о с Ивановым, отказывают одно за
другим.  "Не  следовало приходить, а потому следовало прийти. Ничего другого
я  не  увижу,  а  потому  увижу все". Какая-то болезнь - недомогание логики,
быть может?
     Фонарь  его  провожатый  оставил  внутри.  Он  остро чувствует близость
молодого  тела Нечаева, несомненно сильного, жилистого, неутомимого. В любой
миг  он  может  схватить его за поясницу и швырнуть через поручни в пустоту.
Но кто на этой платформе он и кого его?
     Он медленно поворачивается лицом к молодому человеку.
     - Если  Павла  действительно привели сюда, чтобы убить, - говорит он, -
я  прощу  вам  то,  что  вы  привели  сюда  и  меня.  Но если это чудовищная
хитрость,  если  именно  вы  столкнули  его отсюда, тогда, предупреждаю вас,
прощения вам не будет.
     Между  ними  от силы семь вершков. Луна прячется, струи дождя хлещут по
ним,  но  Нечаев  не  отступает от него ни на шаг, он в этом уверен. По всем
вероятиям,  противник  его  уже  проиграл для себя эту партию от начала и до
конца,  со  всеми  ее  вариантами: что ему ни скажи, удивить его не удастся.
Если он только не бес, которому любые проклятья что гусю вода.
     Говорит Нечаев:
     - Вам  следует  стыдиться  ваших слов. Павел Исаев был нашим товарищем.
Мы  стали  ему  семьей,  когда  другой  у  него  не  осталось. Вы укатили за
границу,  бросив  его  здесь.  Вы утратили связь с ним, стали для него чужим
человеком.  А теперь являетесь неизвестно откуда и возводите дикие обвинения
на  единственных,  какие  у  него  были  на свете, по-настоящему близких ему
людей.  -  Нечаев  потуже  стягивает  на  горле  плащ. - Знаете, кого вы мне
напоминаете?  Дальнего  родственника,  пришедшего  с  саквояжем на похороны,
свалившегося   с  неба,  чтобы  предъявить  права  на  наследство  человека,
которого  он  и  в  глаза никогда не видел. Вы не отец Павлу Александровичу,
даже не отчим, вы его пятиюродный, если не шестиюродный брат.
     Удар  чувствительный.  Он  пытается протолкнуться мимо Нечаева в дверь,
но противник его плотно перекрывает проход.
     - Не  затыкайте  уши,  Федор  Михайлович,  слушайте,  что  я говорю! Вы
Исаева  потеряли,  а мы спасли. Как вам только в голову пришло, что мы могли
убить его?
     - Поклянитесь вашей бессмертной душой!
     Еще  не докончив фразы, он слышит в ней некий мелодраматический отзвук.
Собственно,  и вся эта сцена: двое мужчин на залитой лунным светом, повисшей
над  городом  платформе  сражаются  со стихиями, перекрикивают ветер, бросая
обвиненья  друг  другу,  -  вся  эта сцена фальшива и мелодраматична. Но где
взять  подлинные  слова,  услышав которые Павел улыбнется своей неторопливой
улыбкой и одобрительно покивает?
     - Я  не  клянусь  тем,  во  что не верю, - холодно произносит Нечаев. -
Довольно и здравого смысла, чтобы понять - я говорю правду.
     - А  с Ивановым как? Или здравый смысл должен уверить меня и в том, что
в смерти Иванова вы также неповинны?
     - Какого еще Иванова?
     - Так  называл  себя несчастный, которому велено было следить за домом,
где я живу. Где жил Павел. Куда заходила ваша подруга.
     - А,  полицейский  шпион!  Тот,  с которым вы так подружились! С ним-то
что еще стряслось?
     - Найден мертвым, вчера.
     - Да? Что ж, мы одного потеряли, и они одного потеряли.
     - Одного  потеряли?  Вы  равняете Павла с Ивановым? Так вы сводите ваши
счеты?
     Нечаев качает головой.
     - Не   примешивайте   сюда  личного,  это  только  запутывает  дело.  У
полицейских  агентов  немало  врагов.  Народ  их  ненавидит.  Смерть  вашего
Иванова нимало меня не удивляет.
     - Я  не  был  Иванову  другом  и  занятий его не одобрял. Но это еще не
основание  для  убийства!  Что до "народа", так это попросту вздор! Не народ
же сделал это! Народ не замышляет убийств. И следов за собою не заметает.
     - Народ знает, кто его враги, и не льет слез, когда враги эти гибнут!
