е так же молча сидели они  друг  подле  друга.  Они  даже  не
сознавали, что оказались рядом.
   Два дня спустя поезд примчал их на фронт. Вылезая из  вагонов,  солдаты
слышали отдаленный гром пушек. Наутро оглушительный грохот обступил их  со
всех сторон.
   То был иной,  непривычный  мир.  Высоко  у  них  над  головой  большими
сияющими звездами рвались снаряды. Осколки  стремительно  летели  вниз  и,
настигнув жертву, разрывали ее  на  куски.  Солдат  за  солдатом  замертво
падали на землю, истекая кровью.
   Братья виделись редко, при встрече смущенно кивали друг другу.
   Настал двадцатый день войны. На этот день был назначен штурм  вражеских
укреплений. Одна цепь за другой бросалась в атаку через открытое поле,  но
погибала под лавиной сметающего все  на  своем  пути  вражеского  металла.
Переступая через израненные тела, на которых еще не остыла кровь,  спешили
навстречу  смерти  новые  солдаты,  преследуемые  стонами  умирающих.  Вся
обширная равнина, где прежде благоухали  хлеба,  теперь,  будто  пылающими
розами, была  усеяна  окровавленными  телами  павших,  и  казалось  -  она
содрогается от боли.
   Наконец один за другим вперед прорвались два  сильных  отряда.  Первому
предстояло принести себя в жертву, но другой,  шедший  за  ним  по  пятам,
должен был пробиться и завоевать победу. Стоя в отряде, которому  заведомо
была уготована победа, Микаэль вдруг увидел среди обреченных своего брата.
   Сквозь крики раненых, под градом пуль солдаты ринулись в атаку. В угаре
боя Микаэль все же не терял из виду брата. Внезапно  он  увидел,  как  тот
пошатнулся и упал.
   Глаза его чуть не выскочили из орбит. Он  бросился  вперед,  протягивая
руки, словно желая схватить, поддержать кого-то.  Вдруг  прямо  перед  ним
разорвался огромный снаряд, и все кругом захлестнул огонь. Свет  в  глазах
померк. Шатаясь, брел он во тьме. Потом рухнул наземь.
   Он не был тяжело ранен, лишь с левого плеча по руке текла кровь. Но все
вокруг поглотила кромешная тьма. Объятый ужасом, он пытался отыскать в ней
хотя бы мельчайший проблеск света, хотя бы полоску, к которой он  смог  бы
ползти, будто навстречу утренней заре. Но сколько он ни искал,  всюду  его
окружала беспросветная мгла. И он  зарыдал,  словно  одинокое  беспомощное
дитя. Стенания сотрясали все его тело. Отчаяние и скорбь охватили его.
   Когда же наконец он оправился от  первого  всепоглощающего  страха,  он
остался лежать, тихо всхлипывая, на окровавленной земле, и нищей и  слабой
была его душа.
   И тут он вспомнил о брате. В памяти всплыла картина: брат его зашатался
и упал; увы! - это было последнее, что Микаэль увидел в своей жизни. И ему
представилось, что  Стефан  лежит  где-то  неподалеку,  с  тяжелой  раной,
истекая кровью. Он прислушался. Крики и стоны рвались из  обступившей  его
со всех сторон тьмы:  рядом  -  пронзительные,  душераздирающие,  вдали  -
надсадные, глухие. Он попытался различить среди них голос брата. Но  крики
смешивались, сливались в одно неумолчное стенание.
   Мысли его вновь обратились к собственной страшной участи: вот он  лежит
на обагренном кровью поле брани и свет в очах его  погас  навеки!  Никогда
больше не узреть ему солнца, столь им  любимого.  Не  стоять  за  работой,
радуясь творению собственных  рук.  Не  увидеть  сияющего  белизной  дома,
который он воздвиг в своем стремлении к лучшей жизни.  Никогда  больше  не
войти ему в свою кузницу, туда, где сквозь широкие окна льется  свет,  всю
жизнь его спутником будет один лишь непроглядный мрак.
   Он думал об оставшихся дома близких: о  жене  и  малых  детях.  Никогда
больше он их не увидит, он навеки осужден ощупью искать  их  во  мраке.  И
если даже доведется  ему  еще  раз  коснуться  губами  их  лба,  потрепать
кого-либо из детей по щеке, все равно никогда,  никогда  не  изведать  ему
прежней близости. У него закружилась голова при мысли о жуткой пустыне,  в
которой отныне и до последнего часа суждено ему брести.
