о  и  всего. Почтенное русское занятие. Она на него зла не
держала.  Возможно, она в простоте своей думала, что это, собственно, и есть
мир - место, где тебя бьют.
     Внимание ее он завоевал, пора добавить в рассказ напряжения.
     - В  конце  концов, собака или лошадь таким, наверное, и видят наш мир.
Почему  же  Марья должна была видеть его по-другому? Лошадь не понимает, что
она  рождена  для  того,  чтобы тянуть телегу. Она думает, что она здесь для
побоев.   А   телега   кажется  ей  просто  огромной  вещью,  к  которой  ее
привязывают, чтобы она не могла убежать, когда ее бьют.
     - Не... - шепчет она.
     Он  понимает:  душа  девочки  не  приемлет  картину мира, которую он ей
предлагает.  Ей  хочется  верить в добро. Но вера ее шатка, лишена жизненной
силы.  Он  не испытывает жалости к ней. "Такова Россия!" - хочет сказать он,
вбить  в  нее  эти слова, втереть их в ее лицо. Быть в России нежным цветком
непозволительно.   В   России   должно   быть  лопухом,  на  худой  конец  -
одуванчиком.
     - Однажды  капитан  явился  с  визитом. Он не состоял у тетушки Павла в
близких  друзьях,  но,  однако ж, по временам заходил к ней и сестру с собой
приводил.  Может  быть,  когда  очень  уж запивал. Павла в тот раз в доме не
было.
     Гость  из  Москвы,  молодой  человек,  не  сознающий,  кто  перед  ним,
разговорился  с Марьей и стал расспрашивать ее о том, о другом. Возможно, из
одной   лишь   учтивости.   А   возможно,  просто  пошалить  захотел.  Марья
взволновалась,  воображение  ее разыгралось. Она сказала ему, что помолвлена
или,  как  она  выразилась,  "обещалась".  "А  жених ваш, он что же, из этих
мест?"  -  поинтересовался  гость.  "Да,  тутошний", - отвечала она, жеманно
улыбнувшись  тетушке  Павла  (вообрази  себе  Марью, долговязую, нескладную,
далеко уж не юную и некрасивую).
     Тетушка  Павла,  стремясь соблюсти приличия, притворно поздравила Марью
и  капитана  тоже.  Капитан,  натурально,  разозлился  на сестру и, едва они
воротились домой, нещадно избил ее.
     - Значит, она сказала неправду?
     - Да  уж  какую  там  правду,  это  разве  в  голове ее было правдой. А
мужчиной  -  это  все  теперь  обнаружилось,  - который в фантазиях ее хотел
жениться  на  ней, именно и был не кто иной, как Павел. Откуда взялась у нее
эта  мысль,  я  не  знаю. Быть может, он улыбнулся ей при одной из случайных
встреч  или о капоре ее с похвалой отозвался - сердце Павел имел доброе, это
было  одним  из  лучших его качеств, верно? И она, должно быть, пришла в тот
раз  домой, мечтая о нем, и вскоре домечталась до того, что она любит его, а
он - ее.
     Говоря,  он  искоса посматривает на девочку. Матрена нетерпеливо ерзает
и на миг сует большой палец в рот.
     - Вообрази,  как  развлек  все  тверское  общество рассказ о Марье и ее
фантастическом  поклоннике.  Но  давай  мы с тобой вернемся к Павлу. Услышав
этот  рассказ,  он  не  задумываясь отправился к портному и заказал красивую
белую  пару.  А  когда костюм был готов, сделал визит к Лебядкиным и цветы с
собою  принес  -  я думаю, розы. И хоть капитан Лебядкин поначалу принял его
недружелюбно,  Павел  все же сумел склонить его на свою сторону. С Марьей он
вел  себя  очень  почтительно, с уважением, как истый джентльмен, хоть ему в
ту  пору  и  двадцати еще не было. Визиты его продолжались все лето, пока он
не  оставил  Тверь  и  не  воротился в Петербург. То был урок для всех, урок
рыцарства.  И  для меня это тоже стало уроком. Вот каков был Павел в юности.