     - Иванов  не был народу врагом, он был человеком без копейки в кармане,
вынужденным  кормить  семью,  как  десятки тысяч других людей. Если он не из
народа, то кто же тогда?
     - Вы  отличнейше  сознаете,  что  душою  он  к  народу  не принадлежал.
Называть  его  человеком  из  народа  значит  вести  пустой  разговор. Народ
состоит  из  крестьян и чернорабочего люда. Иванов не имел с народом связей,
он  и  завербован-то  был  не  из  народа.  Это был человек, лишенный всяких
корней,  да  еще  и  пьяница  к  тому  же, - легкая добыча, такого ничего не
стоило  обратить  против  народа.  Удивляюсь,  как  это  вы,  умный человек,
попались на такой простенький обман.
     - Умный  или  не умный, а ваших чудовищных доводов я не принимаю! Зачем
вы   привели   меня  сюда?  Вы  говорили,  что  собираетесь  предъявить  мне
доказательства  того,  что  Павла  убили. Где они? Прийти сюда еще не значит
получить доказательства.
     - Разумеется.  Но  перед  вами  место, на котором совершено убийство, а
правильнее  сказать,  санкционированная  государством  казнь.  Я  привел вас
сюда,  чтобы  вы  сами  его осмотрели. Теперь у вас есть возможность увидеть
все  своими  глазами, и если вы по-прежнему отказываетесь мне верить, что ж,
тем хуже для вас.
     Он  хватается  за  перила и смотрит туда, в стремительно падающую тьму.
Между  здесь  и  там,  пролегает  вечность,  бездна  времени,  которую разум
охватить  не  способен.  Между  здесь  и там, Павел был еще жив, живее даже,
нежели  прежде.  Всего  напряженнее  живем мы в минуты падения - вот истина,
которая рвет его сердце!
     - Не верите, так не верьте, - повторяет Нечаев.
     "Верить"  -  еще  одно  слово.  Что означает "верить"? Я верю в тело на
мостовой  внизу.  Верю  в  кровь  и  в кости. Поднять с земли разбитое тело,
обнять его, вот что такое "верить". Верить и любить - это одно и то же.
     - Я  верую  в  воскрешение,  -  говорит  он. Слова приходят сами собой.
Безумие,   напыщенность   ушли   из   его  голоса.  Выговаривая  эти  слова,
вслушиваясь  в  них,  он  ощущает  проблеск  радости,  вызванной  не  самими
словами,  но  тем  как  они  возникают,  -  их  словно  бы произносит другой
человек. "Павел!" - думает он.
     - Что? - Нечаев придвигается ближе.
     - Я верую в воскрешение тела и в жизнь вечную.
     - Я не об этом вас спрашивал.
     Ветер  налетает  с  такой  силой,  что  Нечаев  вынужден  кричать. Плащ
хлопает,  обвивая  его,  он  крепче  вцепляется в поручень, чтобы устоять на
ногах.
     - И все же, я говорю вам именно это!
     Хотя  домой  он  приходит  уже после полуночи, Анна Сергеевна ждет его.
Удивленный  ее  заботой,  благодарный,  он  рассказывает  ей  о  встрече  на
набережной,  о том, что говорил на башне Нечаев. Затем просит рассказать еще
раз  о  ночи, в которую умер Павел. Совершенно ль она уверена, например, что
Павел погиб на набережной?
     - Так  мне  сказали, - отвечает она. - Причин же не верить сказанному я
не  имела. Павел вышел под вечер, не сказавшись куда. На следующее утро меня
известили, что он мертв и что мне необходимо прийти в больницу.
     - А как они узнали, что известить следует именно вас?
     - У него были в карманах какие-то документы.
     - И?
     - Я пошла в больницу, опознала его. Потом сообщила господину Майкову.
     - Но какие объяснения они вам дали?
     - Да  никаких  они  мне  объяснений  не  дали,  это мне пришлось давать
объяснения.  Пришлось  идти  в полицию, отвечать на вопросы: кто он, где его
семья,  когда я его в последний раз видела, как долго он прожил у нас, с кем
дружил  -  и так без конца! Мне сказали только, что когда его обнаружили, он
был  уже  мертв и что произошло это на Столярной набережной. Вот это все я и
передала господину Майкову. А уж что он вам потом сообщил, я не знаю.
     - Он  прибегнул к выражению "несчастные обстоятельства". Несомненно, он
уже  переговорил  к  тому  времени с полицией. "Несчастные обстоятельства" -
так  они  обозначают  самоубийство.  Он  известил  меня телеграммой, так что
возможности особенно распространяться о подробностях у него не было.
