нь была дружна с вашим сыном. Если
он и оставил какой-то отпечаток, то уж, верно, на ней.
     - А на вас?
     - Я  сильно  к  нему  привязалась,  Федор  Михайлович.  Он был добрым и
великодушным  молодым  человеком.  И  то, что он приходился вам сыном, жизни
его   не   облегчало.  Он  был  одинок,  неуверен  в  себе,  старался  найти
собственный  путь.  Я  все это понимала. Но я не принадлежу к его поколению.
Разговаривать  со  мной  так,  как  с  Матреной,  он  не мог. С нею он вновь
становился  ребенком. - Она замолкает, но ненадолго. - Мне часто казалось. -
позвольте  мне  упомянуть об этом, раз уж мы говорим откровенно, - что Павел
слишком   рано   расстался   с  детством,  не  успев  наиграться.  Не  знаю,
приходилось  ли  вам  думать  об этом. Возможно, нет. И все же меня и теперь
удивляет, что вы сердиты на него за такой пустяк, как сон до позднего часа.
     - Что же тут для вас удивительного?
     - Да  то,  что я ожидала найти в вас, в художнике, больше сострадания и
сочувствия.   Одни  дети  мечтают  во  сне,  другие  дожидаются  дня,  чтобы
предаться  мечтаниям.  Следует дважды подумать, перед тем как будить спящего
ребенка.  Когда  Павел оставался с Матреной, ребенок, скрытый в нем, получал
возможность  выйти  наружу.  Теперь  я  рада, что это происходило, рада, что
Павел этой возможности не упустил.
     Он  видит вдруг семилетнего Павла в сером клетчатом пальто, в треухе, в
великоватых  ему  сапожках  -  мальчик  прыжками  несется  по снегу и что-то
кричит  как  очумелый.  В  самом  углу картины вырисовывается что-то еще, от
чего он спешит отмахнуться.
     - Мы  с  Павлом  впервые свиделись в Семипалатинске, когда мальчику уже
было  семь лет, - говорит он. - Он не питал ко мне особой приязни. Я был для
него  чужим  человеком,  к  которому  он и мать его переехали на жительство.
Человеком, отнявшим у него мать.
     Мать овдовела. Сын вдовы. Вдовий сын.
     Он  не  успевает  еще  договорить,  как то, от чего он отмахнулся было,
упрямо  возвращается  -  существо,  которое  он  может  обозначить  лишь как
тролля,  уродливая маленькая тварь, рыжеволосая, рыжебородая, ростом не выше
трех-,  четырехлетнего  мальчугана.  Павел  еще  скачет  по  снегу,  крича и
пристукивая,  точно  жеребенок,  коленкой  о  коленку.  Тролль  же  стоит  в
сторонке  и  смотрит.  На  нем  кожаная жилетка цвета ржавчины, шея открыта,
похоже, он (или оно) и стужи-то не ощущает.
     - ...для  ребенка  трудно...  -  Она  тем  временем говорила что-то, им
наполовину  пропущенное. Кто эта мерзкая тварь? Он пристально вглядывается в
лицо.  И  с  внезапным  потрясением  узнает  его. Ноздреватая кожа, оспенные
шрамы,  от  холода  вздувшиеся  и  посиневшие, жидкая бородка, из этих оспин
растущая,   -  снова  Нечаев,  умалившийся,  добравшийся  до  Сибири,  чтобы
омрачить  начальную пору сына его! Что означает это видение? Он издает тихий
стон, и Анна Сергеевна примолкает на полуслове.
     - Простите, - просит он. Но она обиделась.
     - Вам,  конечно,  нужно  еще  уложиться, - говорит она и, не слушая его
извинений, выходит.


12
     Исаев

     Его  проводят  в  тот  же  кабинет.  За столом, однако же, сидит другой
полицейский  чиновник, не Максимов. Не представившись, этот другой указывает
ему на стул.
