ся, он пообещал освободить узника и больше  о  нем
не говорил. А потом он показывал ей дворец, он водил ее по всем  дворцовым
залам, и она дивилась их пустоте и унынию. И тому, как мало в  них  людей,
только редкие слуги. Женщин не было - а ведь она слышала, что их здесь так
много. Казалось, что он живет в огромном дворце совсем  один.  Не  считая,
разумеется, узников в подземельях да тех, кто их стережет.
   Когда они возвратились туда, где он принял ее, он сказал:
   - Вы понимаете, конечно, что я отпускаю на волю преступников только для
того, чтобы видеть вас. И ни по какой другой причине. Мне бы не  следовало
так поступать. Я знаю.
   И на этом они расстались.


   Пуст же был дворец оттого, что он изгнал оттуда всех женщин, всех  этих
размалеванных блудниц, а также весь сброд, всех женщин и  мужчин,  которые
его окружали. Он очистил от них свой дом.
   Он не приближался к женщинам с тех пор, как ее увидел.


   Так не однажды еще ходила она к нему, потому  что  об  этом  ее  молили
родственницы несчастных и потому что сама она жалела тех,  кто  томился  в
его темницах. Иногда он отказывал  ей  резко  и  твердо,  и,  бывало,  она
догадывалась, что того, о ком она просит, уже нет в  живых.  Но  чаще  она
добивалась помилования от этого злодея, всем внушавшего ужас, и тогда  она
думала, что, принося себя  в  жертву,  творит  добро.  Ибо,  конечно,  она
приносила себя в жертву.
   Ее же родные косо смотрели на то, что она ходит к ненавистному  идумею,
стольких из их рода предавшему смерти. А она жила у них и ела их  хлеб,  и
ей нелегко было выслушивать их упреки. Неужели она не знает, что  двое  из
ее дядей стали жертвами кровавого тирана, завладевшего  троном  с  помощью
римлян и даже не иудея по рождению? И что отец ее непременно  разделил  бы
их участь, если б незадолго до их гибели не умер своей смертью?
   Но хуже всех обращался с нею тот  мальчик,  тот,  кто  прежде  был  так
предан ей, так неотступно ходил  за  ней  по  пятам.  Его  худенькое  лицо
совершенно искажалось, когда он молча выказывал ей презрение или осыпал ее
бранью. Но она только тихо смотрела на него, а иногда гладила  по  голове,
чтоб немного успокоить. Ее не удивляло поведение мальчика: ведь  его  отца
Ирод убил сам, собственной рукой, своим мечом, тем самым мечом,  наверное,
с которым никогда не расставался, даже во дворце.
   Но другие, те, кому она помогла, и  те,  кто  надеялся  на  ее  помощь,
благословляли ее имя. При виде ее лица их сияли благодарностью, и  женщины
падали перед ней на колени и целовали край ее  плаща.  Признательность  их
доставляла ей великую радость, и  снова  и  снова  она  пыталась  смягчить
сердце страшного владыки. Хоть едва ли возможно было смягчить это  сердце.
И не сказал ли разве он сам, что отпускает узников на  волю  лишь  потому,
что она его об этом просит, лишь в надежде снова ее увидеть?
   Лучше ей не думать об этих его словах. Она вступила на опасный путь,  и
что-то ждет ее на этом пути?
   А родня все больше от нее отдалялась. И больше всех  отдалялся  от  нее
упрямый мальчик, тот самый мальчик, который бросился к ней на  шею,  когда
впервые ее увидел.


   Ко дворцу она приближалась всегда с тяжелой душой. У всех входов стояла
двойная стража, а  у  главного  еще  больше,  и  дворец  окружали  войска,
вооруженные мечами и другим оружием. А стерегли  они  одинокого  человека,
бродившего по пустынным залам и тоже вооруженного мечом, потому  что,  как
говорили, он ежечасно страшился за свою жизнь.
   Добьется ли она и на этот раз милости от того, кто сам,  словно  узник,
заточен в заколдованной крепости?


   Однажды он попросил ее стать его женой. Он не сказал ей, что любит  ее,
потому что она, конечно, сама давно об  этом  догадывалась  и  он  не  мог
выговорить этих небывалых слов. Он никогда их не произносил и боялся их. И
он чувствовал, что такие слова ему не к лицу.
   Она не ответила. Он и не требовал ответа. Почти приниженно он  попросил
ее подумать.