     - Вот  и я так это поняла. О случившемся то есть. Почему он это сделал,
если  это  сделал  он, я и посейчас понять не могу. Никакого предупреждения,
ни одного намека на то, чему предстояло произойти.
     - Еще  один  вопрос,  последний.  Каков  был  той  ночью его костюм? Вы
ничего в нем странного не приметили?
     - Когда он уходил?
     - Нет, когда вы увидели его... после.
     - Не  знаю.  Не  могу вспомнить. Его покрывала простыня. Не хочется мне
об  этом  рассказывать.  Но лицо его было совершенно спокойно. Я хочу, чтобы
вы это знали.
     Он  от  всего  сердца  благодарит  ее. Тем разговор и заканчивается. Он
уходит  к  себе,  но  уснуть  не  может.  Вспоминает  запоздавшую телеграмму
Майкова  (почему  она  шла  столько времени?). Случилось так, что вскрыла ее
Аня.  Ане  пришлось  пойти  в его кабинет и произнести слова, которые и этой
ночью  отдаются  в  его  голове тупыми ударами колоколов, звонящих каждый во
весь свой вес и силу: "Федя, Павел умер".
     Он  взял  телеграмму,  сам  прочитал  ее,  тупо  глядя в желтый листок,
стараясь  извлечь из французского слова какой-то иной, отличный смысл. Умер.
Навсегда  перешел  из  мира  света  в  темницу  прошлого.  Без  возврата.  О
похоронах  уже  позаботились.  Счеты сведены, счеты с жизнью. Книга закрыта.
Отработанный материал, так называют это печатники.
     Mеsaventure  -  условное  слово  Майкова. А теперь вот Нечаев старается
все  повернуть  по-своему!  Он  же склоняется, всею душой склоняется к тому,
чтобы  не  верить  Нечаеву,  чтобы  оставить  в силе официальный вердикт. Но
почему?  Потому,  что  Нечаев ему омерзителен - его личность, его верования?
Потому,  что  он  хочет,  даже  в воспоминаниях, уберечь Павла от нечаевских
лап?  Или  его  побужденье  бесчестней: упрямо противиться, сколько удастся,
требованиям долга, долга добиться для сына справедливости?
     Ибо  он  сознает в себе это безволие, для коего смерть Павла стала лишь
внешней  причиной.  Он  стареет,  день за днем обращаясь в того, кем в конце
концов  без  сомнения  станет,  -  в  старичка,  который  сидит  в углу и за
неименьем иных занятий перебирает страницы своих утрат.
     Это  я  умер  и похоронен, думает он, а Павел жив и всегда будет жив. А
то,  что  я  изо  всех  сил стараюсь проделать ныне, так это понять, в каком
обличии воротился я из могилы.
     Он  вспоминает сибирского собрата-каторжанина, высокого сутулого седого
человека,  который  изнасиловал  и задушил свою двенадцатилетнюю дочь. После
его  нашли  сидящим  с безжизненным телом в руках на берегу пруда, в котором
плавали  утки.  Он  сдался  без  борьбы,  только  очень  просил,  чтобы  ему
разрешили  самому отнести мертвого ребенка домой и положить тело на стол - и
проделал  все  это с великой, как сказывали, нежностью. Другие каторжане его
избегали,  и  он  ни  с  кем  не разговаривал. По вечерам он с тихой улыбкой
сидел  на своей койке и, шевеля губами, читал про себя Евангелия. Можно было
бы  ожидать, что остракизм понемногу ослабнет, что истинное раскаяние его со
временем  примут  на веру. Однако на деле его продолжали сторониться, не так
из-за  преступления, совершенного лет двадцать назад, как из-за этой улыбки,
в  которой  чудилось  нечто настолько лукавое, настолько безумное, что кровь
стыла  в жилах. С такой же улыбкой, говорили друг другу каторжане, он и дело
свое совершил, и ничего-то в нем не изменилось.
     Почему  он  вернулся  к нему сегодня, этот образ человека у края воды с
мертвым  ребенком  на  руках?  Ребенком,  слишком  сильно  любимым,  ставшим
настолько   близким,   что  отец  не  решился  позволить  ему  жить  дальше.
Смертельная  нежность,  нежная  смерть.  Любовь, вывернутая наизнанку, точно
рукавица,  обнаруживающая  безобразную подстежку свою. Чем же в таком случае
подстегана  любовь?  Он  вновь  вызывает  в  памяти  этот образ, внимательно
вглядывается  в  лицо, не в закрытые в восторженном упоении глаза, но в едва
шевелящиеся  губы.  Не  изнасилование, но насилие хищника - так, стало быть?