     - Имя ваше? - спрашивает чиновник.
     Он называется.
     - Я полагал, что увижу господина Максимова.
     - Дойдет черед и до Максимова. Занятие?
     - Писатель.
     - Писатель? Какого рода писатель?
     - Пишу книги.
     - Какого рода книги?
     - Романы. Рассказы.
     - Для детей?
     - Нет,  то  есть  не  специально для детей. Хотя надеюсь, что и дети их
смогут читать.
     - Ничего неподобающего?
     Неподобающего? Он задумывается.
     - Ничего   такого,  что  способно  повредить  ребенку,  -  отвечает  он
наконец.
     - Хорошо.
     - Впрочем,  во всяком сердце есть темные уголки, - с неохотою добавляет
он. - Только не всякий об этом знает.
     Чиновник, впервые с начала их разговора отрывает глаза от бумаг.
     - То есть это вы что же хотите сказать?
     Он моложе Максимова. Помощник его?
     - Ничего. Ничего.
     Чиновник кладет перо.
     - Хорошо, займемся покойным Ивановым. Иванова вы знать изволили?
     - Не  понимаю.  Я  полагал,  что  меня  вызвали сюда в связи с бумагами
сына.
     - Все в свое время. Итак, Иванов. Когда вы с ним познакомились?
     - Первый  наш разговор произошел с неделю назад примерно. Он слонялся у
дверей дома, в котором я нынче стою.
     - Шестьдесят третий нумер по Свечной.
     - Шестьдесят  третий  нумер  по  Свечной.  Было  очень  уж холодно, и я
предложил  ему  кров.  Он  провел  ночь  в  моей комнате. На другой день мне
сказали,  что  неподалеку  от  нас  совершилось  убийство  и что подозревают
Иванова. Лишь впоследствии...
     - Подозревают  Иванова?  В убийстве? Должен ли я так вас понять, что вы
сочли Иванова убийцей? Откуда вы это взяли?
     - Позвольте  же  мне  закончить! Подобного толка слухи ходили по нашему
дому,   или,  может  быть,  девочка,  которая  пересказала  их  мне,  что-то
напутала,  не  знаю. Да и какая разница, в сущности, если он уже мертв? Меня
удивило  и  напугало,  что  жертвой  оказался  человек  вроде  него.  Он был
совершенно безвреден.
     - Однако ж он был не тем, за кого себя выдавал, не так ли?
     - Вы хотите сказать, не нищим?
     - Вот-вот, нищим-то он все-таки не был?
     - Так  это  ведь  с какой точки взглянуть: можно сказать, что не был, а
можно, что и был.
     - Как-то  туманно  у  вас  все  выходит. Вы заявляете, будто не знали о
занятиях Иванова? Оттого вы и удивились?
     - Я   удивился   тому,   что   кто-то  счел  возможным  рискнуть  своей
бессмертной душой, чтобы убить безвредное ничтожество.
     Чиновник сардонически глядит на него.
     - Ничтожество - вы, стало быть, так его по-христиански аттестуете?
     В  эту  минуту  в  кабинет торопливо входит Максимов. Под мышкой у него
несколько  дел, перевязанных вместе розовой тесьмой. Он роняет дела на стол,
извлекает носовой платок, утирает лоб.
     - И  жара  же  у  нас!  -  бормочет  он,  затем, обращаясь к чиновнику,
произносит: - Благодарствуйте. Закончили?
     Чиновник,  не  отвечая, собирает свои бумаги и покидает кабинет. Пыхтя,
отирая лицо, Максимов устраивается в кресле.
