв, порыв, которому все
равно,  куда  он  ведет  -  к  наслаждению  или к боли, - который пользуется
чувственным  телом  лишь  потому, что не можем же мы жить бестелесно? Готова
ль  она  к  близости,  при  которой  тела втискиваются друг в друга, в конце
концов  продираясь  во  тьму,  где  ничего  уже невозможно расслышать, кроме
хлопанья простыней, схожего с хлопаньем крыл?
     Воспоминания  о  проведенных  с нею ночах наплывают в такой неожиданной
полноте,  что все перепутавшееся в нем распрямляется, указуя, точно стрелой,
на  нее.  Вожделение  во всей его роскоши сотрясает его. Она, думает он, она
единственная, кого я желаю. А потому...
     А  потому  он,  улыбнувшись  себе самому, поспешно сходит по лестнице и
ощупью  пробирается  в  угол, в котором свил себе гнездышко бродяга, наемный
доглядчик, шпион.
     - Идемте, - говорит он в темноту, - у меня найдется для вас постель.
     - Я  на  посту, а поста покидать не положено-с, - с насмешливым вызовом
отвечает бродяга.
     Однако теперешнее его настроение трудно испортить.
     - Тот,  кого  вы  поджидаете,  придет  и  на  третий  этаж, уверяю вас.
Постучится в дверь, и будет терпеливо ждать, и ни за что не уйдет.
     Долгое время слышится какая-то возня, шуршанье бумаги.
     - А свету у вас больше нет? - спрашивает бродяга.
     Он   зажигает   еще  одну  спичку.  Бродяга  торопливо  упихивает  свое
имущество в мешок и встает.
     Спотыкаясь  во  тьме, будто двое пьянчужек, они взбираются по лестнице.
У  двери своей комнаты он шепчет бродяге, чтобы тот не шумел, и берет его за
руку. Рука неприятно пухлая.
     Оказавшись  в комнате, он зажигает лампу. Сказать о возрасте незнакомца
что-либо  определенное  трудно.  Глаза у него молодые, но в редких рыжеватых
волосах  и  веснушках  на  черепе  чудится  что-то усталое, пожившее, да и в
манере  держать  себя  присутствует  изношенность,  порожденная унижениями и
годами.
     - Иванов,  Петр  Александрович,  -  представляется бродяга, прищелкивая
каблуками и отвешивая легкий поклон. - Чиновник в отставке.
     Он указывает на кровать.
     - Ложитесь.
     - Вы  небось  гадаете,  -  говорит бродяга, пробуя рукой кровать, - как
это  человек  моего  звания попал в шныри (мы это так промеж себя называем -
шныри)?
     Иванов ложится, вытягивается.
     Неприятное  предчувствие  посещает  его: похоже, он связался с одним из
тех  нищих,  которые,  не  умея жонглировать или играть на скрипке, полагают
себя обязанными отплатить за милостыню рассказом о своей жизни.
     - Говорите, пожалуйста, потише, - просит он. - И разуйтесь.
     - Вы  ведь тот самый господин, у кого сына убили, не правда ли? Примите
глубочайшие  мои  соболезнования.  Я-то  знаю, что вы должны чувствовать. Не
вполне,  конечно,  но  отчасти.  Сам  двух  детишек  лишился.  В  одночасье.
Менингитическая  лихорадка,  по-научному. Супруга моя так и не оправилась от
удара.  Их  можно  было  б  спасти,  да  деньги-то,  чтобы  докторам хорошим
платить,  где  их  возьмешь?  Трагедия-с,  а кому до нее дело? Нонче куда ни
глянь,  все  сплошь  трагедии.  На  трагедиях  у  нас теперь мир стоит. - Он
садится.  -  Ежели  позволите  дать  вам совет, Федор Михайлович (вы ведь не
против,  правда?),  ежели готовы вы восприять совет от человека, прошедшего,
некоторым  образом,  через  горнило-с,  то  я  вам так скажу: не противьтесь
своему  горю. Поплачьте, как вот женщины плачут. Это великий у них секрет, у
женщин-то,  коим  и  обретают  они власть над такими, как мы. Женщины знают,
когда  нужно  дать  себе  волю  и выплакаться. А мы все в себе закупориваем,
точно  в  бутылке,  вот  и бродит оно там, и бродит, пока из него не вызреет
истинный  сатана-с!  Тут  мы,  известное дело, идем и совершаем какую-нибудь
глупость,   чтобы   избыть  его  хоть  на  часок-другой.  Да-с,  глупость-то
совершаем,  а  после  всю  жизнь  и  каемся. А женщины не таковы, потому как
слезный   секрет  знают-с.  Учиться  нам  надо  у  прекрасного  пола,  Федор
Михайлович,  плакать  учиться!  Вот,  видите  ли,  я  плачу  и не стыжусь: о
следующий  месяц  три  года исполнится со дня трагедии-то, а я плачу и стыда
не имаю!
