кают одно в  другое  и  рождаются  одно  из
другого, отделяются и снова соединяются  -  медленный,  непрерывный  поток
превращений.  Они  составляют  некую  единую   сущность,   но   бесконечно
изменяющуюся, непостоянную. Движущие силы не видны глазу, мне  видны  лишь
результаты:  как  что-то  возникает,  изменяется,   преображается   -   не
прекращающееся  ни  на  минуту,  увлекательное  действо  разыгрывается   в
беспредельных просторах вселенной.
   Проходит  какое-то  время,  и  все   постепенно   исчезает   из   глаз,
расплывается, тает, улетучивается. Летнее небо теперь  голубое  и  пустое,
ничего не осталось.
   Ничего?
   Нет, сами-то движущие силы остались. Просто сейчас они не  воздействуют
на что-либо, видимое мне. Я способен различать только видимое. А вообще-то
все осталось как прежде.
   Если б я не увидел этот мир облаков в вышине, я бы и знать не знал, что
там существуют какие-то силы. Вот как мы можем ошибаться!
   Стоял бы, смотрел в пустоту и ровно ни о чем не догадывался.


   Я часто общаюсь с облаками. Это близкие мне, можно  сказать,  существа,
которые многое мне доверяют. Не самые свои важные  тайны,  но  то,  что  я
способен понять, что можно каким-то образом сообщить мне. Судьбы  мелькают
мимо, жизнь идет своим чередом: рождение, бытие, смерть.  Судьбы  облаков,
жизнь облаков, летучие аллегории, мимолетный, изменчивый, светлый  мир,  к
жизни которого я причастен. Этот мир - мой.
   Окошко расположено так высоко, что земли мне  не  видно.  Я  словно  бы
покинул ее.
   А по ночам я общаюсь со звездами. Они сияют совсем близко, сияют  своим
неземным светом.
   Я словно бы погребен - но в безграничных просторах вселенной.
   Да, невидимые мне силы на месте. Куда же им деться!


   Они  не  могут  прекратить  свое  существование  и  не   могут   никуда
улетучиться. Покинуть  то,  частью  чего  являются.  Они  вечны  и  всегда
одинаково деятельны, в равной мере и тогда, когда они не  воздействуют  на
видимое мне, когда они "неживые". Что есть жизнь? Что есть смерть? Не есть
ли смерть иная жизнь, непостижимая для нас, поскольку _сейчас_ мы не живем
ею?
   А когда мы живем _той_ жизнью, то ничего не знаем про _эту_?
   И граница, которая кажется нам такой окончательной и роковой,  не  есть
граница,  разделяющая  два  разных  мира,  а  всего  лишь  граница   наших
восприятий, порожденная нашей  неспособностью  знать  и  видеть  что-либо,
кроме данной реальности. Если б мы были истинно знающими, истинно зрячими,
мы бы заметили, что нету вообще никакой границы, что эти два мира - единый
мир. Что все суть _одно_.
   Единое материнское объятие, собирающее и охраняющее всех нас. В  вечном
материнском лоне покоимся  мы  во  тьме  забытья,  а  когда  стоим  уже  у
материнских колен, глядя снизу вверх в лицо жизни, мы не  можем  вспомнить
того нашего состояния, оно непостижимо для нас. Тогда мы радуемся  ясности
и отчетливости, тогда мы целиком в мире дня.  И  темный  мир  забытья  уже
недоступен нашему восприятию. Но мы  совсем  близко  от  него,  и  это  не
какой-то чуждый нам мир, хотя он и кажется нам чужим. Мы несем в себе  его
тайны, его загадки, мы - его порождение.
   Иначе откуда бы в нас потребность вспомнить?


   Вечная  жизнь.  Конечно  же,  вечная  жизнь  есть  -  это   единственно
существующее. Как иначе могла бы существовать эта наша жизнь? Как  бы  она
поддерживалась? Она была бы точно остров без гавани, без судов -  оскудела
бы и зачахла, ей неоткуда было бы брать свои богатства. Если б  у  нее  не
было связи с вневременным бытием, с неисчерпаемым целым.
   Конечно же, вечная жизнь есть. Мы ведь сами к ней причастны,  мы  -  ее
частица.


   Нам нечего бояться. Есть неисчислимые сокровища, неисчерпаемые  запасы,
есть корабли с драгоценными грузами, и есть таинственные  гавани  в  нашей
душе, куда они заходят на своих невидимых  парусах.  Они  доставляют  свой
груз, они всегда в пути.
   Нет лишь смерти, нет скудости.