И вот какова история белой пары.
     - А Марья?
     - Марья? Марья, сколько я знаю, и поныне живет в Твери.
     - Она знает?
     - О Павле? Скорее всего, нет.
     - Почему он убил себя?
     - Ты думаешь, он убил себя?
     - Мама так говорит.
     - Никто  себя  не  убивает,  Матреша.  Ты можешь подвергнуть жизнь свою
опасности,  но  убить себя, убить по-настоящему, не можешь. Всего вероятнее,
Павел  рискнул  собою,  желая  узнать,  достаточно  ли  Бог любит его, чтобы
спасти.  Он  задал  Богу  вопрос: "Спасешь ли Ты меня?" - и Бог ответил ему.
Бог сказал: "Нет". "Умри", - сказал Бог.
     - Так выходит, это Бог убил его?
     - Бог  отказал  ему.  Бог  мог  бы  сказать:  "Да,  я  спасу  тебя". Но
предпочел ответить отказом.
     - Почему? - шепчет она.
     - Он  сказал  Богу: "Если любишь меня, спаси. Если Ты здесь, спаси". Но
услышал  в  ответ только молчание. Тогда он сказал: "Я знаю, Ты здесь, знаю,
Ты  слышишь  меня.  Жизнью моей бьюсь об заклад, что Ты меня спасешь". А Бог
так  ничего  и  не  сказал. Тогда он сказал Богу: "Сколько б Ты ни молчал, я
знаю,  Ты  меня  слышишь.  Я  поставлю  жизнь  мою  на кон - поставлю сию же
минуту!" И поставил. А Бог не явился ему. Бог не вмешался.
     - Почему? - снова шепчет она.
     Он улыбается в бороду неприятной, кривой улыбкой.
     - Как  знать?  Возможно,  Бог не любит, когда Его испытывают. Возможно,
принцип,  согласно  которому испытывать Его не следует, важнее для Него, чем
жизнь  одного  ребенка.  А  может  быть, причина тут в том, что Бог попросту
глуховат.  Он,  верно,  теперь уже очень стар, стар как мир, если не старше.
Может быть, Он стал туг на ухо и глазами ослаб, как всякий старик.
     Девочка  побеждена.  У  нее  нет  больше  вопросов.  Он  заключает ее в
объятия,  ощущая  ее  дрожь.  Он гладит ее волосы, виски. В конце концов она
дает  волю слезам и, припав к нему, прижав кулачки к подбородку, разражается
плачем.
     - Я не понимаю, - всхлипывает она, - почему он должен был умереть?
     Ему  хотелось  бы сказать: "Он не умер, он здесь; я - это он". Но слова
нейдут из него.
     Он  думает  о  семени,  которое  продолжает  сколько-то  времени жить в
испустившем дух теле, не ведая, что истечь ему уже никогда не придется.
     - Я  знаю,  ты любила его, - хрипло шепчет он. - И он это знает. У тебя
доброе сердце.
     Если  бы только можно было вынуть семя из тела, ну хотя бы одно, и дать
ему новое пристанище!
     Он   вспоминает   терракотовую   статуэтку,   виденную   в   Берлине  в
этнографическом   музее:   индийский  бог  Шива,  лежащий  навзничь,  синий,
мертвый,  и  оседлавшая его фигурка ужасной богини - многорукой, с разинутым
ртом,  с  выпученными  глазами,  исступленно  скачущей  на нем, вытягивая из
мертвого тела божественное семя.
     Ему   не   составляет   труда  вообразить  эту  девочку  доведенной  до
исступления. Воображение его, похоже, не ведает пределов.