   Но снова скорбь о собственной доле уступила  место  тревоге  за  брата,
который лежал тяжело раненный невдалеке отсюда. Он  представил  себе,  как
тот, мертвенно-бледный, лежит на земле и  стонет.  Он  вспомнил  все,  что
связывало их прежде, вспомнил детство и юность, вспомнил,  как  они  росли
вместе, словно два деревца, посаженных рядом. Он  вспомнил  отца  и  мать,
которые строго и неусыпно  следили  за  сыновьями,  поддерживая  их  рост,
позволяя ветру  их  закалять,  но  ограждая  от  разрушительных  бурь.  Он
вспомнил, как спали они друг подле друга, а утром принимались за одну и ту
же работу. Вспомнил, как  трудились  они  бок  о  бок  в  полутьме  старой
кузницы; да, кузница его отца, кузница его предков теперь, когда он лежал,
бессильно рыдая в этом неотступном мраке, уже не  казалась  ему  темной  и
жалкой. Он  вспомнил  все,  что  связывало  его  с  братом,  пока  они  не
разошлись, ожесточенные и  озлобленные  друг  против  друга.  И  когда  он
подумал, что еще и сегодня их мать, та, что  выносила  их  обоих  в  своем
чреве и в муках подарила им  обоим  жизнь,  теперь  уже  старая  и  седая,
по-прежнему влачит свои дни в их старом доме, горячие слезы заструились по
его щекам.
   Он прислушался к стонам раненых вокруг. Не слышен ли в этом хоре  голос
его брата? Он сказал себе: я должен его найти.
   Ползком двинулся он в гнетущий мрак. Руки его и колени стали липкими от
крови, увлажнявшей густую траву. До него долетал шум битвы, грохот  пушек,
раскатистые взрывы  снарядов,  но  все  это  казалось  ему  теперь  чем-то
нездешним, далеким. Бой кипел там, в  свете  солнца;  он  же  был  обречен
ползать здесь, в непроглядной тьме, среди умирающих и убитых.
   Он ощупью пробирался вперед. Вот он обнаружил человека,  распростертого
на земле. Но тот  был  хрупкого  сложения,  по-видимому  совсем  юноша.  И
Микаэль оставил его и пополз дальше.
   Он спросил себя: как мне найти брата в этой кромешной тьме? Голоса  его
я не слышу, и сердце не подсказывает мне, где лучше  его  искать.  Тут  он
наткнулся на другого человека - смерть уже приняла его в свои объятия.  Он
подполз к его голове и рукой ощупал лицо: незнакомец. И он двинулся дальше
во мрак.
   Как же мне найти брата? - снова и снова спрашивал он себя. И корил свое
сердце за то, что ему неведомо, где истекает кровью сердце брата.
   Поодаль лежал другой солдат. Еще живой. Когда чужая рука коснулась его,
он застонал, моля о помощи. Но Микаэль услышал по голосу, что  то  не  его
брат. Однако он представил себе, как этот изувеченный  человек  глядел  на
него исполненными муки и  мольбы  глазами  и  какой  страх,  должно  быть,
охватил его, когда Микаэль бросил его на произвол судьбы,  сказав  сурово:
"Я ищу брата".
   Так и полз он, перебираясь от одного раненого к другому.
   Наконец, став на колени, он склонился над человеком,  у  которого  была
редкая бородка. Он окликнул его, выкрикнул во тьме имя брата. Но ни  слова
не слетело в ответ с уст раненого. Тогда он тронул  его  лицо,  пытливо  и
нежно ощупал каждую складку. Он пытался воскресить в памяти облик брата и,
обнаружив, что тот уже начал стираться в его  сознании,  вспомнил  все  те
годы, когда он ни разу не всматривался любовно в это лицо, и снова горячие
слезы  заструились  по  его  щекам.  Горько  сожалел  он  о  своей   былой
жестокости, о ненависти к  Стефану  и  дрожащей  рукой  ощупывал  лицо,  в
котором ему хотелось узнать столь дорогие теперь черты брата.
   И с каждой минутой крепла в нем убежденность,  что  именно  подле  него
склонил он колени. Он еще раз окликнул брата по  имени.  Тщетно.  Но  тело
брата было еще теплым, и Микаэль слышал,  как  бьется  -  хоть  и  глухими
ударами - его сердце. Должно быть, рана не  столь  страшна,  должно  быть,
Стефана еще можно спасти, если только помощь подоспеет быстро.
   Микаэль бережно приподнял тело. И тут он услышал шепот, несколько  едва
различимых  слов,  донесшихся  откуда-то  из  тьмы:  "Это  ты,   Микаэль?"