     Действительно,  по  щекам  его катятся слезы. Он утирает их рукавом, но
слезы   льются   и  льются.  И  кажется,  ничуть  не  мешают  ему  говорить.
Собственно, он даже веселым выглядит.
     - Я,  верно,  о  деточках  моих  покойных  так  и прогорюю всю жизнь, -
говорит он.
     Иванов  продолжает  что-то  лепетать  о  своих "деточках", его же мысли
разбредаются.  Отчего  люди  вечно  лезут  ко мне со своими историями, не по
причине  ли  писательского  звания  моего?  Думают,  у  меня  своих  историй
недостает?  Он  измучен, голова так до сих пор и болит. Сидя на единственном
в  комнате  стуле,  он  слушает  птиц, уже начавших посвистывать за окном, и
изнывает  от  желанья  уснуть,  -  изнывает, если правду сказать, от желанья
забраться в кровать, которую уступил.
     - После  поговорим,  - раздраженно прерывает он Иванова, - спите, иначе
какой смысл в этой...
     Он колеблется в поисках слова.
     - В  этой  милостыни?  -  лукаво  подсказывает  Иванов. - Так вы желали
выразиться?
     Он не отвечает.
     - Потому  что,  смею вас уверить, милостыни также стыдиться не стоит, -
негромко  продолжает  Иванов,  -  право  же, не стоит. Как все равно и горя.
Потому  как  это  суть благие порывы. Мы вот все думаем, будто они принижают
нас,  порывы-то  эти благие, ан нет - возносят-с. А Он все их видит и каждый
в книгу записывает. Бог все тайники наших сердец проницает.
     Он  с  усилием  подымает  веки. Иванов сидит посреди постели, скрестив,
точно  идол,  ноги.  Шарлатан!  -  думает  он.  И  закрывает глаза. Когда он
просыпается,  Иванов  все еще здесь, спит, вытянувшись в кровати, сложив под
щекою  ладони. Рот его приоткрыт, с губ, маленьких, розовых, как у младенца,
слетает чуть слышный храп.
     Гость   задерживается   у  него  до  позднего  утра.  Иванов  -  начало
нежданного, думает он, ну что же, посмотрим, куда нежданное нас заведет!
     Никогда  еще  время  не  тянулось  так  медленно,  никогда в воздухе не
ощущалось столь полное отсутствие богооткровения.
     Наконец, наскучив бездельем, он будит Иванова.
     - Ступайте, - говорит он, - смена ваша кончилась.
     Иванов,  похоже,  не  замечает  иронии.  Он  выглядит  свежим, веселым,
хорошо отдохнувшим.
     - Ауф! - зевает он. - Не грех бы сортир навестить.
     И, вернувшись, спрашивает:
     - А завтраком вы со мной не поделитесь, а?
     Он  ведет  Иванова  в  другую  комнату.  Завтрак его стоит на столе, но
аппетита он не ощущает.
     - Ваш, - отрывисто произносит он.
     Глаза   Иванова   вспыхивают,  струйка  слюны  стекает  по  подбородку.
Впрочем,  ест  он  благопристойно,  а  отхлебывая чай, оттопыривает согнутый
мизинец.  Покончив  с  едой,  он  откидывается  на  стуле  и  удовлетворенно
вздыхает.
