нии  Богородицы  по  мукам?  Назавтра  после судного дня, в
который  все разрешится и запечатлеются врата адовы, Богородица покинет свой
небесный  престол  и  спустится  в  ад,  чтобы  молить  о  милости  к  душам
проклятых.  Она преклонит колена и не встанет, покамест Бог не смилостивится
и  не  дарует прощение всем, даже атеистам, даже хулителям Его. Так что сами
видите, вы противоречите и тому, что написано в ваших же книгах.
     В глазах Нечаева пылает торжество победителя.
     Прощение  всем.  От  одной этой мысли голова его начинает кружиться. "И
соединится  отец  с  сыном".  И  пусть  слова  эти  исходят  из  грязных уст
святотатца,  разве  не  может  сказанное  им  оказаться  истиной? Кто вправе
указывать  Богородице,  где  дозволено  Ей учредить дом Свой? И если Христос
сокровенен,  разве  не  может Он укрываться здесь, в этом подполье? Разве не
может  Он в самую эту минуту таиться в младенце у груди женщины за стеною, в
девочке с угрюмым, все понимающим взглядом, в самом Сергее Нечаеве?
     - Вы  искушаете  Бога.  И  если  вы рассчитываете сыграть на милосердии
Божием,  вы  проиграете  наверняка. Даже до мысли такой не допускайте себя -
прислушайтесь к словам моим! - иначе погибнете.
     Голос  его  столь  сдавлен,  что  слова эти еле слышны. Товарищ Нечаева
впервые поднимает голову, с любопытством вглядываясь в него.
     Словно  учуяв  его  слабость,  Нечаев  снова  переходит  в наступление,
выматывая его, будто гончий пес.
     - Восемнадцать  столетий прошло с века Господня, почти девятнадцать! Мы
стоим  на  пороге  нового  века, в котором никакая мысль не будет запретной.
Нет  ничего, о чем мы не вправе подумать! И уж конечно вы это знаете! Должны
знать  - ваш же Раскольников рассуждал об этом в написанной вами книге, пока
его не свалила болезнь.
     - Вы  безумны,  вы  просто  не  умеете  читать,  -  бормочет  он. Но он
потерпел  поражение  и  хорошо  это  сознает. Он потерпел поражение в споре,
оттого  что  сам  не  верит  себе.  А  не  верит  себе  оттого, что потерпел
поражение.  Все рушится: логика, доводы разума. Он глядит на Нечаева и видит
лишь кристалл, мерцающий в пустыне - замкнутый в себе самом, несокрушимый.
     - Будьте  осторожны,  - говорит Нечаев, грозя ему пальцем. - Тщательнее
выбирайте  слова,  говоря  обо  мне.  Я  человек  русский,  и,  называя меня
безумным, вы утверждаете, будто и Россия безумна.
     - Браво!  -  восклицает  товарищ  Нечаева  и  с  вялой  издевкой бьет в
ладоши.
     Он предпринимает последнюю попытку как-то встряхнуться.
     - Пустое,  это  всего  лишь  увертка софиста. Вы только часть России, и
безумия  ее только часть. Я - тот человек, - он прижимает руку к груди и тут
же,  устыдясь  аффектированности жеста, опускает ее, - тот, кто несет в себе
безумие.  Это  моя  участь, мое бремя, не ваше. Вы еще слишком юны, чтобы не
сломаться под ним.
     - И  опять-таки  браво! - снова прихлопнув в ладоши, восклицает товарищ
Нечаева. - Тут он тебя поймал, Сергей!
     - И  оттого  я  предлагаю вам сделку, - спеша продолжает он. - Я напишу
кое-что  для  вашего станка. Я напишу правду, полную правду, уместив ее, как
вы  пожелали, на одной странице. Мое условие таково, чтобы вы напечатали эту
правду  в  собственном  ее  виде,  не  изменив  в ней ни слова, и послали на
улицы.
     - Договорились!  - Нечаев положительно светится от торжества. - Вот это
по мне! Дай ему перо и бумагу.
     Незнакомец   накрывает  наборный  столик  доской,  кладет  поверх  лист
бумаги.
     Он пишет:
     "В  ночь  12-го  октября, в год Господа нашего 1869-й, мой приемный сын
Павел  Александрович  Исаев разбился насмерть, упав с дроболитной башни, что
на  Столярной набережной. Распространились слухи, будто в смерти его повинно
Третье  отделение. Слухи эти представляют собою лживые измышления. Я уверен,
что сын мой был убит его вероломным другом Сергеем Геннадиевичем Нечаевым.