Потрясенный, внимал он тихому голосу, полным любви словам, прозвучавшим во
тьме. И, рыдая, припал он к груди раненого: "Это я, брат твой!  Наконец-то
я тебя нашел!" Он почувствовал, как рука брата коснулась его волос.  Потом
услыхал слабый хрип. И рука бессильно упала.
   Он заговорил с братом. Но тот больше не отзывался из мрака. Он окликнул
его - вотще.
   Тогда он взял крепкое тело брата на руки и встал.
   Таким же крупным и сильным было и собственное  его  тело.  Однако  едва
лишь он напряг мышцы, как из левого плеча хлынула  кровь  и  обагрила  его
грудь и руки. Но он непременно должен отнести брата  в  безопасное  место,
туда, где ему смогут оказать помощь. А так как он знал, что  добраться  до
расположения своей части он  сможет,  идя  в  ту  сторону,  откуда  солнце
светило бы ему в лицо, он начал медленно поворачиваться, стараясь  уловить
хотя бы слабый проблеск солнца в окружающей мгле.  Наконец  что-то  смутно
забрезжило перед его глазами. Не выпуская брата из объятий,  он  пошел  на
свет.
   Он спотыкался о трупы. И  снова  поднимался.  Из  тьмы  к  нему  летели
душераздирающие стоны умирающих. Он брел  сквозь  черный  океан  страха  и
муки, он шел туда, где светило солнце.
   Он шел вперед, неуклонно шагал все дальше и дальше.  И  все  это  время
говорил самые нежные, самые ласковые слова, но тщетно ждал он ответа.
   Вдруг он остановился, цепенея от ужаса. Уж не почудилось ли ему,  будто
тело брата остывает, будто грудь его становится все холоднее?
   Дрожащими руками ощупал он тело брата. Билось ли еще в нем  сердце?  Он
не мог расслышать его ударов. Вдруг оно уже остановилось?
   Нет, брат не умер! Он не должен умереть! Микаэль спасет его, вынесет  с
поля боя. Не умер он! Брат должен жить, должен вернуться  домой,  к  своей
матери и маленьким детям! Он снова  вернется  в  старую  кузницу,  и  годы
постепенно согнут его, пока в конце концов он не рухнет замертво на землю,
как в свое время отец.
   И, обретя новые силы, Микаэль ринулся вперед, с поникшим телом брата на
руках. Солнце било ему  прямо  в  глаза.  Истекая  кровью,  изнемогая  под
тяжестью своей ноши, он мчался вперед в лучах солнца, будто раненый  дикий
зверь.
   Тут милосердный осколок металла разорвал наконец  тела  обоих  братьев,
столь тесно прижатые друг к другу. Он разверз их груди,  и,  когда  братья
упали на землю и остались лежать на  ней,  сплетенные  в  тесном  объятии,
кровь их слилась, а сердца оказались совсем близко друг к другу.
   Строгими, но вместе с тем умиротворенными  были  в  смертном  сне  лица
братьев. Столь схожи казались они. Будто жил на земле один человек, только
в двух разных обличьях.



    Пер Лагерквист.
    В подвале

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - Е.Суриц.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Все мы видели его и видим почти каждый день. Мы  не  обращаем  на  него
внимания, снова и снова проходим мимо того  места,  где  он  лежит,  и  не
задумываемся  о  нем,  словно  он  и  должен  там  лежать,  словно  он   -
неотъемлемая принадлежность нашей жизни. Я говорю о Линдгрене, человеке  с
отсохшими ногами, который ползает по улицам и бульварам,  отталкиваясь  от
земли руками в кожаных рукавицах; ноги  его  тоже  обшиты  кожей.  Лицо  с
короткой бородкой  отмечено  страданием,  которого  не  в  силах  выразить
маленькие, покорные глаза. Все мы встречали его и встречаем его постоянно,
мы привыкли к нему и не замечаем  его,  будто  он  -  частица  нас  самих.
Мимоходом суем мы монету в его высохшую руку - ему ведь тоже нужно жить.
   Но все почти знают об этом старике только  то,  что  он  существует  на
свете. Поэтому я расскажу все, что мне известно о нем.
   Я часто останавливался поболтать со стариком, в нем было что-то  доброе
и успокаивающее, и мне нравилось разговаривать с ним. Я  так  часто  возле
него останавливался, что прохожие могли подумать, будто это мой несчастный
родственник. Но это не так. В нашем роду нет убогих, а  то  горе,  которое
выпало нам на долю, мы несем с достоинством, и миру оно неведомо. Однако я
считаю, что нужно иной раз постоять и поговорить с ним - и для него, чтобы
он не чувствовал себя отверженным, да и для меня самого, так как ему  было
что порассказать.