Отцы,  которые  пожирают  детей,  старательно  обихаживают  их,  чтобы потом
смаковать, точно деликатесы. Delikatessen.
     Не  этим  ли  и  объясняется  мстительный  дух  Нечаева: не тем ли, что
глазам  его  предстали  отцы  во всей наготе их, разбойничья шайка отцов, не
таящих  своих  аппетитов? Что за человек старший Нечаев, Геннадий? Когда его
достигнет  известие  о  том,  что  у  него нет больше сына, а это непременно
случится, забьется ль он в угол, чтобы поплакать, или усмехнется тайком?
     Он  мотает  головой,  словно  желая  отогнать  докучливых бесов. Что же
пятнает  чистоту его горя, что твердит, будто это и не горе совсем, а просто
скорбная  маска?  Где-то  внутри  него  сбилась  с  дороги истина. Словно по
лабиринту  мозга  его  да,  собственно,  и  тела - по венам, костям, кишкам,
прочим  органам - блуждает в поисках света, в поисках выхода малое дитя. Как
отыскать  в  себе  заблудившегося  ребенка,  как  позволить  ему пропеть его
грустную песенку?
     "Костяная  дудочка".  Он  вспоминает  старую сказку о мальчике, убитом,
разрезанном  на  куски,  разбросанном  по  лесу,  мальчике,  берцовая  кость
которого,  когда  задувал  ветер,  наигрывала  скорбные песни, называя убийц
своих  по  именам. Странно, но он одну за одной вспоминает сказки, слышанные
когда-то  от  бабушки  и  не  понятые,  но ненароком зарытые в память, точно
кость  собакой,  на  будущее. Великое хранилище сказок, которое люди возвели
во  времена  доисторические  и  которое сохранили поныне. Пусть Павел отыщет
путь  к  моей  берцовой  кости,  пусть  сыграет  на ней свою песенку! "Отец,
почему ты бросил меня в темном лесу? Отец, когда ты придешь мне на помощь?"
     Свеча  пред  иконой  обратилась  в  лужицу воска, цветы увяли, поникли.
Девочка  все же соорудила алтарь да тут же и забыла о нем или его забросила.
Или  она догадалась, что Павел с ним больше не говорит, что он тоже сбился с
пути и слышит теперь голоса одних только бесов?
     Он  выправляет  фитиль,  поджигает  его,  опускается  на  колени. Глаза
Богородицы  прикованы  к  младенцу,  а  тот  глядит  на него с доски, воздев
укоризненный пальчик.


11
     Прогулка

     За  неделю, прошедшую со времени последней их близости, отношения между
ним  и  Анной  Сергеевной  приобрели  оттенок  неловкой  чинности. Ее манера
держаться  с  ним  стала  столь скованной, что девочка, которая не сводила с
них  глаз  и  прислушивалась  ко  всем их разговорам, непременно должна была
заключить, что мать ждет не дождется, когда он покинет их дом.
     Ради   кого   поддерживали   они   эту  внешнюю  чуждость  друг  другу?
Определенно  не  ради себя. Предназначаться она могла лишь для детских глаз,
для глаз двух детей - присутствующего и отсутствующего.
     И  все же он жаждал вновь заключить ее в объятия. Да и в ее безразличие
к  нему  не  верил  нисколько.  Себя  же  ощущал собакой, которая ловит свой
хвост,  описывая  все  сужающиеся  круги. Он предчувствовал, что, окажись он
рядом  с нею в спасительной темноте, члены его избавятся наконец от натуги и
дух  обретет  свободу  -  дух, который ныне, казалось, был притянут узлами к
телу в плечах, в бедрах, в коленях.
     Жажду  его  порождало  желание,  не  вполне проявившее себя в их первую
ночь,  но  ныне,  похоже,  сосредоточившееся на запахе Анны. Его, как если б
оба  они  были  животными,  влекло  нечто,  улавливаемое  им  в  воздухе, ее
окружавшем:  душок осени и в особенности каштанов. Он начинал понимать жизнь
животных  да  и  малых  детей,  которых  притягивают  и  отталкивают  туман,
ароматы,  неуловимые  дуновения. Он видел себя распростершимся на ней, точно
лев,  тычущимся  мордой  в волоски на ее шее, зарывающимся носом в подмышку,
трущимся лицом меж ее ног.