     Бог да смилостивится над душою его.
     Ф. М. Достоевский.
     18 ноября 1869".
     Ощущая легкую дрожь, он вручает листок Нечаеву.
     - Превосходно!  -  говорит Нечаев, передавая листок товарищу. - Истина,
какой ее видит слепец.
     - Печатайте.
     - Набери, - приказывает Нечаев.
     Товарищ Нечаева смотрит на него твердым вопрошающим взглядом.
     - Это правда?
     - Правда?   Истина?   Что  есть  истина?  -  взвизгивает  Нечаев  столь
пронзительно,  что  весь  подвал  начинает  звенеть.  -  Набирай!  Мы  и так
потратили много времени!
     И в этот миг он понимает, что попал в западню.
     - Позвольте,  я кое-что изменю, - говорит он и, получив листок, сминает
его и сует в карман. Нечаев не пытается ему помешать.
     - Поздно,  поздно,  слово  не  воробей, - говорит он. - Вы написали это
при свидетеле. Мы напечатаем написанное вами, как и обещали, слово в слово.
     Западня,  адская  западня.  Стало  быть,  он вовсе не тот, за кого себя
принимал,  -  не  человек,  неожиданно вышедший из кулисы, чтобы вмешаться в
распрю  между  пасынком  своим  и  анархистом Сергеем Нечаевым. Смерть Павла
была  всего лишь приманкой, позволившей завлечь его из Дрездена в Петербург.
Его выманили из укрытия, и теперь Нечаев держит его за горло.
     Он разъяренно глядит на Нечаева, но тот неколебим.


17
     Яд

     Низкое  солнце  плывет в бледном безоблачном небе. Выйдя из муравейника
переулков  на  Вознесенский  проспект,  он  закрывает глаза; головокружение,
норовящее  свалить  его с ног, возвращается вновь, так что он почти сожалеет
об отсутствии направляющей руки и повязки на глазах.
     Петербургский  водоворот  отнял  у него все силы. Дрезден манит его как
островок  мира  -  Дрезден,  жена,  книги  и  рукописи, сотни образующих дом
мелких  удобств,  и  не последнее из них - удовольствие, доставляемое свежим
бельем.  И  это  теперь,  когда  он,  лишившись  паспорта,  не может уехать.
"Павел!"  - шепчет он, повторяя заклинание. Но нить, которая соединяла его с
Павлом,  оборвалась,  а  с  нею  и  нить  рассуждений,  говоривших ему, что,
поскольку  Павел погиб в Петербурге, он остается привязанным к этому городу.
Ныне  его  удерживает здесь не воспоминание о Павле, даже не Анна Сергеевна,
а  волчья яма, которую вырыл для него сгубивший Павла человек. Сворачивая не
налево,  к  Свечной,  но  направо,  к  полицейскому  участку  на Садовой, он
тешится  запальчивой  надеждой  на  то,  что  Нечаев  идет  за ним по пятам,
выслеживая.
     Приемная,  как  и  в  прошлый  раз,  битком набита народом. Он занимает
место в очереди и спустя двадцать минут достигает стола письмоводителя.
     - Достоевский, явился отметиться согласно распоряжению, - говорит он.
     - Чьему   распоряжению?   -  За  столом  письмоводителя  сидит  молодой
человек, не соизволивший даже облачиться в полицейский мундир.
     Он раздраженно взмахивает рукой.
     - Откуда  мне знать? Мне приказано было прийти сюда и отметиться, вот я
и пришел.
     - Присядьте пока, вами кто-нибудь непременно займется.
     Он начинает закипать.
     - Мною  не  нужно  заниматься,  довольно  того, что я здесь! Вы увидели
меня  во  плоти, чего ж вам еще? И как я присяду, по-вашему, если тут нет ни
единого свободного места?
     Его  горячность  явно  пугает  письмоводителя, да и прочие толпящиеся в
прихожей люди посматривают на него с удивлением.
     - Запишите мое имя и покончим с этим! - требует он.
     - Как  же  я  могу  вот  так просто взять и записать ваше имя?- резонно
возражает  письмоводитель.  - Откуда мне знать его? Покажите хотя бы паспорт
ваш.
     Он уже не в состоянии сдерживаться.
     - Вы  же  и  отняли  у  меня  паспорт,  а  теперь требуете, чтобы я его
показал!  Что за безумие! Проводите меня к следственному приставу, господину
Максимову!
     Если   он   ожидал,   что   фамилия   Максимова  внушит  письмоводителю
благоговейный ужас, то ошибся.