     Мысли  его  возвращаются  к  ребенку,  замерзшему, мертвому, лежащему в
железном  гробу  под  засыпанной  снегом землей, ожидающему зимы, ожидающему
весны.
     Дальше   этого  осквернение  не  заходит:  обнятая  девочка,  пять  его
пальцев,  белых,  онемевших,  стискивают  ей  плечо.  Впрочем,  она могла бы
лежать  перед  ним  нагой,  это  мало что изменило бы. Он думает о девочках,
отдающихся  в  естественном порыве доброты, из стремления к подчиненности. О
девочках-проститутках,   которых  знал  здесь  и  в  Германии,  о  мужчинах,
выискивающих  этих  девочек  потому,  что  под накрашенными личиками их, под
вызывающими   нарядами   сквозит  неоскверненность,  подобие  девственности,
отчего-то  этих  мужчин  оскорбляющее.  "Она  проституирует Деву", - говорит
такой   мужчина,  узнавая  душок  невинности  в  жесте,  с  которым  девочка
прикрывает  ладонями  груди,  в  движении,  которым  она раздвигает бедра. В
крохотной,  пропитанной  затхлыми запахами комнатке от нее веет еле слышным,
безнадежным  дуновением  весны  и  цветения,  которого  вынести он не может.
Скрежеща  зубами,  он  намеренно  причиняет  ей  боль,  потом  еще и еще, не
отрывая  взгляда  от  лица  ее  в  ожидании,  когда  в  нем проступит нечто,
отличное  от  гримасы  страдания, - изумленный испуг живой твари, начинающей
сознавать, что жизни ее угрожает опасность.
     Видение,   приступ,   усмешка   воображения   проходят.   Приласкав  ее
напоследок,  он  отнимает  руку  и снова превращается в того человека, каким
был с нею прежде.
     - Вы не хотите устроить алтарь?
     - Я пока не думал об этом.
     - Можно  вон  в  том  углу,  где свеча. Поставите там его портрет. Если
хотите, я буду следить, чтобы свеча не гасла, когда вы уходите.
     - Если  устраивать алтарь, так навсегда, Матреша. А твоя матушка, когда
я уеду, верно, захочет сдать эту комнату кому-то еще.
     - А когда вы уедете?
     - Пока  не  знаю,  - отвечает он, избегая ловушки. И следом: - Траур по
умершему  дитяти  скончания не имеет. Ты это хочешь от меня услышать? Вот, я
сказал. Это правда.
     То  ли оттого, что она замечает, как изменился его тон, то ли слова его
задевают девочку за живое, ее приметно передергивает.
     - Если  ты  вдруг  умрешь,  твоя  матушка  будет  до  конца  своих дней
скорбеть о тебе. - И, к собственному удивлению, он добавляет:
     - И я тоже.
     И это правда? Нет, покамест нет, но, возможно, станет ею.
     - Тогда можно мне зажечь для него свечу?
     - Да, можно.
     - И следить, чтобы она не гасла?
     - Да. Но почему для тебя так важна эта свеча?
     Матрена неловко мнется.
     - Не хочу, чтобы он был в темноте, - наконец отвечает она.
     Странно,  но и ему порой видится нечто подобное. Корабль в море, бурная
ночь,  мальчик  падает за борт. Борясь с волнами, как-то ухитряясь держаться
на  плаву,  мальчик  в  ужасе  кричит:  набирает  воздуху  в грудь и кричит,
набирает  и кричит, взывая к кораблю, который был ему домом и который уже не
дом  его  больше.  На  корме  качается  фонарь,  к  которому прикован взгляд
мальчика,  -  крапинка  света в пустыне воды и мрака. Пока я вижу этот свет,
говорит он себе, я не погиб.
     - Можно я сейчас и зажгу? - спрашивает девочка.
     - Как хочешь. Но портрета мы ставить не будем, пока не будем.