   И не пустыми возвращаются корабли из страны живых. Чем  мы  были,  чего
достигли, что приобрели - все берется на хранение. Это урожай вечности,  и
он должен быть собран весь до последнего зернышка.  Ни  крошки  не  должно
пропасть.
   Да и как может что-нибудь пропасть,  если  сама  гибель  служит  жизни,
неотделима от нее, и все, сжатое серпом, уже жаждет возродиться.


   Вот почему так важно, чтобы мы жили по совести, чтобы  мы  представляли
собой какую-то  ценность,  когда  придет  срок  жатвы.  Вот  почему  любая
человеческая судьба, любой поступок - все имеет значение. Вот почему  наше
существование здесь имеет _смысл_.
   Будем ли мы ценны для вечности? Обогатим ли ее? Или же корабль вернется
пустой, с поникшими парусами, ничего не доставив вечности?
   Каков был урожай?


   Мы  за  все  в  ответе,  и  от  этого  нам  никуда  не  уйти.   Чувство
ответственности  не  дает  нам  покоя.  Мы  пытаемся  иногда  ускользнуть,
вывернуться, мы высмеиваем все эти отжившие предрассудки и воображаем, что
избавились от них. Но на самом-то деле это чувство в нас неискоренимо, ибо
служит важным целям, и без него никак не обойтись. Ибо оно  неотделимо  от
созидающей воли жизни, а мы лишь орудия этой воли.
   Нравственное разложение может оказаться губительным для  той  или  иной
эпохи, но последнее слово не за ним, ибо оно находится  в  противоречии  с
сутью жизни, ее волей к созиданию.


   Иногда думают, что нравственное в нас  зиждется  на  религии,  что  оно
возникает и гибнет вместе с ней. Это неправда. Корни религии переплелись с
очень многим, в том числе и с этим. Но она не порождает никаких  ценностей
в человеческой душе, а  лишь  выражает  уже  существующие  ценности.  Дело
обстоит вовсе не так, что эпохи без живой веры в  бога  безнравственны,  а
эпохи религиозные нравственны. И ведь люди, над которыми религия  утратила
свою власть, в нравственном отношении стоят подчас не ниже верующих, а  то
и выше.
   Нет, нравственное в  нас  зиждется  не  на  тех  или  иных  религиозных
представлениях и не исчезает вместе с ними. Оно исчезает вместе с  утратой
веры в жизнь - когда мы предаем  жизнь  и  пытаемся  ее  фальсифицировать.
Когда мы пытаемся уйти от тех требований, которые она нам  предъявляет,  и
окольными путями достичь того, что мы принимаем за цель.
   Но жизнь, в общем-то, никогда не поддается фальсификации.


   Она все равно берет над нами верх, доказывая, что  в  ней  есть  смысл,
восстанавливая свой ход развития.
   Верить  в  возможность  окончательного,  не  временного,  нравственного
вырождения человека -  значит  верить  в  то,  что  нечто  существенное  в
человеке, заложенное при  возведении  его  душевного  здания,  может  быть
разрушено, а сам он при этом не рухнет. Что предпосылки  его  бытия  могут
быть радикально изменены. Но это же абсурд.
   Колебания, которые бывают иногда заметны  на  поверхности  человеческой
жизни, вовсе не означают каких-то катастрофических сдвигов в глубине.