   С белыми губами, задыхаясь, уходила она от  него  в  тот  день.  И  как
только удалось ей не ускорить легкого шага, не побежать по  залам  дворца,
по улицам города? Бежать? Но куда? Во всем мире ей не было прибежища.
   Она пошла медленно. Все медленней, бесцельно. Пыталась овладеть  собой.
Думать. Думать о том, как ей поступить. Никого не  было,  кто  мог  бы  ей
помочь. Все надо решать самой. К этому она уже привыкла. Но так трудно  ей
не бывало еще никогда.
   Пожертвовать собой до конца и разделить  с  ним  судьбу?  Его  страшную
судьбу. Если б от ее выбора зависела только ее жизнь,  она  б  никогда  не
решилась. Но другие? Сделает ли она этим добро? Предавшись ему. Сделает ли
она добро несчастным, которые доверились ей, понадеялись на нее? Тем, кого
он мучит.
   Сделает ли она кому-то добро, предавшись ему? Она спрашивала себя снова
и снова. Укротит ли она его дух, умерит ли его жестокость? Сможет ли  она?
По силам ли ей его изменить?
   Он был ей немил. Но она смотрела на него все же  немного  не  так,  как
другие. Она не могла отрицать, что постепенно в душе ее нашлось место  для
тирана, ненавидимого всеми, ненавидимого по  справедливости.  Ей  делалось
его жаль. Что крылось за этой жалостью, сказать было трудно, она не могла,
да и не хотела в себе разбираться. Она жалела всех, вот и его пожалела.  А
что, если это не только жалость?
   Полюбить его она никогда не сумеет, она знала, для этого он слишком  ей
противен. Но она жалела его.  А  жалость  всегда  толкала  ее  на  жертву.
Значит, надо пожертвовать собой и для него?
   Она ничего не знала о любви  и  думала,  что  только  приносит  себя  в
жертву.
   Но где она? На какой улице? Кажется, она ее узнает. Не к  Дамасским  ли
воротам ведет она? Да, вот они, ворота.
   Пройти?
   Она прошла через ворота, прошла еще немного, остановилась.  На  поле  у
дороги не было цветов. Уже не было. Кое-где торчали еще  засохшие  стебли,
но цветов не было.
   И она повернула к дому.


   Вскоре она пошла во дворец и сказала царю, что,  если  он  желает,  она
станет ему женой. Эти слова осчастливили его.  Было  ясно  видно,  как  он
счастлив, хоть ощущение счастья было ему внове и он не привык  выражать  и
показывать его.
   Она протянула ему руку,  и  в  его  руке  ладонь  ее  показалась  такой
маленькой, что, несмотря на всю торжественную серьезность минуты,  оба  не
могли удержать улыбки. Так стояли они друг против  друга,  непохожие,  как
только могут быть непохожи двое между собой: она -  хрупкая  и  нежная,  с
нежным лицом,  унаследованным  от  многих  поколений,  прекрасных  древней
красотой, и он - тяжелый, с лицом тоже тяжелым, дурным и грубым.
   Он не обнял, не притянул ее к себе, он был сдержан и почтителен, и  она
была ему за это благодарна. Но потом, расставшись с ним, она  корила  себя
за это чувство благодарности.
   Она была из тех, кто непрестанно себя корит.