     Она  зажигает  свечу,  ставит  ее  под зеркало. Затем, с доверчивостью,
берущей  его  врасплох,  снова  садится на кровать, прислонясь головою к его
плечу.  Вдвоем  они  смотрят  на  ровное пламя свечи. С улицы внизу долетают
крики  играющих  детей. Пальцы его стискивают плечо девочки, он прижимает ее
к  себе. Он чувствует, как под рукою его складываются одна за другой мягкие,
отроческие косточки, точно птица складывает крыло.


8
     Иванов

     Он  засыпает,  как засыпает каждую ночь, с намереньем отыскать дорогу к
Павлу.  Однако  этой  ночью  его  будит - почти сразу, как кажется, - голос,
тонкий  до  бестелесности,  зовущий  с улицы внизу. "Исаев!" - вновь и вновь
терпеливо взывает голос.
     Ветер   свистит   в   камышах,  вот  и  все,  думает  он  и  благодарно
проваливается   назад,  в  забытье.  Лето,  ветер  в  камышах,  синее  небо,
испещренное  высокими  облаками,  и  он, насвистывая, шагающий вдоль ручья с
тростью  в  руке,  которой  он  лениво  постукивает  по камышинам. Взлетают,
шелестя   крыльями,  ткачики.  Он  останавливается,  замирает,  вслушиваясь.
Кузнечики  тоже  вдруг  примолкают,  всего  только  и  слышно,  что звук его
дыхания да шелест камыша на ветру. "Исаев!" - зовет его ветер.
     Он  вздрагивает  и просыпается. Глухая ночь, в доме все стихло. Подойдя
к  окну,  вглядываясь  в  тени и в лунный свет, он ждет повторения зова. Вот
наконец.  Та  же  тональность,  та же длительность и интонация, что у слова,
еще отдающегося в ушах, но это не человечий зов, а тоскливый собачий вой.
     Значит,  это  не  Павел  зовет  его,  а всего только существо, для него
чужое,  -  собака,  воющая от тоски по отцу. Что же, пусть собачий отец, кем
бы  он  ни  был, спустится в холод и тьму и примет в объятия свое неуклюжее,
смрадное  чадо.  Пусть теперь он успокаивает свое дитя, пусть убаюкивает его
колыбельными песнями.
     Снова  воет  собака.  Никаких признаков пустынной равнины в серебристом
свету:  собака,  не волк, собака, не сын его. И стало быть? И стало быть, он
обязан  стряхнуть  с  себя  оцепенение!  Поскольку это вовсе не сын его, ему
надлежит  не  возвращаться  в  постель, а одеться и ответить на зов. Если он
ожидает,  что  сын  придет,  аки  тать  в  нощи,  но  прислушивается  лишь к
воровскому  призыву,  сына  ему  никогда  не  увидеть. Если он ждет, что сын
заговорит  с  ним  голосом  нежданного,  ему никогда не услышать его. До тех
пор,  пока  он  ждет  лишь того, чего вовсе не ждет, то, чего он не ждет, не
объявится.  И  стало быть - парадокс в парадоксе, тьма, запеленутая во тьму,
- ему надлежит отзываться на все нежданное.
     Глядя  из  третьего  этажа,  полагаешь,  будто найти собаку не составит
труда.  Но,  выйдя  на  улицу,  он  в замешательстве останавливается. Откуда
доносится  вой: слева, справа, из какого-то дома насупротив или из-за домов,
а  может,  и  вовсе  из  внутреннего  двора?  И  который из домов? Да и сами
подвывания  кажутся  теперь короче и ниже, даже тембр их как-то переменился,
- они, собственно говоря, почти и не походят на те, что он слышал вначале.