   И та почва, на которой произрастает время от времени религия, также  не
может исчезнуть. Могут поблекнуть порожденные этой почвой  миры  символов,
религии, в привычном смысле слова, могут утратить свою власть, а однажды и
вообще отмереть - но не то, что их породило. Жизнь невозможно обеднить - и
человека тоже.
   Разве можно осушить один из глубочайших первоисточников, отменить  одну
из самых могучих первопричин возникновения человеческой  души?  Без  этого
нас бы просто не было.
   Как могло бы дерево упразднить те силы, которые  скрывались  в  семени,
его породившем? Ему неизвестна их природа, оно не знает, что  существовало
какое-то семя, но в нем проявляются все заложенные в  семени  возможности,
оно живет благодаря им. И, само о том не подозревая,  воспроизводит  такие
же семена и передает их будущему. И  даже  поврежденное  дерево  оставляет
после себя точно такие же семена и возрождается полноценным, таким,  каким
ему назначено быть.
   Так и мы оставим после себя полноценные семена вечности - для лучшего и
более совершенного будущего.
   Бессмертие,  возрождение!  Возрождение  от   униженности   и   боли   к
совершенству и нетленности. Это только сейчас все не так,  как  должно  бы
быть. Только сейчас. А в семени все  так,  все  правильно.  Лишь  там  все
правильно. В каждое данное время что-нибудь не так, как должно бы быть. Но
в семени заложено совершенство, и оно терпеливо ждет своего  часа.  И  его
час обязательно приходит. Час, когда ему удается  добавить  дереву  роста,
придать стройности и пышности. Ему препятствуют, ему  никогда  не  удается
полностью осуществить свои возможности: дерево то душат, то калечат, то  в
него ударит молния, крона получается хилой, искривленной, обожженной. Но в
ходе необозримого времени дерево все же  вырастает  все  более  могучим  -
ничто не в силах помешать его росту. Просто  такая  уж  у  него  судьба  -
преодолевать препятствия.
   Нет гибели, нет смерти, нет слабости и колебаний после поражения.  Есть
только  постоянное  возрождение  сил,   только   бесконечно   повторяемое,
бесконечно обновляемое творение. Только уверенность и радость  в  сияющий,
извечный первый день творения.
   Отчаиваться? Нам ли  отчаиваться!  Нам,  носителям  бессмертных  сил  и
бессмертной воли  к  победе,  нам,  сопричастном  величайшему  чуду.  Нам,
хранящим в своей душе тайну совершенства и передающим  ее  дальше,  сквозь
века, хоть  нам  и  не  дано  в  нее  проникнуть.  Совершенство  не  может
воплотиться в реальность, оно недостижимо как цель, оно должно  оставаться
в таинственном лоне вечности,  запечатанное,  недоступное.  Если  б  мы  и
сумели сломать печать, мы все равно ничего бы не поняли.  Но  всякий  раз,
как жизнь рождается заново, всякий раз, как она прорывает оболочку семени,
печать  взламывается,  и  тайна  являет  себя   в   созидательных   силах,
реализующих волю к победе.
   Человек - это вечная воля к победе!