   В брачную ночь ее напугала его  неистовая  страстность.  Она  не  знала
любви и никак не думала, что она такая. Она попыталась следовать ему,  но,
не имея прежде мужчины и будучи неискушена в ласках, не сумела ни ответить
на его пламень, ни его умерить. Темнота скрыла ее  отчаянное  лицо,  и  он
ничего не заметил.
   Первая брачная ночь стала для нее мучением.
   Но потом иногда она делила  с  ним  страсть.  Она  все  больше  к  нему
привыкала, а он делался все бережнее и нежней. И несмотря на  их  глубокую
несхожесть, а может быть, и по причине  ее,  его  ласки  порой  давали  ей
глубокую радость. Хоть сам он внушал ей ужас.
   И общая жизнь их оказалась куда лучше,  чем  она  смела  надеяться.  Но
приручить ее вполне он так и не мог. Она боялась, как  бы  он  не  заметил
этого, старалась ничем себя не выдать.  Но  трудно  такое  утаить.  А  она
знала, как он подозрителен. Она заставляла себя не останавливаться  мыслью
на том, что было ей в нем противно. И это все лучше ей удавалось.
   Но она знала, что не любит его.
   Она распорядилась убранством дворца, и по крайней мере часть его  стала
походить на жилье. Она изгнала запустение, и те залы, которые она выбрала,
сделались почти уютны. Настоящим кровом они для нее не стали,  но  вид  их
совершенно переменился. Остальные же залы стояли пустые  и  зловещие,  как
прежде, но это и неважно, она туда не заглядывала.
   Одного не могла она снести: мучений узников в  подземельях.  Оттуда  не
доносилось ни звука, и  никто,  находясь  во  дворце,  ничего  не  мог  бы
заметить, но она знала, что они томятся там. Об этом она и  сказала  царю.
Сказала, что не в силах снести этой мысли, что она молит его снять  у  нее
тяжесть с души и отпустить их на волю. Она  знала,  что  их  самих  он  не
пожалеет. Она просила, чтоб он пожалел  ее.  Она  сделалась  его  женой  и
пришла жить под его кров, в его дом. В тюрьме она жить не согласна.
   Все это она объявила ему, и он уступил ей. Отпустил всех узников, кроме
виновных в особенно тяжких преступлениях и ожидавших скорой казни.
   - Те и так освободятся, - сказал он строго, без тени насмешки.
   Необычайная весть разнеслась по городу  со  скоростью  лесного  пожара.
Сомневались, не верили, но тотчас убеждались воочию. И те, кто снова обнял
своих близких, благословляли имя Мариамны,  имя  доброй  царицы  Мариамны,
смягчившей злое сердце царя и добившейся от него неслыханной милости.
   Благослови ее, господь. Благослови ее, господь.


   Но родня ненавидела ее без меры за то, что  она  сделала,  за  то,  что
стала женой презренного и гнусного тирана,  неправдой  захватившего  трон.
Какой позор на их род, истинно царский  род!  Какой  грех  и  стыд!  Такое
нельзя простить, и они не желали с ней знаться. И отныне призывали на  нее
смерть, которая одна положила бы конец бесчестью.
   Она ничего об этом не знала и не поверила бы, если б ей рассказали.


   Народ же особенно чтил ее после дарованной узникам свободы и,  зная  ее
добрую власть над тираном, надеялся только на  нее.  Все  благие  перемены
совершались благодаря ей, по ее доброте. И народ во всем ей доверился.
   Однако ее любили не только за благодеяния, ею оказываемые. Любили ее за
то, что она такая непохожая на других. В то  жестокое,  грубое  время  она
была нежна и тиха, и  она  дарила  свою  задумчивую  улыбку  каждому,  кто
встречался на ее пути, каждому, на кого падал ее темный взор.  Как  только
она выходила на улицы города, навстречу ей  устремлялась  людская  любовь.
Все знали ее, тотчас узнавали. Еще и потому,  что  одета  она  была  почти
всегда одинаково. Ставши царицей, она ничего не изменила в  своей  одежде,
такой простой и не совсем обычной. Покрывала  ее  были  затканы  серебром,
плащи серебром оторочены, и еще любила она  носить  серебряные  пояски.  И
сандалии у нее всегда были с серебряными браслетами.
   Тусклое серебро было ей к лицу, шло  к  ее  красоте,  было  сродни  ей.
Подвески ее всегда были из серебра, никогда - из золота. Напрасно старался
царь,  в  первое  время  особенно,  задаривать  ее  дорогими   ожерельями,
бесценными каменьями Востока, искусно  выделанными  в  угоду  прихотливому
женскому вкусу. Она отвергала его подарки. Ставши царицей, она  не  хотела
меняться ни в чем, она осталась прежней и одевалась в те же одежды,  какие
однажды избрала для себя, не слишком об этом задумываясь.
   Такой любили ее люди. Лица их сияли, когда  они  видели  ее  на  улицах
города. И, падая перед ней на колени, целуя  край  ее  плаща,  женщины  не
могли представить ее себе иной. Такой они ее любили.
   И ее называли Мариамна - царица серебряная.


   Однажды, поздним вечером, когда ее навестила старая служанка из дома ее
родных, Мариамна узнала, что тот упрямый мальчик  бежал  в  горы,  в  стан
Маккавеев.
   Она спрашивала себя, не вызван ли его побег тем, что  она  стала  женой
ненавистного. Она все бы отдала за то,  чтоб  это  оказалось  не  так.  Но
каждый вечер, ложась в постель, она думала о маленьком  беглеце  и  видела
перед собой его измученное, худенькое лицо.