   Мне вовсе не  казалось,  будто  между  нами  такая  уж  пропасть;  и  я
частенько думал, что, если бы у меня отсохли ноги и мне приходилось бы вот
так же ползать по земле, в этом не было бы ничего странного и  у  меня  не
было бы никаких оснований удивляться, почему мне выпала такая судьба.  Так
что между нами словно было что-то общее.
   Однажды осенним вечером я натолкнулся  на  него  в  парке,  где  обычно
встречаются влюбленные. Он лежал  под  фонарем,  на  освещенном  месте,  и
протягивал худую  руку,  хотя  вокруг  никого  не  было;  может  быть,  он
надеялся, что от  любви  люди  становятся  щедрее,  а  скорее,  просто  не
разбирался в делах этого мира и лежал с  протянутой  рукой  где  придется;
или, может, он жил где-нибудь  поблизости.  Недавно  прошел  дождь,  всюду
стояли лужи, Линдгрен весь перепачкался,  и  вид  у  него  был  усталый  и
больной.
   - Не пора ли вам домой, Линдгрен? - сказал я. - Уже поздно.
   - Да, - ответил он, - пожалуй, надо двигаться.
   - Я немного провожу вас. Где вы живете?
   Он сказал мне свой адрес, и оказалось, что мы живем совсем рядом и  нам
по пути.
   Мы наискосок пересекли улицу.
   - А не страшно вам переходить дорогу? - спросил я.
   - Нет, что вы, - ответил он. - Ко  мне  все  очень  внимательны.  Вчера
полицейский специально ради меня остановил движение. Правда, он велел  мне
поторапливаться, но в этом нет ничего удивительного. Нет-нет!  Меня  здесь
все знают, и все привыкли ко мне.
   Мы медленно продолжали путь. Мне приходилось останавливаться на  каждом
шагу, иначе он не поспевал за мной. Начало  моросить.  Он  полз  рядом  со
мной, цепляясь грязными руками за камни и  подтягивая  свое  тело,  словно
усталое животное, пробирающееся домой, к себе в нору.
   Но это был такой же человек, как я, он разговаривал, вздыхал,  и,  хотя
видел его я плохо, потому что вечер был пасмурный  и  горели  лишь  редкие
фонари, я все время слышал его, чувствовал, как он  торопится  поспеть  за
мной, и мучился невыразимой жалостью.
   - А не сетуете ли вы, Линдгрен, на свою судьбу? - спросил я. - Наверно,
часто она кажется вам горькой?
   - Нет, - ответил он. - Это, наверное, очень странно, но я  считаю,  что
судьба моя вовсе не так тяжела, как думают другие. Ко всему привыкаешь.  Я
же таким родился. Ведь когда человек здоров, а потом с ним вдруг ни с того
ни с сего случается такое, это куда хуже. Нет, мне, по-моему,  не  на  что
жаловаться, если подумать хорошенько. Бывает, людям еще труднее живется. Я
избавлен  от  многого,  что  приходится  переживать  другим.  Мне  живется
спокойно, судьба ко мне милосердна. Если  разобраться,  так  я  вижу  одно
хорошее.
   - Как это? - удивился я.
   -  Ну  да,  я  встречаюсь  только  с  хорошими   людьми,   только   они
останавливаются, чтобы подать мне монету. А  про  остальных  я  ничего  не
знаю, они всегда проходят мимо.
   - Вы, Линдгрен, я вижу, умеете все повернуть к лучшему! -  сказал  я  с
невольной улыбкой.
   - Нет, это так и есть, - возразил он строго. - И это нужно ценить.
   Но на самом-то деле я отнесся к его словам серьезно. Я  понял,  что  он
прав, - блажен, кто видит в жизни только хорошее.
   Мы все шли и шли. Неподалеку, в подвальной лавчонке, горел свет.
   - Я куплю хлеба, - сказал он, подполз к окошку и постучал.
   Вышла девушка с аккуратным пакетиком.
   - Добрый вечер, Линдгрен, - сказала она. - Ух, ну и погодка! Пора, пора
домой.
   - Да, пора, - ответил старик, они кивнули друг  другу  на  прощание,  и
девушка закрыла дверь.
   - Я все покупаю только в подвалах, -  сказал  он,  когда  мы  двинулись
дальше.
   - Да, я понимаю, - отозвался я.