     - Господин  Максимов  в настоящую минуту отсутствует. Будет лучше, если
вы присядете и успокоитесь. Кто-нибудь непременно займется вашим делом.
     - И когда же это случится?
     - Не   могу   знать.   Вы   не   единственный  человек,  оказавшийся  в
затруднительном  положении.  -  Письмоводитель  взмахивает  рукой  в сторону
заполнившего  приемную  народа.  -  Во  всяком  случае,  если  у вас имеется
жалоба,  то  положенная  процедура  требует, чтобы вы подали ее в письменной
форме.  Без  письменного  объявления  мы  ничего предпринять не сможем - нам
нужно,  чтобы было, так сказать, что на зубок положить. По речи вашей видно,
что вы человек образованный. Стало быть, вам этого объяснять не нужно.
     И письмоводитель обращается к следующему в очереди просителю.
     Он  не  питает  никаких  сомнений  в  том,  что,  подвернись ему сейчас
Максимов,  он  выдаст  Нечаева  в  обмен  на  паспорт.  Если  что и способно
поколебать  его,  так это уверенность, что быть преданным - и не кем-нибудь,
а  им,  Достоевским,  - это как раз то, чего желает Нечаев. Или дело обстоит
еще  хуже  и  содержит  дальнейшие  выверты?  Быть может, за оскорбительными
замечаниями   насчет   его,   Достоевского,   склонности   к  предательству,
замечаниями,  коими  столь  обильно  осыпал  его  Нечаев, кроется стремление
повергнуть  его  в  смущение  и  остановить? На каждом повороте этой интриги
его,  как  он  теперь понимает, переигрывали, и переигрывали, может статься,
оттого,  что и сам он желал проиграть игроку, при первом же с ним знакомстве
распознавшему  в  нем  удовольствие,  с  которым он уступает чужому влиянию,
удовольствие,  испытываемое  им,  когда  кто-то  строит  против  него козни,
опутывает   его   своими   сетями,  заманивает  в  западню,  -  распознал  и
использовал это знание для достижения собственных целей.
     И  с  Павлом произошло то же самое? Был ли и Павел в тайная тайных души
истинным  сыном  приемного отца своего, совращаемым сладострастными посулами
совращения?
     Нечаев  назвал  капиталистов  пауками,  но  в  настоящую  минуту сам он
ощущает  себя  не  более чем мухой в паутине Нечаева. Он способен вообразить
лишь  одного  еще  более  крупного паука - Максимова, сидящего за письменным
столом  и  облизывающегося  в  предвкушении новой добычи. Хочется надеяться,
что  Максимов сожрет Нечаева, проглотит молодого человека целиком, с хрустом
раздробит его кости и выплюнет обескровленные останки.
     Итак,  после  всех  восхвалений в собственный адрес он скатился к самой
ничтожной   мстительности.  Насколько  ниже  еще  предстоит  ему  пасть?  Он
вспоминает  слова Максимова: в век, подобный нашему, быть отцом одних только
дочерей  -  это  благословение  Божие.  А коли уж выпадает иметь сыновей, то
лучше  растить их, не приближаясь к ним слишком близко, вот как разводят рыб
или лягушек.
     Он  представляет себе паука Максимова в доме его, трех дочерей, которые
с  тихим  шипением суетятся вокруг папаши, оглаживая его когтистыми лапками,
и погружается в чувство глубочайшего негодования и на Максимова тоже.
     Он  очень  рассчитывал,  что  ответ  от Аполлона Майкова придет в самом
скором  времени,  однако  дворник  на  все  расспросы отвечает твердо: никак
нет-с, ответа не было.
     - Да уверены ли вы, что письмо мое было доставлено?
     - Что  же  меня-то  спрашивать,  вы  спросите  мальчишку,  которому его
отдали.
     Он   пытается   отыскать  мальчишку,  однако  тот  точно  сквозь  землю
провалился.
     Написать  еще  раз?  Если  первая его мольба дошла до Майкова и была им
оставлена  без  ответа,  не будет ли вторая пустым унижением? Он покамест не
нищий  попрошайка.  Тем  не  менее нужно сказать себе неприятную правду: ото
дня  в  день  он  живет на подачки Анны Сергеевны. Да и надеяться на то, что
его  присутствие  в  Петербурге останется незамеченным, более не приходится.
Слух  о его появлении здесь разойдется скоро, если уже не разошелся, и тогда
любой  из  полудюжины его кредиторов сможет обратиться к властям с прошением
о  том,  чтобы  его  упрятали  в  долговую  яму.  Безденежье его не защитит:
кредитору  недолго  сообразить,  что  жена  его,  или родственники жены, или
собратья-писатели  могут,  прибегнув  к последнему средству, собрать деньги,
чтобы оградить его от бесчестья.
