ть.
   Во время их беседы что  было  духу  примчался  дозорный  и  еще  издали
крикнул, что враг идет через узкое ущелье с востока. Это был  единственный
вход в долину.
   Ирод сам встал во главе войска и поспешно  отдавал  приказы.  Он  хотел
запереть врага в ущелье, но  было  уже  поздно.  Маккавеи  рассыпались  по
долине. Но  тут-то  их  и  сдержали  солдаты  Ирода,  завязалась  жестокая
схватка, и горы огласились воинскими кличами.
   Маккавеи ничего не знали о подкреплении, их застали  врасплох.  Но  они
бились с тем же презрением к смерти и безумной отвагой, какие всегда  были
им присущи. Не подоспей сюда Ирод со свежими отрядами, Маккавеи разбили бы
и уничтожили засевшее  в  долине  войско.  Теперь  их  ожидал  иной  исход
сражения. На Маккавеев неслись неисчислимые вражеские  полчища.  Потери  с
обеих сторон были  значительные,  для  Маккавеев  роковые,  ибо  противник
несравненно превосходил их силой.
   Ирод, как всегда, сражался в гуще боя. Но в нем не замечалось  обычного
упоения битвой. Он,  как  никто,  умел  опьяняться  сражением.  Только  не
теперь. В нем будто погасло что-то. Он  бился,  как  простой  солдат,  без
свойственного ему бешеного порыва.
   А бой шел, как было ему предопределено. Маккавеи  несли  такие  потери,
что надежда все более угасала в них, хоть они медлили сдаться.
   На  самом  исходе  битвы  среди  взрослых  Маккавеев  появился  хрупкий
мальчик, вооруженный мечом, меньшим, чем у других, но все же  слишком  для
него тяжелым. Странное зрелище.
   Но куда более странен был  Ирод,  который,  завидя  мальчика,  бросился
прямо на него и разрубил его от левого плеча до самого сердца.
   Все, кто видел это, подивились той ярости, с  какою  царь  бросился  на
мальчика, всего лишь ребенка, а не достойного противника. Но  мальчик  был
воин, всякий же воин может погибнуть в бою. Мертвое тельце, все в крови, и
совершенно белое худенькое лицо выглядели до крайности жалобно. Странно, и
зачем они взяли с собой ребенка, никогда они прежде такого не делали.
   Ирод еще долго с трудом переводил дух. Бегло глянул на убитого и больше
не смотрел в его сторону.
   А битва уже почти кончилась, Маккавеи уходили по ущелью.  Лишь  горстка
их осталась прикрыть отступление. Потом и те спаслись бегством.
   Тела остались на поле боя, на поле поражения, среди прочих и мальчик.
   Солдаты Ирода унесли своих раненых, а врагов не подобрали,  ибо  таково
было тогда обыкновение. Потом они ушли греться у костров.
   День клонился к вечеру. Солдаты принялись  чистить  оружие.  Ирод  тоже
почистил меч.
   И настали сумерки.


   Мариамна скоро узнала все потому,  что  один  из  Маккавеев,  свидетель
происшедшего, спустился с гор и тайком  пробрался  в  Иерусалим  врачевать
свои раны. Но передала ей известие старая служанка из дома ее родичей.
   Два дня целых плакала Мариамна.


   Долго  не  возвращался  Ирод  в  Иерусалим.  Ему   не   хотелось   туда
возвращаться. Но Мариамна не замечала, как утекает время, она горевала  по
мальчику, принявшему такую смерть. Она,  с  ее  душою,  не  в  силах  была
понять, как могло это случиться. Целыми  днями  сидела  она,  глядя  прямо
перед собой пустым взглядом, и старалась понять,  что  же  произошло.  Как
могло это случиться? И неотступно стояло у  нее  перед  глазами  худенькое
лицо упрямца, бросившегося к ней в объятия, когда она впервые пришла в дом
родни.
   Бледное, бледное это лицо и какой укоризненный взгляд.
   Виновна ли она в его смерти? В его бегстве и, значит, в его смерти?  Не
потому ли он бежал, что она стала женой ненавистному Ироду?  Возмутился  и
бежал?
   Она не могла избавиться от этих мыслей.
   И почему Ирод убил мальчика? Да еще с такой  непостижимой  жестокостью.
Не потому ли, что никогда никому не прощал, будь то взрослый или  ребенок?
Таков он был, и она это знала, он и сам порой в  этом  признавался.  Может
быть, он пожалел о своей непривычной мягкости  и  вскипел,  завидя  его  в
рядах врагов?
   Ну и что же, от этого ее вина не меньше. Она, она во всем виновата.
   Или... или... Но нет, невозможно...
   Не отомстил ли ей Ирод за то, что она не любит? За то,  что  любит  его
недостаточно крепко?
   Неужто это возможно?
   Если так, то разве меньше ее вина?
   Нет, ничего, ничего не могла понять Мариамна.
   Но она была из тех, кто вечно себя корит.