     - До  чего  же я рад, что пути наши перекрестились! - говорит он. - Мир
бывает  иногда  очень  холодным  местом,  Федор  Михайлович,  да  вы и сами,
наверное,  знаете!  Я  не  жалуюсь, заметьте! Всем нам воздается по заслугам
нашим,  в  высшем,  стало  быть,  смысле.  И все же я иногда подумываю: а не
заслужили  ли мы также, каждый из нас то есть, пристанища, приюта, в котором
правосудие  смягчится  на  время  и  кто-нибудь  нас  да пожалеет? Это, если
угодно,  вопрос,  вопрос  философический.  Пусть  даже  в  Писании про то не
сказано,  но  из  духа-то  Писания не следует ли, что мы заслуживаем и того,
чего не заслужили? Как вы это разумеете?
     - Несомненно,  следует.  Сожалею,  но  это не моя квартира. И вам самое
время уйти.
     - Я  мигом-с. Дозвольте только одно напоследок сказать. Это, знаете, не
праздные  были  слова,  те,  что  я  вам  ночью  сказал, о Боге, проницающем
тайники  сердец  наших. Я, конечно, не блаженный юродивый, но ведь отсюда не
следует  еще,  что  и  я не могу истину высказать. Истина, как сами изволите
знать,   ходит   путями   извилистыми,  неисповедимыми,.  -  Он  значительно
прикладывает  палец  ко  лбу. - Вам ведь и не погрезилось, - не правда ли? -
когда  вы  впервые  меня  увидали,  что  мы когда-нибудь будем сидеть с вами
рядком-с  да  чаи распивать самым то есть цивилизованным манером. Ан вот они
мы, сидим-с!
     - Прошу   простить,   я   задумался  о  своем  и  как-то  упустил  суть
рассуждений ваших. Вам, право же, пора.
     - Да,  пора,  тоже  и  у  меня  свои  обязанности имеются. - Он встает,
накидывает  одеяло,  как  пелерину,  на плечи, протягивает руку. - Всего вам
доброго. Приятно было побеседовать с человеком образованным.
     - Всего доброго.
     Какое  облегчение  -  избавиться  наконец  от  него.  В  комнате  висит
затхлый,  рыбий  какой-то запах. Не обращая внимания на холод, он растворяет
окно.
     Спустя  полчаса  кто-то  стучится  в  квартиру.  Только бы не Иванов! -
думает он и, сердито нахмурясь, распахивает дверь.
     Перед  ним  стоит ребенок, толстая девочка в темном платье, какие носят
послушницы.  Лицо  ее  кругло,  невыразительно,  скулы так высоки, что почти
закрывают маленькие глаза, волосы собраны назад и заплетены в косичку.
     - Вы отчим Павла Исаева? - на удивление низким голосом спрашивает она.
     Он кивает.
     Она вступает в квартиру и закрывает за собою дверь.
     - Я  была  Павлу  другом,  -  объявляет  она.  Он  думает,  что за этим
последуют  соболезнования.  Но  нет.  Она  стоит  перед  ним, свесив руки, и
разглядывает   его   с   бесстрастным,   настороженным  спокойствием  борца,
ожидающего начала схватки. Грудь ее ровно вздымается и опадает.
     - Не  позволите  ли  взглянуть  на  то,  что  после  него  осталось?  -
спрашивает она наконец.
     - Осталось очень немногое. Могу я узнать имя ваше?
     - Катри.  Пусть  немногое,  я  бы  все же взглянула. Я уже в третий раз
захожу.  В  первые  два  дура  хозяйка  меня не впустила. Надеюсь, вы так не
поступите.
     Катри. Чухонское имя. Да и похожа она на чухонку.
     - У  нее,  полагаю,  имелись  на то свои причины. Вы хорошо знали моего
сына?
     На этот вопрос она не отвечает.
     - Вы  понимаете,  что  вашего  пасынка убила полиция? - буднично роняет
она.
     Время останавливается. Он слышит, как стучит его сердце.
     - Убили,  а  потом  сочинили  басню  насчет самоубийства. Не верите? Не
хотите - не верьте.
     - Зачем вы говорите мне это? - пересохшим шепотом спрашивает он.
     - Как зачем? Затем, что это правда. Зачем же еще?