     - Простите  великодушно,  Федор  Михайлович.  Так вот, касательно бумаг
пасынка  вашего.  Боюсь, кое-что нам придется оставить у себя, именно список
людей,  назначенных  для  ликвидации,  как  изволят  выражаться наши друзья,
поскольку  допустить  широкое  хождение  его,  -  и я уверен, тут вы со мной
согласитесь,   -   никак   невозможно-с,   потому   что   паника  поднимется
чрезвычайная.  Помимо того, список этот в должное время станет уликой в деле
Нечаева.  Что  же  до прочих бумаг, они ваши, мы с ними покончили, весь, так
сказать, мед из них высосали.
     И  однако  ж,  прежде  чем  я  возвращу  их вам, я хотел бы сказать еще
кое-что, ежели вы окажете честь меня выслушать.
     Ежели  б  я  почитал  себя  только за должностное лицо, столкнувшееся с
вами  на  путях,  так  сказать,  исполнения долга моего, я бы вернул вам эти
бумаги  без  долгих  разговоров.  В  настоящем,  однако,  случае я не просто
должностное  лицо,  но  и,  коли  дозволите  прибегнуть  к  подобному слову,
доброжелатель,  человек,  принимающий  интересы  ваши близко к сердцу. И как
такового  меня  тревожат  серьезнейшие сомнения касательно передачи вам этих
бумаг.  Позвольте  же  мне  их высказать. Вас ожидают мучительные открытия -
мучительные  и  ненужные.  Если  бы вы сочли возможным последовать смиренным
указаниям  моим, - я мог бы назвать страницы, которых вам лучше не касаться.
Однако,  зная  вас  так,  как  я  знаю,  я  разумею  знание, приобретаемое о
писателе  при  чтении  книг  его,  знание, так сказать, интимное, но имеющее
свои  границы,  -  я  готов  предположить,  что усилия мои возымеют действие
противуположное,  а  именно  -  раззадорят  ваше любопытство. А потому скажу
лишь  следующее:  не  вините  меня  в том, что я прочел эти бумаги - в конце
концов,  таков  долг, возложенный на меня государем, - и не сердитесь за то,
что   я   правильно  предсказал  (если,  конечно,  я  правильно  предсказал)
впечатление,  которое  они  на  вас  произведут. Ежели дальнейшие события не
примут  какого-либо  причудливого  оборота,  нам  с  вами свидеться более не
придется.  Нет  решительно никаких причин, запрещающих вам сказать себе, что
я  свое  существование  прекратил  -  точно  так, как перестает существовать
книжный  персонаж,  стоит  только  закрыть книгу. На мой же счет можете быть
уверены,  я  молчок.  Никто  и  никогда  не услышит от меня ни слова об этом
прискорбном эпизоде.
     Произнеся  это,  Максимов  средним  пальцем правой руки подвигает через
стол на редкость пухлое дело с бумагами Павла.
     Он  подымается,  берет  бумаги,  кланяется  и  уж  было  выходит, когда
Максимов вновь заговаривает с ним:
     - С  дозволения  вашего  я  задержал  бы  вас  еще  на  минуту  по делу
несколько  иному:  вам,  случаем,  не  довелось  ли  встретить  кого-либо из
нечаевской шайки здесь, в Петербурге?
     Иванов!  Нечаев! Вот, стало быть, причина, по которой его сюда вызвали!
Павел,  бумаги,  покаянные  речи  Максимова - все это лишь обходные маневры,
приманка!
     - Не  понимаю,  к  чему клонится вопрос ваш, - холодно отвечает он. - И
не вижу, по какому праву вы задаете его или ожидаете ответа.
     - Да  ни по какому! На этот счет можете быть спокойны - вас ни в чем не
винят.  Я  просто-напросто  задал  вопрос. Что до направления его, так о нем
догадаться  нетрудно.  Я  рассудил,  что,  побеседовав со мною о пасынке, вы
сочтете  не  столь  уже  затруднительным  поговорить  и  о  Нечаеве. Ибо при
давешней  нашей  беседе  мне  показалось,  что  вы  позволили себе высказать
нечто,   имеющее   смысл   двойственный.  Слова,  которые,  если  можно  так
выразиться,  прикрывают  другие  слова.  Вы  как  на  это  смотрите?  Или  я
ошибаюсь?