   Воротясь в Иерусалим, Ирод тотчас понял,  что  Мариамне  все  известно.
Лицо ее преобразилось печалью, но  так,  что  стало  еще  прекрасней,  чем
прежде. Оно сделалось еще бледней, прозрачней, его освещала скорбь, и  еще
яснее в нем проступила душа.
   У нее больше не было слез, она все выплакала, но в глазах стояло  горе.
Они были словно все еще влажны от пролитых слез. Странно, от этого взор ее
стал еще нежней и теплей, а  ведь  часто  страдания  ожесточают  взгляд  и
черты. Ее же чертам горе лишь прибавило нежности.
   Когда Ирод увидел в ней эту перемену и понял, что он ей  причинил,  что
она из-за него выстрадала, на лбу у него  выступил  холодный  пот,  он  со
стоном упал к ее ногам, протянул к ней руки, не смея  ее  коснуться,  и  с
мольбой устремил на нее налитые кровью глаза. Без слов он молил ее,  чтобы
простила ему злобу, простила его за то, что он такой. Она, всепрощающая.
   И она провела прохладной ладонью по его  лбу,  стерла  холодный  пот  с
этого страшного лба, отвела с него мокрые темно-рыжие  волосы  и  гладила,
гладила, пока у Ирода не перестали дрожать губы, взгляд не смягчился, пока
он не затих.


   Он плакал у нее на груди, и потом она приняла его в свои объятия, чтобы
его успокоить. Она старалась быть прежней, как это ни было ей трудно.  Она
надеялась вернуть свое влияние на него, и для этого, она  знала,  ей  надо
было утолить его страсть. Но было и еще одно, хоть это удивляло  ее,  хоть
она не хотела в этом себе признаться: он был ей нужен. Разбуженное им тело
томилось по нему, хоть они были такие разные и по-разному чувствовали.
   Мариамну удивляло, что после всего случившегося ей радостны его  ласки.
Но так это было. И она корила себя за это. Как  за  все  и  всегда  корила
себя. А в темноте перед нею неотступно стояло бледное мальчишечье  лицо  с
замученными глазами, которые теперь, после смерти, стали еще больше.
   Ирод и вправду на время успокоился, и на время умолкли страшные  слухи,
по крайней мере стало тихо  в  самом  Иерусалиме.  Тихо,  насколько  знала
Мариамна. Но связи ее с миром были бедны. Все, что она знала, рассказывала
ей старая служанка из дома родичей. Она приходила  к  ней,  не  сказавшись
хозяевам; если б они об этом проведали, ей пришлось бы худо. И все же  она
приходила.  Потому  что,  хоть  об  этом  обе  молчали,  она  всей   душой
привязалась к Мариамне за недолгие  месяцы,  что  они  провели  под  одним
кровом, и Мариамна к ней привязалась. У  старухи  было  изрытое  морщинами
суровое лицо, но она только с виду казалась такой суровой. Она никогда  не
улыбалась. Отчего? Кто же  знает,  никто  не  знает.  Просто  бывает,  что
человек никогда не улыбается,  особенно  старый  человек,  у  которого  за
плечами целая жизнь.
   Она передавала Мариамне все происшествия в  доме  родственников  и  все
толки о событиях в Иерусалиме и в мире. Она  не  тратила  лишних  слов,  а
случалось,  ей  и  рассказать  было  нечего,  но  она  и  тогда  приходила
посумерничать возле Мариамны.
   И Мариамна радовалась и благодарила ее. Она радовалась, что видит ее, и
радовалась связи с миром и тому, что может порасспросить о  родственниках,
к которым крепко привязалась. Ей говорили, что они ненавидят ее. Но она не
верила.
   Она, как и прежде, часто бродила по  городу  и  выходила  за  городскую
черту. Редко  какая  женщина  бродила  здесь  так  свободно,  но  Мариамна
привыкла к одиноким прогулкам. Она ведь родилась  не  в  Иерусалиме,  а  в
маленьком городке, принадлежавшем их семье, от которой  теперь  никого  не
осталось. И от  городка  ничего  не  осталось.  Когда  она  видела  его  в
последний раз, то была груда дымных развалин.
   Много людей встречалось ей во время прогулок, но все незнакомцы, и  она
ни с кем не разговаривала. Порой все же ее узнавали и улыбались ей,  может
быть, в благодарность за помощь. Ибо все добрые перемены и смягчение гнета
людская молва приписывала  только  ей.  И  потому,  завидя  ее,  встречные
улыбались, а иные даже падали перед ней на колени и  целовали  полы  плаща
Мариамны.
   Мариамны, царицы серебряной.
   И дивились тому, как она переменилась. Отчего бы?
   И тому, что она уже не улыбается им, как прежде.