   Она и вправду имела доброе влияние на владыку. Он и вправду изменился к
лучшему, правление его стало мягче, и жестокость умерилась или стала менее
явной. Это нельзя было отрицать, нельзя не  заметить.  И  все  знали,  что
благодарить тут нужно Мариамну, и никого другого. Признавали это и те, кто
презирал ее за брак со страшным идумеем.
   Только ее родня была неизменна в смертной ненависти.


   Однажды он повел ее с собою к храму. Он хотел показать ей свое  детище.
Долго ходили  они  вокруг  постройки,  и  он  объяснял  ей,  как  задумано
сооружение и  как  оно  превзойдет  красотой  и  затмит  славой  сам  храм
Соломонов.
   Она слушала, смотрела, но без внимания. Казалось, все это  ей  неважно.
Может быть, храм был ей не нужен.
   Она так мало думала о себе. В противоположность ему, воздвигшему в свою
собственную честь эту святыню. О, она была углублена в себя, жила глубокой
жизнью души. Совсем, совсем  иначе,  чем  он.  Может  быть,  она  не  была
верующей? Или, веря, сама того не сознавала? Так же точно, как была добра,
не сознавая своей доброты, не заботясь о ней?
   Может быть, храм был ей не нужен?
   Он не брал ее с  собой,  отправляясь  по  ночам  к  месту  стройки.  Он
по-прежнему ходил туда один и один бродил во тьме.
   Отчего? Он и сам не знал. Просто так. Но он ходил туда. И долго  бродил
во тьме. И потом долго стоял под сверкающим ночным небом, устремив в  него
взгляд.
   Ничто не связывало его с божеством. Пустынна  была  его  душа,  которую
жалили холодные копья звезд.


   Многое он скрывал от нее, о многом она не догадывалась.  Не  только  об
одиноких ночных прогулках. Не в его привычках было кому-то  доверяться.  И
ей он доверялся далеко не во всем. Между ними не было полного доверия, оба
в нем не нуждались.
   Она привыкла свободно располагать собой, и он предоставлял ей  свободу.
Каждого занимали свои заботы, и другой не участвовал в них.
   Но он знал, чем занята она, она же не знала о  его  делах.  Он  обладал
настороженной чуткостью, замешанной на подозрительности. А к тому  же  его
шпионы исправно несли свою службу.
   Так, ему тотчас стало известно, что к ней приходила старуха служанка из
дома Маккавеев.
   Мариамна очень бы встревожилась, если б об этом узнала.


   Он загорелся гневом, когда ему  донесли,  что  мальчишка,  которого  он
отпустил на волю, бежал в горы к Маккавеям. Нелепо было его отпускать,  не
надо бы этого делать.
   Долго бесила его эта безделица.
   Но Мариамне он не сказал ничего.


   Страсть его к ней не утихала. Ей  трудно  было  утолять  его  неистовую
жажду. Казалось, он  наделен  неиссякаемой  силой,  ее  же  потребность  в
нежности оставалась неудовлетворенной. Правда, он стал нежней и  бережней,
был к ней внимательнее, но не всегда. Он по-прежнему думал больше о себе и
в любви был жесток, как и во всем. Порой она боялась, что ее  задушат  его
ласки.
   Никогда прежде не знал он похожей на нее женщины, и это распаляло  его.
Она была ему внове, полная ему противоположность. И он не мог  понять  ее,
не мог проникнуть в мир иных, строгих и прохладных чувств.
   Никогда прежде он не знал любви, не знал, что она такое. И  любовь  так
чужда была всему его существу. Он понял, что  любит  Мариамну,  только  не
понял, что влечет за собой любовь. Страсть не изменила его души.
   Но он хорошо осознал силу влечения к  ней  и  думал,  что  это  и  есть
любовь.
   Часто она бывала слишком истомлена дневной заботой, но  все  же  ночами
она старалась ему угодить, потому что она не смела ни в чем перечить  ему,
но не только поэтому. Еще  она  хотела,  чтобы  в  ее  объятиях  он  нашел
забвение всего: диких своих порывов, безмерных своих вожделений,  -  всего
на свете.
   Когда потом она гладила его по голове, он затихал, и ей  казалось,  что
она усмирила огромного зверя. Она любила эти минуты. Ведь она  привязалась
к нему. Жалела его и немного к нему привязалась.
   Умерилась ли его злоба? Стал ли он лучше?
   К ней-то он всегда был добр.
   Но ей хотелось, чтобы он был добр ко всем.