    Пер Лагерквист.
    Свадьба

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - Т.Величко.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Венчание Юнаса и Фриды назначено на четыре часа, и гости уже  прибывают
в домик на краю станционного поселка, где готовится  торжество.  Подкатили
повозки с хутора, где у Фриды остались дальние  родственники,  у  Юнаса-то
нет  родни.  И  из  поселка  пришел  кое-кто  -  всего,  пожалуй,  человек
пятнадцать наберется.
   Погода прекрасная,  и  мужчины  остаются  на  дворе,  прогуливаются  по
садику, подходят друг к другу, стоят,  разговаривают.  Оглядывают  дом  со
всех сторон, будто осмотр производят. На восточном фронтоне над  небольшой
дверью поблекшая вывеска: "Рукодельная торговля  Фриды  Юханссон".  "Н-да.
Стало быть, сегодня Фриду выдаем. Ну что ж". Больше они об этом ничего  не
говорят, но про себя, уж верно, что-нибудь думают.
   Правду сказать, чудная история с этой свадьбой, да ведь выпить-закусить
дадут, как заведено, отчего ж и  не  прийти,  раз  пригласили.  Ну,  пора,
видно, в дом заходить.
   Жених  стоит  на  крыльце.  Он  приземистый,  невзрачный,  со  светлыми
висячими усами и не сходящей с лица счастливой улыбкой,  улыбается  он  не
переставая. Глаза ясные и добрые, какие-то будто благодарные, и  он  то  и
дело моргает, словно желая хоть ненадолго от всех  спрятаться.  Голову  он
почти все время держит чуть  набок,  как  бы  прислушиваясь.  По  виду  он
славный малый, тут ничего не скажешь. Юнас Шлагбаум зовут его здесь,  хотя
настоящее имя его Юнас Самуэльссон, - так повелось еще с той  поры,  когда
он в молодые годы часами простаивал  у  переезда  через  железную  дорогу,
поджидая, не высадится ли кто  у  них  на  станции,  кому  надо  помочь  с
багажом, и  он  довольно  долго  этим  занимался,  прежде  чем  взялся  за
приличную работу. Но теперь он давно уж служит носильщиком при станционной
гостинице, так что ему по чину положено стоять у этого  самого  шлагбаума.
Такое его ремесло. Хотя сегодня он ведь женится на Фриде, так что  мудрено
теперь сказать, кто он есть или кем собирается быть,  в  лавке  ли  станет
подсоблять, когда нужда случится, или, может, вообще ничего больше  делать
не будет. Кто ее знает, Фриду, какие у нее планы, и опять-таки  сколько  у
нее деньжонок прикоплено. Никому о том не ведомо, ни одной душе. Может,  и
немало. Но отчего бы ей и не оставить его там служить,  дело-то  для  него
вполне подходящее. Он ведь не сказать чтобы очень расторопный.
   Родственникам не особо по нраву, что Фрида ни с того ни с сего надумала
выйти замуж, и чему ж тут удивляться.  Их  не  то  беспокоит,  как  теперь
сложится ее жизнь, это уж не их забота. Но в ее годы - что  за  надобность
замуж выходить? Ни к чему это, по их разумению. И сколько-то  нибудь  она,
верно, сумела подкопить. Им об этом, правда, ничего не известно, они в это
мешаться не хотят. А коли уж ей приспичило,  так  ладно  бы  другого  кого
взяла, а то этого Юнаса. Хотя выбор-то, понятно,  невелик.  Ну,  может,  и
так, а все же Фрида им родней приходится, из приличной семьи. Вот и чудно,
что она на такого польстилась. Да пусть, конечно, дело  ее.  Она  же  сама
захотела, стало быть, все хорошо. Так-то он добрый,  душевный  человек,  и
смирный. Это всякий подтвердит. Тут уж ничего не скажешь.
   Юнас, стоя на крыльце, встречает гостей, с услужливым видом поглядывает
по сторонам, будто справляясь, не надо ли чего поднести.  И  если  у  кого
оказывается взятая в дорогу куртка или другая вещь, все  равно  какая,  он
совершенно счастлив, что может принять ее и отнести в дом.  Уж  это-то  он
умеет, а в такой день человеку ведь хочется показать, на что он  способен.
Хуже становится, когда перестают появляться новые гости: никто  с  ним  не
разговаривает и он просто стоит и все так же  улыбается,  свесив  руки  по
сторонам, в своем новом черном костюме,  заказанном  для  него  Фридой  по
случаю этого дня. Заняться ему  пока  особенно  нечем,  но  лицо  у  него,
несмотря на это, довольное, как всегда. А немного погодя он опять при деле
оказывается, теперь им подают кофе, надо каждому подставить стул и улыбкой
просить присаживаться, говорить он ничего не говорит, потому что не  любит
без нужды разговаривать. Подумал было предложить им, чтобы  угощались  без
стеснения, да решил, что не станет, это же все-таки Фридино. А они  и  так
угощаются,  выпили  по  второй  чашке,  болтают  друг  с  другом,   совсем
освоились. Юнас совершенно счастлив; притулившись у  печного  выступа,  он
тоже, как и они, пьет кофе, с искренним  доброжелательством  слушает  все,
что они говорят, выбегает на кухню за новым  кофейником,  обносит  сахаром
женщин, расположившихся за столом у  окна,  старается  быть  полезным  где
может. Конечно, не принято, чтобы жених вот так  всем  услуживал,  но  он,
видно, этого не знает. Они ему усмехаются на свой  манер,  а  он  в  ответ