   Улучшение жизни подданных и тишина во дворце не могли длиться вечно.
   Ирод все больше делался беспокоен, все больше делался самим  собой.  Он
ускользал от нее в собственный мир подозрительности  и  недоверия,  и  она
ясно видела, что теряет над ним власть.
   Она знала отчего. На этот раз он сам ей все высказал.
   И снова покинул Иерусалим ради войны  в  горах,  ради  походной  жизни,
которая всегда была ему по сердцу.
   Мариамна не очень печалилась, потому что присутствие его день  ото  дня
тяготило ее все сильней. Он открыто укорял ее в том, что она его не любит,
только об этом и твердил. Прежде он пересиливал себя, пытался скрыть,  как
он сам это называл, свое унижение, носил его в себе. Теперь же,  напротив,
он все высказал без обиняков, все бросил ей в лицо. Сказал, что знает, что
она не любит его, что он замечал это всякий раз, как был с нею, и сама она
прекрасно это знает и еще  больше  себя  выдает  тем,  что  так  старается
выказать ему пыл и страсть, каких никогда не испытывала, никогда, никогда,
да и никогда не испытает, ведь для страсти не создано ее прохладное  тело,
ее бледное, хрупкое тело, ни руки ее не созданы для страсти, ни  лоно  ее,
ни сердце, все в ней прохладно, все, все.
   Она смотрела в его налитые кровью глаза горюющими темными  глазами,  не
потупляя их. И не в силах вынести ее взгляда, он бросился прочь и упал  на
скамью в соседнем зале с безумно колотящимся сердцем.
   Так они расстались. И он ринулся в горы.


   Для Мариамны настала одинокая, тихая пора.  Она  жила  теперь  сама  по
себе; это готовилось уже давно. Ничуть не  занятая  собой,  она  от  всего
отошла, углубилась в себя. Она просто ступала по земле, жила на  свете,  и
что-то неведомое проходило сквозь ее душу, сквозь ее  хрупкое,  прохладное
тело, как ветер проходит по листве.
   Она и сама-то себя почти не знала -  такая  необычная,  особенная,  она
удивительно мало знала себя. И удивительно, до чего ей это было все равно.
Верней, было бы все равно, подумай она об этом. Но она и вовсе не думала о
том, как мало она себя знает.
   Да, это верно: она жила, как дерево. Ведь и дерево  ничего  о  себе  не
знает. В каждом дереве тайна, великая тайна. Но оно о ней ничего не знает.
И не думает о ней.
   Вот, наверное, отчего ей не нужен был храм.
   Ведь деревьям, цветам и прекрасным камешкам на морском берегу  храм  не
нужен.
   Да и кто бы вздумал его для них строить?
   Так и ей не нужен был храм.
   Она была как деревья. Ветер в их  кронах  -  вот  и  вся  их  церковная
служба, он поет, а они слушают. Иногда.
   Они вслушиваются в себя, и они слушают службу.
   Так созданы деревья.
   И как деревья была Мариамна в ту тихую одинокую пору своей жизни.
   Она бродила по залам дворца, которым  постаралась  придать  вид  жилья.
Настоящим кровом они не стали. Но  у  нее  нигде  не  осталось  настоящего
крова. Он был когда-то  в  маленьком  городке,  но  тот  городок  давно  в
развалинах. Светлый, радостный кров, и при одной мысли о нем  до  сих  пор
радуется ее сердце.
   И она вспоминала отца, и мать, и братьев, никого не осталось  в  живых.
Она  одна.  Правда,  вот  родственники  в  Иерусалиме.  Они,  кажется,  ее
ненавидят. Но ничего, все-таки родственники. Значит, она не одна.
   Бывало, к ней приходила старуха служанка и рассказывала о  них.  Об  их
ненависти она не говорила Мариамне. И она никогда не  говорила  худого  об
Ироде, хоть многое, верно, знала о нем. Она ни о ком не  говорила  худого.
Но теперь, когда его не было во дворце, она чаще наведывалась туда.