     Он  тычется вперед и назад, пока не находит между домами узкий проулок,
которым  пользуются  ночные  возчики  нечистот. В одном из ответвлений этого
прохода  он наконец натыкается на собаку. Собака привязана тонкой цепочкой к
водосточной  трубе,  цепочка  обвила  переднюю  лапу  и  выворачивает ее при
каждом  рывке. При его приближении собака, поскуливая, отпрядывает как может
дальше.  Она  прижимает  уши,  вытягивается  на  земле,  переворачивается на
спину.  Сука.  Он  наклоняется, отматывает цепочку. Собаки нюхом чуют страх,
но  даже  на таком холоду он слышит зловоние ужаса, одолевающего эту собаку.
Он почесывает ее за ухом. Не меняя позы, собака робко лижет его руку.
     Так,  значит, вот чем придется мне заниматься до скончания дней, думает
он, - заглядывать в глаза псов и попрошаек?
     Собака   встает.   Хоть   он  и  не  любитель  собак,  от  этой  он  не
отстраняется,  оставаясь  сидеть  на  корточках, пока ее теплый, мокрый язык
облизывает ему лицо, уши, слизывает соль с его бороды.
     В  последний раз погладив ее, он поднимается. Разглядеть в лунном свете
циферблат  своих  часов  ему  не удается. Собака натягивает цепочку, скулит,
норовя  последовать  за ним. Кто же это так приковывает свою собаку на ночь,
под  открытым  небом? И все же он не спускает ее с цепи, но поворачивается к
ней спиной и уходит, провожаемый безутешным воем.
     Почему  именно  я? - торопливо шагая, думает он. Почему я должен волочь
на  себе  все  тяготы мира? Что до Павла, то если он ныне лишился всего, так
пусть  хоть  смерть  его  останется  с  ним,  а  не  будет отобрана у него и
обращена отцом его в орудие собственного обновления.
     Нет,  не так. Подобные доводы - лицемерные, жалкие - не прельщают его и
на  миг.  Смерть  Павла  не  Павлу  принадлежит  -  это всего лишь словесный
выверт.  Покуда он здесь, смерть Павла - его смерть. Куда бы он ни пошел, он
понесет  Павла  с  собой,  точно  посиневшего от стужи малютку ("Кто малютку
обогреет?"  -  едва  ли  не  слышит он невесть откуда взявшиеся незатейливые
слова, произнесенные прямо в его голове по-крестьянски напевным голосом).
     Павел  не  заговорит с ним, не подскажет, что делать. "Возьми одного из
малых  сих  и  опекай  его"  -  если  б  он знал, что это сказано Павлом, он
подчинился  бы  беспрекословно.  Но это не им сказано. "Один из малых сих" -
кто  это?  Брошенная  на  холоде собака? Кого он должен освободить и взять к
себе,  и  кормить,  и  опекать  -  собаку или ютящегося под мостом грязного,
пьяного   нищего   в   изодранном  платье?  Чувство  страшной  безысходности
овладевает  им,  и хоть оно как-то связано - неведомо как - с тем, что он не
имеет  понятия,  который теперь час, коренной основой этого чувства является
становящаяся  все  более  определенной  уверенность,  что  никогда больше не
выйдет  он  ночью  на  собачий призыв, что возможность оставить себя такого,
какой  он  есть, позади и стать тем, кем он мог бы стать, для него миновала.
Я  это  я,  безнадежно думает он, я прикован к себе пожизненно. И что бы там
ни  вспрянуло,  устремляясь  ко  мне, я оказался того недостоин, и вот оно у
меня отнято.
     И  все-таки,  даже  закрывая за собою дверь, он сознает, что у него еще
есть  возможность  вернуться  в  проулок,  отвязать  собаку, и привести ее в
подъезд  шестьдесят  третьего  нумера,  и  сделать ей лежанку под лестницей,
хоть,  впрочем,  он  знает  и  то,  что,  если  он приведет собаку сюда, она
захочет  последовать  за ним и дальше, а если он снова привяжет ее, то лай и
скулеж  перебудят весь дом. "Это не сын мой, всего лишь собака, - твердит он
себе,  - что мне до нее?" Но и на это он знает ответ: Павел не будет спасен,
пока  он не отвяжет собаку и не приведет ее в свою постель, пока не уложит в
нее  одного  из  "малых сих" - нищего, да и нищенку в придачу и многих иных,
ему  в  эту  минуту  неведомых,  -  хоть  и  тогда  полной уверенности он не
получит.