     Нельзя  сказать,  что  она настроена воинственно, но что-то начинает ее
беспокоить.  Она  принимается  мерно  переминаться  с  ноги  на ногу, слегка
покачивая   руками.   При   всей  ее  коренастости,  чухонка  эта  оставляет
впечатление  гибкости. Неудивительно, что Анна Сергеевна не пожелала иметь с
ней никаких дел!
     - Нет,  -  он  качает  головой.  - То, что осталось после сына, это все
частное, семейное. Будьте любезны, объясните мне цель посещения вашего.
     - Бумаги какие-нибудь были?
     - Бумаги  были,  но  их  больше  нет здесь. К чему они вам? - И тут его
осеняет. - Вы из нечаевских?
     Вопрос  не  берет  ее  врасплох.  Напротив,  она улыбается, приподнимая
брови,  вполне обнаруживая наконец-то глаза, сияющие, торжествующие. Конечно
она  из нечаевских! Воительница, и это раскачивание ее - просто воинственный
танец, танец человека, рвущегося в бой.
     - Будь я из них, разве бы я призналась? - рассмеявшись, отвечает она.
     - А известно ли вам, что полиция присматривает за этим домом?
     Вглядываясь  в  лицо  его,  она  покачивается  с пяток на носки и точно
старается внушить ему нечто взглядом.
     - Вот в самую эту минуту внизу сидит их человек, - продолжает он.
     - Где?
     - Вы  его  не приметили, но он-то вас приметил, будьте благонадежны. Он
притворяется нищим.
     Улыбка ее становится шире, она определенно веселится от всей души.
     - Думаете,  полицейскому шпиону хватит ума обратить на меня внимание? -
спрашивает она.
     Тут  она  проделывает  нечто  странное:  приподняв подол платья, дважды
подпрыгивает,  выставляя  напоказ  грубые  черные  башмаки  и белые нанковые
чулки.
     Она  права, думает он, ее можно принять за девочку, пусть и бесноватую.
Это бес корчится в ней, скачет, неспособный усидеть на месте.
     - Довольно!  -  холодно  произносит  он.  -  Для  вас мой сын ничего не
оставил.
     - Ваш сын! Он вам и сыном-то не был!
     - Он  был  мне  сыном и всегда им будет. А теперь уходите, прошу вас. Я
не желаю продолжать этот разговор.
     Он  открывает  дверь  и  указывает  ей на лестницу. Выходя, она нарочно
наталкивается на него. Ощущение остается такое, точно его пнула свинья.
     Когда  он  после  полудня  оставляет дом, Иванова нет ни слуху ни духу;
когда  возвращается  -  тоже.  Впрочем, его ли это забота? Если дело Иванова
доглядывать,  оставаясь незримым, для чего ему хлопотать о том, чтобы узреть
Иванова?  И  даже  если  в нынешней то есть шараде Иванов играет роль ангела
Божия  -  потому  только ангела, что никакой он не ангел, - почему он должен
принимать  на себя роль человека, ангела взыскующего? Пусть ангел постучит в
мою  дверь,  я  не  дрогну,  я  дам  ему кров, для заключенного мною условия
довольно  и  этого. Но и едва сказав себе это, он сознает, что солгал, что в
его власти полностью и навсегда избавить Иванова от зябкого бдения.
     Он  раздраженно  бродит  и бродит по комнате, пока не понимает наконец,
что  выбора  у  него  не  осталось  -  он  должен спуститься вниз и отыскать
побродяжку.  Однако  под  лестницей  Иванова  нет,  на  улице  тоже,  поиски
оказываются  напрасными.  Он  облегченно  вздыхает. Я сделал что мог, думает
он.
     Но  в  глубине  сердечной он сознает, что сделал не все. Он мог сделать
больше, гораздо больше.


9
     Нечаев

     На  следующий  день,  бродя  в  окрестностях  Сенного  рынка,  он вдруг
примечает  несколько  впереди  плотную,  почти  шарообразную фигуру давешней
чухонки.  Она  не  одна.  Рядом с нею шагает женщина, рослая и худая, шагает
так   споро,   что  чухонке,  чтобы  держаться  с  ней  вровень,  приходится
передвигаться едва ли не вскачь.