по-своему улыбается, добро и душевно.  Им,  может,  кажется,  что  у  него
дурашливый вид с этой его улыбкой. Да вряд ли можно  так  сказать:  она  у
него умная и славная. Разве только странно, что он улыбается все время, не
переставая. Что ж, видно, есть на то причины. Радуется, что все у них идет
хорошо. И ведь правда. Все честь честью, не придерешься.
   Наверху,  в  чердачной  комнате,  Фрида  обряжается  невестой.   Агнеса
Карлссон, которая считается ее лучшей  подругой,  закручивает  ей  щипцами
жиденькие волосы, так что запах паленого разносится по  двору.  Впервые  в
жизни ей делают завивку, сегодня без этого нельзя.  Она  с  трудом  узнает
себя, глядясь в принесенное с комода зеркало. Старушка Фрида, не  очень-то
она на себя похожа. Да и не может быть похожа в такой торжественный день.
   Да, подумать только, что это уже сегодня! Сегодня она и Юнас предстанут
пред алтарем и обвенчаются - навсегда,  навеки  соединятся  пред  господом
своим. Подумать только, что этот день действительно настал, что это  будет
скоро, уже вот-вот.
   - Не забыли бы они там цветы куда надо поставить, как я  велела,  возле
скамеечек. А, Агнеса? Думаешь, сделают?
   - Да не беспокойся ты, поставят.
   - И потом торт, точно ли его принесли, ну, который с вензелем?
   - Принесли, куда он  денется,  я  же  видела,  Клас  пришел  с  большой
коробкой, ясно, это торт.
   - А все-таки, может, на всякий случай спустишься, узнаешь?
   - Да что ты, некогда же, господи, надо сперва с этим покончить.
   - Да, да, верно, это тоже важно.
   Все важно в такой особенный день. Обо всем надо позаботиться.
   Только  бы  теперь  все  прошло  хорошо,  только  бы  получилось  такое
торжество, какого она ждала, о каком мечтала все это время. Такое,  какого
требуют значительность и серьезность момента.
   Есть ли в нашей земной жизни что-либо более значительное, чем когда два
человека соединяются в одно, когда двое встречаются пред  господом,  чтобы
скрепить свой  союз  у  престола  всевышнего.  Ах,  многие,  вероятно,  не
задумываются над тем, что  это  за  торжество,  относятся  к  нему  как  к
веселому празднику, где можно потанцевать и посмеяться.  И  это,  конечно,
тоже правильно, она сама так рада, что  все  у  нее  внутри  прыгает.  Нет
невесты, которая бы радовалась больше нее, и нет такой, у  которой  больше
причин быть счастливой, чем у нее. Право, нет.
   И однако же, все же... Несмотря на всю радость... Все же сильнее  всего
ощущает она значительность и серьезность, которыми отмечен этот  их  день.
Ведь она и Юнас стоят на пороге самого важного, что только  могло  с  ними
произойти. Их жизни сольются вместе, они станут как одно  целое.  Их  души
соединятся навек. Они не будут больше одиноки, ни Юнас, ни она. До чего же
удивительно! Никогда больше не будут одиноки. Ей ли не понимать,  что  это
значит, она еще ребенком осталась одна после смерти  родителей.  Она  была
одинока всю жизнь, чувствовала это каждый день. Да, несладко человеку быть
одному.
   Так что ж за диво, если ей хочется, чтобы все в этот чудесный миг  было
исполнено особенной красоты и достоинства.
   - Поглядись-ка теперь в зеркало, как тебе понравится, - говорит Агнеса.
   И Фрида наклоняется вперед и всматривается в свое  отражение,  проводит
рукою по лбу и дотрагивается до непривычных завитков.
   Лицо у нее  маленькое  и  узкое,  она  похожа  на  девочку,  страдающую
малокровием. Однако черты уже увядшие, и щеки ввалились. Годы оставили  на
ней  свой  след,  много  появилось  морщинок.  Но  они  какие-то   мелкие,
тоненькие. Будто прочерчены с  особой  осторожностью.  Даже  шрам  на  шее
кажется маленьким, тонким и нежным, как и все у нее. Лишь глаза -  большие
и бесконечно кроткие и доверчивые. И так странно широко раскрыты. А рот  у
нее - как  узкая  черточка,  можно  подумать,  она  весьма  решительная  и
предприимчивая женщина. На самом же деле это оттого, что губы у нее тонкие
и бледные, как и все остальное. Стоит ей улыбнуться - и рот преображается,
просто поразительно. Все лицо разом начинает светиться. И у нее ведь самые
красивые вставные зубы во всей округе - так  многие  считают,  хоть  и  не
придают этому значения. Они так хорошо подогнаны.
   Она, конечно, не красавица.  Никогда  не  была  красивой,  а  теперь  и
подавно нельзя этого требовать. Но есть в ее облике  что-то  необыкновенно
чистое, такое, как бывает у белошвеек или гладильщиц.  Она  и  шила  белье
много лет, прежде чем открыть  собственную  торговлю.  Да  и  в  лавке  ей
приходится иметь дело лишь с тонкими и чистыми вещами - как раз подходящее
для нее занятие, оттого она, верно, за него и взялась. Руки у  нее  совсем
белые, ей ведь никогда не приходилось делать грубую работу. Но  поработала
она ими немало, это по ним хорошо видно.
   - Может, нам и венец заодно примерить, - говорит Агнеса, -  посмотреть,
как он пойдет к прическе. Ты в