     Стало   быть,   тем  больше  у  него  причин  убраться  из  Петербурга!
Необходимо  вернуть  паспорт, а не получится, так рискнуть снова отправиться
в дорогу с паспортом Исаева.
     Он  обещал Анне Сергеевне, что будет присматривать за больной девочкой.
Зайдя  к  ней,  он  обнаруживает, что занавеска отдернута, а Матрена сидит в
постели.
     - Как ты себя чувствуешь? - спрашивает он.
     Погруженная в собственные размышления, она не отвечает ему.
     Он  подходит  ближе,  кладет  ладонь  ей на лоб. На щеках девочки горят
красные пятна, дыхание короткое, но жара нет.
     - Федор  Михайлович,  -  глядя  в сторону, медленно спрашивает она, - а
умирать очень больно?
     Он удивлен направлением ее мыслей.
     - Матреша,  голубчик,  - говорит он, - тебе это вовсе не грозит! Ложись
вздремни,  а  как  проснешься,  тебе  уже станет лучше. Ты ведь слышала, что
сказал доктор: несколько дней, и ты снова вернешься в школу.
     Он еще не успевает закончить, а Матреша уже трясет головой.
     - Я  не  о себе, - говорит она. - Очень ли это больно... ну, вот... ну,
когда человек умирает?
     Он понимает наконец, что она совершенно серьезна.
     - В самый миг то есть?
     - Да. Не когда ты совсем уж умер, а вот перед тем.
     - То есть когда знаешь, что почти уже мертв?
     - Да.
     Чувство  благодарности  охватывает  его. Уже несколько дней как девочка
отстраняется  от  него,  защищаясь поддельной бестолковостью, ребячливостью,
упиваясь   своими   обидами,   не  желая  делиться  с  ним  сохраняемыми  ею
драгоценными  воспоминаниями  о  Павле.  И вот наконец она снова стала самой
собой.
     - Животные  умирают  легко,  -  мягко  говорит  он.  -  Быть может, нам
следует  поучиться  у  них. Быть может, для того и населили ими землю, чтобы
показать нам, что жизнь и смерть не так тяжелы, как мы думаем.
     Он умолкает, затем пробует подступиться с другой стороны.
     - Боль-то  нас  в  смерти  пуще  всего  и пугает. И страх, что придется
покинуть  тех, кто нас любит, и проходить дальнейший наш путь в одиночестве.
Но  ведь  это  не  так, совершенно не так. Умирая, мы уносим любимых наших с
собою,  в груди своей. Вот и Павел, когда умер, взял с собою тебя, и меня, и
матушку твою. Он и сейчас хранит нас в себе. Павел не одинок.
     Матрена все с тем же апатичным, непроницаемым выражением говорит:
     - Я думала не о Павле.
     Он  сбит  с  толку, он не понимает девочку; однако предстоит пройти еще
нескольким мгновениям, прежде чем он усвоит всю полноту своего непонимания.
     - Но о ком же тогда?
     - О барышне, приходившей сюда в субботу.
     - Не понимаю, о какой барышне?
     - О подруге Сергея Геннадиевича.
     - Чухонке?  Ты  думаешь  о ней потому, что ее схватила полиция? Об этом
тебе   не   стоит  тревожиться!  -  Он  берет  Матренины  ладони  в  свои  и
поглаживает,  желая  ее  успокоить.  - Смерть ей вовсе не грозит. Полиция не
убивает  людей.  Ее  просто-напросто  вышлют домой, в Карелию, вот и все. На
худой конец, подержат немного в тюрьме.
     Она  отнимает  руку  и  поворачивается  лицом  к  стене.  В  голове его
начинает  брезжить  мысль,  что,  возможно,  он  так ее и не понял, что она,
может  быть, вовсе не искала у него утешения, избавления от детских страхов,
но,  напротив,  пыталась  окольным путем рассказать ему о чем-то, чего он не
знает.
     - Ты  боишься,  что  ее ожидает казнь? Тебя это пугает? Потому что тебе
известно какое-то ее преступление?
     Матрена трясет головой.
     - Так объясни же. Мне ничего больше в голову не приходит.
     - Они   все   поклялись,  что  не  позволят  себя  схватить.  Поклялись
покончить с собой.