   - Там люди всегда приветливее.
   - Угу, возможно.
   - Нет, это правда так, - сказал он настойчиво.
   Мы пробирались теперь какими-то темными ухабистыми закоулками.
   - Я тоже живу в  подвале;  вы,  господин,  наверно,  так  и  думали?  -
продолжал он. - И мне там очень нравится. Все устроил хозяин нашего  дома.
Он замечательный человек.
   Так продвигались мы по улицам.
   Я никогда не замечал, что до моего дома так далеко. Я устал, измучился,
мне казалось, будто сам я с огромным трудом ползу в темноте, а не иду, как
ходят все люди. Когда мы приближались к фонарю, я видел Линдгрена у  своих
ног, потом он снова исчезал в темноте, и я  слышал  лишь  его  прерывистое
дыхание.
   Наконец мы добрались до его улицы, а потом и до того дома, где он  жил.
Дом был большой и красивый, почти во всех  окнах  горел  свет,  во  втором
этаже был, вероятно, званый вечер:  сверкали  люстры,  в  осеннюю  слякоть
вырывалась музыка, мелькали танцующие пары.  Линдгрен  добрался  до  своей
лестницы - три-четыре ступеньки вели вниз, в его жилище. Тут же было окно,
украшенное обрывком занавески, на подоконнике, в  банке  из-под  анчоусов,
стоял цветок.
   - Милости прошу вас, господин, зайти ко мне, посмотреть, как я живу,  -
сказал он.
   Я не собирался к нему заходить. Я не понимал, для чего это  нужно.  Мне
стало не по себе. Зачем я туда пойду? Мы с  ним  не  такие  уж  друзья,  я
проводил его немного, потому что нам было по пути, а заходить к нему я  не
хотел.
   Я задумался: там, во втором этаже, где был вечер,  жили  мои  знакомые;
странно, что меня не пригласили, - забыли, наверно.
   - Вы ведь не в обиде, господин, что я приглашаю вас к себе?  -  спросил
старик, смущенный моим молчанием.
   - Нет, - ответил я.
   Нет, он неверно меня понял, я хотел, да, да,  хотел  зайти  посмотреть,
как он живет.
   Он спустился по лестнице, вынул ключ и вставил его в замочную скважину.
Я заметил, что  она  была  устроена  низко,  чтобы  Линдгрен  мог  до  нее
доставать.
   - Это  наш  хозяин  все  устроил,  -  сказал  он.  -  Всегда  обо  всем
позаботится.
   Дверь отворилась, мы вошли. Он зажег лампу, и я огляделся. Комната была
маленькая и убогая, на холодном каменном  полу  лежал  изорванный  коврик.
Посредине был стол с подпиленными ножками и два низких стула. В  углу  был
камин, где  старик,  вероятно,  готовил  себе  еду;  на  полке,  служившей
кладовкой, стояли в ряд банки,  прикрытые  лоскутками,  и  были  аккуратно
разложены черствые кусочки хлеба, которые он, по-видимому, макал  в  кофе;
полку украшали белые бумажные кружева. У  стены  стояла  кровать,  вернее,
нары, низкие, почти у самого пола, застеленные чистым и опрятным одеялом.
   Несмотря на крайнюю бедность, всюду был порядок и уют.
   Не знаю почему, но, оглядывая комнату, я испытывал  мучительную  тоску.
Зачем ему это? На его месте я предпочел бы беспорядок и  грязь,  предпочел
бы просто дыру, куда можно залезть и  спрятаться,  как  прячется  зверь  в
норе, - так мне было бы легче. Но здесь  повсюду  порядок  и  чистота.  Он
начал ползать  по  комнате,  хозяйничая  и  прибирая  свой  уютный  домик:
дотянулся до вазы с цветами, налил туда воды, снова сполз на  пол,  достал
скатерть из ящика, выкрашенного голубой краской, расстелил ее, поставил на
стол чашки и блюдца.
   У меня сердце разрывалась, когда я смотрел, как он привычно возится  со
всем этим. Перчатки он снял, ладони у  него  были  плоские  и  грубые.  Он
развел огонь, лег у камина и раздувал пламя, пока  в  трубе  не  зашумело,
подложил угля, потом  поставил  на  огонь  кофейник.  Помочь  ему  мне  не
удалось: только он один знал, где у него что лежит. Он делал все  привычно
и ловко, и видно было, как ему  это  приятно,  как  милы  ему  эти  мелкие
заботы. Время от времени он добродушно поглядывал на меня. Здесь,  у  себя
дома, он