     Запора  на  двери  его нет. Нетрудно вообразить, как в минуту, подобную
этой,  девочка  забредает  к  нему  в  комнату  и  видит  его  в состоянии -
тошнотворное  слово,  но единственно верное - похоти. Да и мало ли сомнамбул
среди  детей?  Она  может  встать  среди  ночи  и  прийти  к  нему,  даже не
проснувшись.  Передаются  ли  эти  сокровенные  запахи  от  матери к дочери?
Обречен  ли  человек,  любящий  мать,  вожделеть  и  дочери тоже? Бессвязные
мысли,  бессвязные  желания!  Им  предстоит  уйти  в  землю  с  ним  вместе,
утаенными  ото всех, кроме одного человека. Ибо Павел теперь обитает в нем и
не  спит  никогда.  Ему  остается  только  молиться, чтобы слабость, некогда
приведшая  мальчика  в  отвращение,  ныне породила одну лишь улыбку на губах
его, улыбку подтрунивающую и снисходительную.
     Может  быть,  и  Нечаев, когда настанет его черед пересечь темную реку,
избавится наконец от своей волчьей природы и снова научится улыбаться.
     Итак,  на  следующий  день он ждет против лавки Яковлева появления Анны
Сергеевны.  Едва  завидев  ее, он переходит улицу, наслаждаясь удивлением, с
которым она на него смотрит.
     - Не согласитесь ли побродить немного со мной? - спрашивает он.
     Она подтягивает к подбородку темную шаль.
     - Не знаю. Матрена будет ждать.
     Тем  не менее они отправляются на прогулку. Ветер утих, воздух бодрящ и
прохладен.  Приятная сутолока окружает их на улице. Никто не обращает на них
внимания. Они могли бы быть супружеской парой, каких немало.
     Анна  Сергеевна  нынче  с  корзинкой,  которую  он  у нее забирает. Ему
нравится ее поступь, широкий шаг, руки, сложенные под грудью.
     - Мне уже скоро в дорогу, - говорит он.
     Она не отвечает.
     Вопрос  о  жене  его по-прежнему нечувствительно их разделяет. Упомянув
об  отъезде,  он  ощущает себя шахматным игроком, жертвующим пешку, которая,
независимо  от  того будет ли она принята или отвергнута, неминуемо приведет
к  новому,  более  сложному  развитию партии. Всегда ли таковы романтические
отношения  между  мужчиной и женщиной - он плетет свою интригу, она свою? Не
в  этом  ли  отчасти  и  состоит  наслаждение  -  быть  целью чужой интриги,
ощущать,  как  тебя  загоняют  в  угол  и ласково принуждают к сдаче? И она,
идущая рядом с ним, тоже по-своему умышляет против него?
     - Я  жду  лишь  завершения  следствия.  Мне  нет  даже нужды дожидаться
судебного  решения. Я только хочу получить бумаги. Все остальное значения не
имеет.
     - И тогда вы возвратитесь в Германию?
     - Да.
     Они  достигают  набережной. Переходя улицу, он берет ее под руку. Бок о
бок они прислоняются к парапету.
     - Не  знаю,  ненавижу  ли я этот город за то, что он сделал с Павлом, -
говорит  он, - или ощущаю с ним еще более тесную связь. Потому что теперь он
стал  домом  Павла.  Павел  никогда  уже  не покинет его, не отправится, как
мечталось ему, путешествовать.
     - Что  за глупости, Федор Михайлович, - отвечает она, улыбаясь краешком
губ.  - Павел с вами. Вы его дом. Он в сердце вашем. Куда поедете вы, туда и
он. Это всякому видно.
     И она гантированной рукой легко касается груди его.
     Сердце  подскакивает,  словно  задетое  кончиком  ее пальца. Было ли то
кокетством  или  жест этот шел из глубины ее души? Самое естественное сейчас
-  обнять  ее.  Он  сознает,  что  взгляд его положительно пожирает ее милые
губы,  на  которых еще мешкает улыбка. И она не уклоняется от этого взгляда.
Не  юная  женщина.  Не  ребенок.  Анна  Сергеевна  смотрит  на  него  поверх
распростертого  меж  ними  тела  Павла,  и  он,  и  она словно отбросили все
сомнения  прочь.  Мелькает  мысль:  "Если  бы только его не было здесь!" - и
исчезает, словно свернув за угол.
     У  уличного  лоточника  они покупают для ужина пирожки с рыбой. Матрена
открывает  им,  но, завидев спутника матери, поворачивается спиной и уходит.
За  столом  она  капризничает,  настаивая,  чтобы мать выслушала ее длинный,
путаный  рассказ о пустой ссоре, случившейся между нею и школьной подружкой.
Когда