     Он  издает  громкий  стон,  стон  отчаяния.  "Что  же  мне  делать?"  -
спрашивает  он.  Если  бы  только я мог заглянуть в свою душу, возможно, мне
было  б  дано узнать ответ? Но он не с душой своей утратил всякую связь, а с
истиной.  Или  -  изнанка  той же мысли - связь утрачена вовсе не с истиной,
напротив,   истина   изливается  на  него  водопадом,  безудержно,  и  будет
изливаться,  пока  он в ней не утонет. А следом он думает (выворачивая мысль
наизнанку,  выворачивая  уже  вывернутую:  вот  на  какие  иезуитские фокусы
приходится   ныне   полагаться,   чтобы  хоть  что-то  додумать  до  конца):
захлебнуться  под  водопадом,  быть  может,  мне это и требуется? Все больше
воды, все выше разлив, все большая глубина.
     Стоя  посередине  покрытой  снегом  улицы, он подносит к лицу холодные,
пахнущие  собакой ладони, прикасается к холодным слезам на щеках, пробует их
на  вкус. Соль, а вот кому соли? Очень ему сдается, что никакой собаки он не
спасет,  ни  в  эту  ночь,  ни  в  следующую,  если  следующая  когда-нибудь
наступит.  Он  ожидает  знамения  и  готов  побиться  об  заклад  (выражения
поблагороднее,  к  которому  он  решился  бы прибегнуть, не существует), что
собака  таковым не является, никакое она не знамение, просто собака, одна из
многих  воющих  ночами  собак.  Впрочем, сознает он и то, что, пока он будет
вилять  и  лукавить,  пытаясь провести различение между вещами, каковые суть
просто  вещи, и теми, в которых таятся знамения, спасения ему не видать. Что
в  самой его логике и кроется причина его поражения, что, ощущая ее железную
твердость,  он  забредает в тупик, будто та же собака, ломающая зубы о цепь,
на  которой  сидит.  Остерегись, однако, остерегись, говорит он себе, собака
на  цепи,  потом  вторая собака - ничего они сами собою не обозначают, нет в
них никаких прозрений, одно лишь животное сходство.
     Стиснув  в  карманах  кулаки, склонив голову, он стоит посреди улицы на
одеревеневших  ногах,  ощущая,  как  обращается  в  лед собачья слюна на его
бороде.
     Возможно  ли,  что  в  эту  минуту  кто-то  прячется  в темном подъезде
шестьдесят  третьего нумера, наблюдая за ним? Различить соглядатая ему не по
силам,  да  и пятно посветлее, принимаемое им за лицо, может быть всего лишь
пятном  на  стене. Однако чем дольше он всматривается, тем с пущей, кажется,
пристальностию  всматривается  в  него  это  лицо.  Взаправду  лицо?  В  его
воображении  и  так  уж  не протолкнешься от бородатых мужчин со сверкающими
глазами,  таящихся  по  темным  проходам.  И  все-таки,  когда он вступает в
непроглядный  мрак  лестницы,  ощущение  чужого присутствия становится столь
отчетливым,  что  дрожь  пробегает  по  спине  его.  Он  замирает  на месте,
задерживает дыхание, вслушивается. Потом зажигает спичку.
     В  углу  скрючился,  перемигивая свет, человек. И хоть голова и рот его
обмотаны  нынче  шерстяным  шарфом,  а  плечи  покрывает  одеяло,  он узнает
нищего, с которым давеча говорил на паперти.
     - Кто  вы? - надтреснутым голосом спрашивает он. - Почему не оставляете
меня в