     Он  убыстряет шаг. И хоть он раз за разом теряет их в людской толпе, ко
времени,  когда женщины заходят в лавку, он почти уже их нагоняет. Перед тем
как  войти,  высокая окидывает взглядом улицу. Его поражает синева ее глаз и
бледность кожи. Взгляд женщины скользит по нему не задерживаясь.
     Он  пересекает  улицу  и  неторопливо  прохаживается туда-сюда, ожидая,
когда женщины выйдут. Проходит пять минут, десять. Он начинает зябнуть.
     Медная  табличка сообщает, что здесь находится мастерская Madame la Fay
не  то  la  Fй  e,  модистки.  Он  открывает  дверь; звякает звонок. В узкой
светлой   комнате  сидят  за  двумя  длинными  швейными  столами  девушки  в
одинаковых серых платьях. Средних лет женщина спешит ему навстречу.
     - Мсье?
     - Несколько  минут  назад  сюда  вошла  моя  знакомая - молодая дама. Я
подумал...  -  Он  растерянно  оглядывает  мастерскую: ни чухонки, ни второй
женщины здесь нет и в помине. - Прошу простить, я, верно, ошибся.
     Две  ближайшие  к  нему молоденькие белошвейки, видя его растерянность,
прыскают. Что до Madame la Fay, она утрачивает к нему интерес.
     - Это  вы,  должно быть, студенток ищете, - равнодушно роняет она. - Мы
с ними не знаемся.
     Он еще раз извиняется и направляется к выходу.
     - Эй! - раздается за его спиной.
     Он оборачивается. Одна из девушек указывает на дверцу слева от него:
     - Вон туда!
     Он  попадает  в  узкий  проход,  отделенный  стеною  от улицы. Железная
лесенка ведет во второй этаж. Поколебавшись, он поднимается по ней.
     Темный,   пропитанный   кухонным   запахом  коридор.  Откуда-то  сверху
долетают  визгливые  звуки,  кто-то  неумело наигрывает на скрипке цыганский
мотив.  Двигаясь  на  звук,  он  еще  двумя  маршами  лестницы поднимается к
полуотворенной   двери   мансарды   и  стучит.  Ему  открывает  чухонка.  На
флегматичном лице ее не выражается никакого удивления.
     - Могу я поговорить с вами? - спрашивает он.
     Чухонка  отступает в сторону. На скрипке играет одетый в черное молодой
человек.  При  виде постороннего он на середине фразы обрывает игру, бросает
быстрый  взгляд  на  рослую  женщину,  хватает  шапку и, ни слова не сказав,
выходит.
     Он обращается к чухонке:
     - Я  заметил вас на улице и пошел следом. Мы можем переговорить с глазу
на глаз?
     Она  усаживается  на  диван,  но  ему сесть не предлагает. Ноги ее едва
достают до полу.
     - Говорите.
     - Вы  сделали  вчера  одно  замечание  о  смерти моего сына. Я желал бы
знать  больше. Не из какой-либо мстительности. Я для собственного облегчения
спрашиваю. Для того, чтобы снять груз со своей души.
     Она насмешливо оглядывает его.
     - Для собственного облегчения?
     - Я   хочу  сказать,  что  приехал  в  Петербург  не  для  того,  чтобы
изобличить  кого-либо, - упрямо продолжает он, - но после сказанного вами об
обстоятельствах  смерти  его  я не могу оставить ваши слова без внимания, не
могу от них отмахнуться.
     Он  умолкает.  Голова  кружится,  он  вдруг  ощущает страшную слабость.
Закрывая  глаза,  он  видит  приближающегося  к нему Павла. Рядом с ним идет
девушка,  выбранная  им  в  невесты. Еще миг, и Павел заговорит, представляя
свою  нареченную;  еще  миг,  и  он подумает: "Вот и славно, наконец-то годы
отцовства  закончились,  наконец  появились  руки,  в  которые  я  могу  его
передать!"  Еще миг, и он улыбнется Павлу радостной, облегченной улыбкой. Но
кто  мог  стать  его  невестой?  Не