     - Какие слова? И что они прикрывают?
     - Про то вам лучше знать.
     - Вы   ошибаетесь.  Я  не  изъясняюсь  загадками.  Всякое  слово,  мной
сказанное, значит то, что значит. Павел - это Павел, не Нечаев.
     С этим он поворачивается и уходит, и Максимов больше не окликает его.
     Кривыми  улочками  Московской  части  он  несет  бумаги  к  Свечной,  к
шестьдесят   третьему  нумеру,  по  лестнице  на  третий  этаж,  в  комнату,
закрывает дверь.
     Он  развязывает  тесьму.  Сердце  неприятно  колотится.  В  спешке  его
положительно  присутствует нечто безвкусное. Он словно бы переносится назад,
в   отрочество,  в  долгие,  потные  вечера,  проводимые  в  спальне  друга,
Альберта,  над  книгами,  которые Альберт тишком таскал с полок своего дяди.
Тот  же  страх  оказаться  пойманным  на  месте  преступления  (сам  по себе
упоительный), та же страстная сосредоточенность.
     Помнится,  Альберт  показал  ему  двух  совокуплявшихся  мух,  самца на
спинке  самки.  Альберт  держал  их  в  сложенной чашкой ладони. "Смотри", -
сказал  Альберт и, захватив пальцами одно из крылышек самца, слегка потянул.
Крылышко  оторвалось.  Муха  этого  даже  не  заметила.  Он оторвал и второе
крыло.  Самец  со  странной  на  вид,  какой-то  лысой спиной продолжал свое
занятие.  И  Альберт  с  искаженным  отвращением  лицом швырнул мух на пол и
раздавил.
     Он  способен  представить  себя  глядящим  в  глаза  мушиного  самца, у
которого  отрывали  крылья:  он  совершенно уверен, что тот даже не сморгнул
бы,  даже  и  его  самого  не  заметил бы. Словно на время соития душа самца
перешла  в  самку.  Мысль  эта заставляет его содрогнуться, порождая желание
перебить всех мух, какие есть на свете.
     Ребяческая   реакция  на  действия,  которых  он  не  понимал,  которых
страшился,  потому  что  все  вокруг,  перешептываясь,  ухмыляясь, казалось,
давали  ему  понять,  что  настанет  день,  когда  и ему хочешь не хочешь, а
придется  их  совершать.  Мальчика подмывало закричать: "Не хочу, не хочу!".
"Да  чего  не  хочешь-то?  -  ответили бы, приобретая вдруг вид удивленный и
недоуменный,  те,  кто  за  ним  наблюдал. - Господи Боже, о чем он толкует,
этот странный мальчишка?"
     Пухлое  дело вмещает дневник в кожаном переплете, пять толстых школьных
тетрадей,  двадцать,  не  то  двадцать  пять  сколотых  вместе  разрозненных
листов,  пачку  перевязанных  бечевкой  писем  и несколько печатных брошюр -
статейки   Бланки  и  Ишутина,  пространную  статью  Писарева.  Разрозненные
фрагменты  "De  officiis"  Цицерона,  извлечения с французским переводом. На
последней  странице  две надписи незнакомой рукой: "Salus populi suprema lex
esto", и ниже, чернилами посветлее: "Talis pater qualis filius" .
     Послание, вернее послания: но от кого и кому?
     Он  берется  за  дневник  и,  не читая, двумя пальцами, точно карточную
колоду,  прокручивает  страницы. Вторая половина дневника пуста. Но листов и
без  того исписано немало. Он заглядывает в начало, проверяя первую дату. 29
июня  1866,  день  рождения Павла. Видимо, дневник был получен в подарок. Но
от  кого?  Он  не  может припомнить. 1866-й памятен ему лишь в связи с Аней,
как  год,  в  который  он  повстречал  и  полюбил  свою будущую жену. Год, в
который ему было не до Павла.