     - Матреша,  давать  такие  обеты  легко,  куда  труднее  их  выполнить,
особенно  после  того,  как  друзья  тебя  бросают  и  ты  остаешься  совсем
одиноким.  Жизнь так драгоценна, что Катри права, пытаясь ее сохранить, тебе
не следует винить ее в этом.
     На   какое-то   время  девочка  погружается  в  размышления,  перебирая
пальцами   одеяло  и,  видимо,  сама  того  не  сознавая.  Когда  она  вновь
произносит  несколько  слов,  она произносит их шепотом, опустив голову, так
что он их едва различает:
     - Я дала ей яд.
     - Что ты дала ей?
     Матрена  отводит  с  лица  волосы,  и  он видит, что те скрывали - чуть
приметную улыбку.
     - Яд, - так же тихо повторяет она. - Он причинит ей страдания?
     - Но  как же ты это сделала? - спрашивает он, стараясь протянуть время,
пока не улягутся лихорадочно скачущие мысли.
     - Когда передавала ей хлеб. Никто не заметил.
     Он  вспоминает  сцену,  показавшуюся  ему  столь  странной: старомодный
реверанс, поднесенную арестантке еду.
     - Она знала? - пересохшими губами шепчет он.
     - Да.
     - Ты уверена? Уверена, что она понимала, что ты ей даешь?
     Матрена  кивает. И, припомнив, насколько оцепенелой, насколько лишенной
благодарности казалась тогда чухонка, он не может ей не поверить.
     - Да, но как же яд попал в твои руки?
     - Сергей Геннадиевич оставил, для нее.
     - Что он еще оставил?
     - Флаг.
     - Флаг и еще что?
     - Разные вещи. Он просил меня сохранить их.
     - Покажи их мне.
     Девочка  выбирается  из  кровати,  встает  на колени и, порывшись между
кроватных  пружин, вытаскивает холщовый сверток. Положив сверток на постель,
он  разворачивает  его.  Американской работы пистолет с патронами. Несколько
прокламаций. Нанковый кошель, стянутый и перевязанный длинной веревкой.
     - Яд внутри, - говорит Матрена.
     Он  распутывает  веревку  и  высыпает на постель содержимое кошеля: три
стеклянных капсулы с зеленым порошком внутри.
     - Это ты ей и дала?
     Матрена кивает.
     - Она должна была носить такой же на шее, но не носила.
     Девочка  сноровисто продевает голову в веревочную петлю, так что кошель
помещается между ее грудок будто медальон.
     - Иначе бы они ее не схватили.
     - И ты дала ей другой.
     - Но  ведь  она  же  нуждалась в яде - чтобы выполнить клятву. Она была
готова на все для Сергея Геннадиевича.
     - Может  быть.  Во всяком случае, так говорит Сергей Геннадиевич. И все
же,  не  дай  ты  ей  яд,  ей  было  бы  проще  не  сдержать  данного Сергею
Геннадиевичу  слова,  да  еще такого, которое сдержать особенно трудно, - не
правда ли?
     Матрена  морщит  нос.  Он  узнает  эту ее гримаску, появляющуюся, когда
девочку,  к  большому  ее  неудовольствию,  загоняют в угол. Тем не менее он
продолжает:
     - Тебе  не кажется, что Сергей Геннадиевич слишком вольно обращается со
смертью?  Помнишь  нищего,  которого  убили  по  соседству?  Это тоже сделал
Сергей  Геннадиевич  -  или приказал сделать кому-то другому, а тот, другой,
подчинился ему, как подчинилась ты.
     Она опять морщит нос.
     - Но зачем? Зачем понадобилось его убивать?
     - Полагаю,  из желания показать всем и вся, что он, Сергей Геннадиевич,
не  тот  человек,  с  которым  позволительно  шутки  шутить.  Или из желания
испытать  того,  кто получил приказ совершить убийство, посмотреть, выполнит
ли  он  этот приказ. Не знаю. Мне трудно читать в его сердце, да больше и не
хочется.
     Матрена молчит, размышляя.
     - Мне  этот  нищий не нравился, - сообщает она наконец. - От него рыбой
несло.
     Он  смотрит  на  нее не мигая, и Матрена отвечает ему взглядом столь же
твердым.
     - А Сергей Геннадиевич тебе, стало быть, нравится?
     - Да.
     Он  хотел  спросить  о  другом, хотел, но не решился: ты его любишь? Ты
тоже  на все для него готова? Впрочем, она отлично поняла смысл вопроса, да,
собственно,  на  него  и  ответила.  Значит, остается задать еще один только
вопрос:
     - Больше, чем Павел?
     Матрена  колеблется.