   Так протекала их жизнь, и в конце концов он не мог не заметить  горьких
усилий  ее  любви,  такой  отличной  от  его  чувств.  Прежде,  с  другими
женщинами,  он  думал  только  о  своем  желании,   остальное   было   ему
безразлично. Но с нею все переменилось. Он страдал, хоть не  показывал  ей
своих мучений, таил их в себе. Он ни за что и ничем не хотел себя  выдать.
Тяжело было ему, с его натурой, терпеть унижение, но куда тяжелей было  бы
ему себя выдать.
   А страдал он горько и явственно. Он все  больше  замыкался  в  себе,  и
часто взгляд его пугал ее, и она боялась смотреть ему в глаза.  Он  и  сам
избегал ее взгляда. Она все понимала, но не смела об этом заговорить. Да и
как бы она ему сказала? Нелегко двоим,  делящим  ложе,  говорить  о  таких
вещах. А им, друг другу не доверявшим, и вовсе невозможно. Она еще  больше
старалась угодить ему, показать, что не только он в ней  нуждается,  но  и
она в нем, что все не так, как он думает. Но от  этого  только  росла  его
подозрительность, его острая чуткость, он понимал ее  еще  верней,  и  еще
злосчастней делалась жизнь обоих.
   Теперь оба  почти  всегда  молчали,  он  избегал  показывать,  как  она
необходима ему, принуждал себя к сдержанности. И наконец  совсем  перестал
приближаться к ней, подавил в себе желания.
   Так он выражал теперь свою любовь.


   А в горах снова вспыхнули бои. В Иерусалиме мало кто слыхал об этом, но
связанные с отрядами Маккавеев знали все. Ирод же, принимавший  гонцов  со
всех краев страны, узнал, разумеется, тотчас, где и когда началась  битва.
Не его войска первыми вступили в сражение, на этот  раз  напали  Маккавеи.
Его войска уступали Маккавеям числом, потому те и открыли бой.
   Гонцы осаждали дворец, и все поняли,  что  происходят  какие-то  важные
события. Поняла и Мариамна. И она не удивилась, когда  Ирод  объявил,  что
должен на время покинуть город, что его присутствие  необходимо  в  другом
месте, где именно - он, однако же, умолчал. Они простились. Она  задержала
его руку в своей. В обеих своих прохладных ладонях задержала она его руку.


   Как всегда, оставив Иерусалим и дворец, он испытал облегчение. На  этот
раз, как и прежде, он радовался свободе.
   Приближаясь с подкреплением к горам, он всей грудью вдыхал  их  вольный
ветер, и в нем играла древняя кровь предков, и он снова радовался и  снова
был самим собой, несмотря на темную страсть, гложущую его душу.
   На коне он далеко обогнал пеших телохранителей и отряды подкрепления  и
был совсем один. Его люди привыкли к этому, он никогда не подпускал к себе
близко ни солдат, ни военачальников.  Но,  как  уже  говорилось,  они  его
любили. Отчасти, конечно, за то, что он не  сдерживал  их  необузданности,
позволял вволю убивать и грабить. К тому же им нравилось, что держался  он
так отчужденно, никого не удостаивал близостью, ибо им  нужен  был  вождь,
полководец. Особенный человек, не им чета.
   Давно уже не ходил он с ними в походы, и они ликовали при виде его.  Но
не могли не заметить, что на этот раз он особенно хмур и суров.
   В горах они тотчас нашли своих, счастливо наткнувшись на  свой  пост  в
теснине. Выяснили расположение частей. Те залегли правее  за  перевалом  и
грелись у костров, ибо  тут,  высоко,  было  холодно.  Начальник  удивился
нежданным гостям, он хотя просил подкрепления, но не чаял  увидеть  самого
Ирода. Он рассказал обо  всем,  что  произошло,  и  Ирод  выслушал  его  в
молчании. Потом царь за многое ему выговорил  и,  когда  тот  сослался  на
малочисленность войска, возразил, что следовало бы  разумней  использовать
силы. Он не скрывал  недовольства.  Начальник,  человек  уже  немолодой  и
хорошо изучивший нрав  царя,  понял,  что  за  этим  недовольством  что-то
кроется. Слишком хорошо знал  Ирод  условия  горных  сражений,  чтобы  так
несправедливо о них суди