     Словно  пробуя слишком горячее блюдо, настороженный, готовый отпрянуть,
он  принимается  за  чтение первой записи. Отчет, и довольно тяжеловесный, о
том,  как  Павел  провел  день.  Слог  человека, опыта в ведении дневника не
имеющего.  Впрочем,  ни  обвинений,  ни  укоров.  С  чувством  облегчения он
закрывает  дневник.  Как  буду  в  Дрездене, обещает он себе, выберу время и
прочту от начала до конца.
     Что  до  писем,  это  письма  от  него. Он развертывает самое недавнее,
последнее  перед  смертью  Павла.  "Я послал Аполлону Григорьевичу пятьдесят
рублей,  -  читает  он.  -  Это  все,  что  мы  сейчас можем себе позволить.
Пожалуйста, не проси у А. Г. большего. Нужно учиться жить по средствам".
     Последние  его  слова,  обращенные  к  Павлу,  и  какие  же мелочные! И
Максимов  прочел  их!  Не  диво,  что  он  остерегал  меня  от  чтения!  Как
унизительно!  Его  охватывает  желание  сжечь  это письмо, вычеркнуть его из
истории.
     Он  отыскивает  рассказ, который читал ему вслух Максимов. Максимов был
прав:  фигура  Сергея,  юного героя рассказа, сосланного в Сибирь за то, что
он   возглавил   студенческий   бунт,   решительно   неудачна.  Но  рассказ,
оказывается,  длинней,  чем  пытался  уверить  его Максимов. Несколько дней,
проходящих  после  убийства  мерзавца помещика, Сергей и его Марфа спасаются
бегством  от  преследующих  их солдат, укрываясь с помощью крестьян, которые
прячут  их,  отвечая  на расспросы преследователей с недоумевающей тупостью,
то  в  хлеву, то в амбаре. Поначалу они в товарищеской невинности спят бок о
бок,  но  понемногу ими овладевает любовь, переданная не без чувства, не без
убедительности.  Павел  определенно  подбирался  к описанию страстной сцены.
Одна  перечеркнутая  жирной чертой страница содержит по-юношески пылкую речь
Сергея,  в  которой  он  признается  Марфе,  что та стала для него не просто
соратницей  в  борьбе,  но  овладела  и  сердцем его; тут же содержится куда
более  любопытный эпизод, в котором он рассказывает ей о своем одиноком, без
братьев  и  сестер,  детстве,  об отроческой скованности, охватывавшей его в
присутствии  женщин.  Эпизод  завершается  запинающимся  признанием  Марфы в
ответной любви: "Ты можешь... можешь..." - говорит она.
     Он  пролистывает  несколько  страниц,  возвращаясь  назад.  "Я  рос без
родителей,  -  говорит  Марфе  Сергей.  - Отец мой был дворянин, сосланный в
Сибирь  за  сочувствие  революционерам.  Он умер, когда мне исполнилось семь
лет.  Мать  снова  вышла  замуж.  Новый  ее муж меня не любил. Едва я достиг
положенного  возраста,  он  сбыл  меня  в  кадетское училище. В классе я был
самым  маленьким  -  тогда  я и научился отстаивать свои права. Впоследствии
они  перебрались в Петербург, зажили своим домом и тогда уж послали за мною.
Потом  мать  умерла, а я остался с отчимом, человеком угрюмым, от которого я
порою  по  целым  дням  не  слышал  ни  слова.  Я  томился  одиночеством,  и
единственными  друзьями  моими  были слуги, от них-то я и узнал о страданиях
народа".
     И   ведь   не  скажешь,  что  ложь,  чистая  ложь,  но  как  ловко  все
перевернуто,  как  искажено!  Можно  же  испытывать  жалость  к  семилетнему
мальчику,  искренне  оберегать  его,  но  как  его  полюбить, когда он столь
мнителен,  столь  неулыбчив,  когда  он  пиявкой  впивается  в мать, ноет по
поводу  каждой минуты, проведенной ею без него, когда каждую ночь из смежной
с  их спальней комнаты до полудюжины раз доносится тонкий, назойливый голос,
зовущий мать, чтобы она прибила комара, который его кусает?
     Он  откладывает  рукопись. Отец-дворянин, подумать только! Бедное дитя!
Конечно,  правда  куда  безрадостней,  а  уж безрадостней полной правды и не
придумаешь  ничего.  Впрочем,  никто  и  не ждет, что ангел-летописец станет
записывать  полную,  тусклую  правду.  Сам-то он в двадцать два года разве с
большей приверженностью к истине писал?
     Ему  хочется  сказать  Павлу  нечто  безмерно  важное, чего юноша, увы,
никогда  уже  не  сможет  услышать.  Если тебе ниспослан дар писателя, хочет
сказать  он,  не  забывай,  что  его  породило. Ты пишешь именно потому, что
детство  твое  прошло  в одиночестве, потому, что тебя не любили. ("Однако и
это  еще  не  все,  -  хочется  добавить  ему, - тебя любили и продолжали бы
любить,  ты сам сделал выбор, сам захотел стать нелюбимым". Какая невнятица!
Первый  попавшийся  хам  с гармоникой нашел бы слова получше!) Не от избытка
беремся  мы  за  перо,  хочет  сказать он, но от нужды и от боли. И в сердце
твоем  ты знал это наверно! Что же до твоего так называемого настоящего отца
и  его  сочувствия  революционерам,  так  это  решительный  вздор. Исаев был
мелким  чиновником,  писарем.  Проживи  он  подольше,  и ты отправился бы по
стопам  его,  стал  бы  чиновником  и  никаких  бы  рассказов  после тебя не
осталось.  ("Ну  да,  - слышит он высокий детский голос, - зато я остался бы
жив!")
     Юноши  в  белом, играющие во французскую игру, в крокет, croixquette, и
ты  среди  них,  живой,  на  зеленой лужайке! Бедный мальчик! Я вижу тебя на
улицах  Петербурга то во взмахе чьей-то руки, то в повороте головы, и всякий
раз  сердце  мое  вздымается,  будто  волною.  Нигде  и везде, разодранный и
расточенный, точно Орфей. Дни молодости, chryseos - золотые, блаженные.
     Мне   же   осталась   задача:   копить   сокровища,   собирать  воедино
разбросанные  останки.  Поэт,  бряцатель  на  лире,  заклинатель,  вершитель
воскрешения  -  вот в чем мое призвание. А истина? Затекшие плечи, согбенные
над письменным столом, и боль в неповоротливом сердце. В черепашьем сердце.
     Я  пришел  слишком поздно, чтобы поднять крышку гроба, чтобы поцеловать
твой  холодный  лоб.  Если  бы  губы  мои, нежные, как пальцы слепца, смогли
всего  только  раз  коснуться  тебя,  ты не покинул бы этот мир, тая на меня
обиду.  Но  ты  ушел  из  него как Исаев, а мне, старику, старому скитальцу,
осталось  лишь  брести за тобой, преследуя тень, лиловую на сером, преследуя
эхо.
     И  все  же  я  здесь,  а  отца,  Исаева, нет здесь. Если бы, утопая, ты
потянулся  к  Исаеву,  ты  ухватил бы лишь руку призрака. В пыльных бумагах,
хранимых   в  коробках,  выставленных  на  черную  лестницу  семипалатинской
городской  управы, еще, быть может, и удастся сыскать его росчерк, но в этой
памяти,  в  памяти  старика, прижавшего когда-то к груди его жену и ребенка,
никаких более следов его не осталось.


13
     Перемена обличия

     Дело  Павла  закрыто.  Ничто  больше  не