   Однажды, бродя по городу, Мариамна добрела до колодца,  откуда  женщины
брали воду. Колодец стоял на маленькой  площади,  женщины  с  незапамятных
времен брали из него воду. И площадь, и колодец были стары, как все  старо
в Иерусалиме.
   И вот, проходя мимо колодца,  она  среди  женщин  узнала  свою  сестру,
двоюродную сестру почти одного  с  ней  возраста.  Она  бросилась  к  ней,
раскрыв объятия, и с губ ее уже были готовы сорваться  слова  привета.  Но
молодая женщина тотчас  отвернулась  и,  поставив  на  голову  наполненный
кувшин, поспешила прочь, не оглядываясь, по узкой улочке к дому, где  жила
прежде и Мариамна.
   Мариамна смотрела ей вслед.


   Воротясь в Иерусалим, Ирод был пасмурнее обычного. Ее он избегал, а  на
расспросы отвечал,  что  в  горах  все  было  прекрасно  и  многие  из  ее
непокорного рода сложили там головы. Чего же ей еще?
   Позже, без видимого повода, он вдруг рассказал ей,  что  имел  в  горах
других женщин из тех, что следовали за отрядами, и пленниц,  не  ей  чета,
хоть из того же маккавейского рода.
   Мариамна ничего не ответила.
   Он был уязвлен ее молчанием. Неужто ей все  равно?  Но  он  не  показал
виду.
   Он не только был уязвлен, он удивился. Он ожидал иного, ожидал, что  ее
больно заденут его слова.
   О том же, что все те женщины вызывали в нем отвращение,  он  не  сказал
ей. В этом он не хотел признаваться даже себе.
   Но не только отвращение вызывали они в нем. Странным образом  само  это
отвращение разжигало его похоть. Они так несхожи были с Мариамной. С  той,
кого он любил.
   Ему сладка была именно полная их  несхожесть  с  нею,  с  ее  чистотой.
Иногда приедается и чистота.
   Но только ее одну он любил.
   Мариамна смолчала, хоть его признание оскорбило и опечалило ее, но  она
и не ждала ничего иного. Так зачем его упрекать? И она не упрекала.
   Больше он к ней не приближался, не искал ее любви.  И  несмотря  ни  на
что, она тосковала по нему, хоть все в нем внушало ей отвращение и ужас.
   И еще она опасалась, как бы он не только с  женщинами,  но  и  во  всем
прочем не вернулся к прежним своим привычкам.  Свою  власть  над  ним  она
утратила совершенно, это ясно, но что же теперь будет?
   Прошло немного времени, и худшие ее опасения сбылись.


   Расползлась молва о том, что снова  настало  черное  время.  Что  людей
хватают в их домах, отрывают от семей и  потом  они  без  следа  исчезают.
Снова пополз ужас по улицам иерусалимским.
   Темницы в подземельях дворца снова наполнились узниками, и  можно  было
только догадываться, каким мучениям их подвергают. Мариамна жила в тревоге
и тоске и не понимала, отчего же не разорвется ее сердце. Она боялась, что
и в дом ее родни тоже вломились люди Ирода. Но ей удалось узнать,  что  их
дом не тронули. Конечно, будь там мужчины,  едва  ли  бы  им  уцелеть,  но
мужчин не было, остались только женщины.
   Были и другие перемены  во  дворце.  Ирод  снова  привык  ко  множеству
женщин, размалеванных блудниц, и приближенные поставляли  ему  все  новых,
совсем как прежде. С этими женщинами он не просто ублажал свою похоть, они
нужны ему были, чтобы унизить, оскорбить и ранить ту, которую он  любил  и
которая его не любила. Ибо сердце его и в любви оставалось злым.
   Но нелегко было унизить Мариамну. Что-то в душе ее и в облике ограждало
ее и делало неуязвимой. Она бродила  по  дому  порока,  словно  ничего  не
замечая. Конечно, она замечала все, но она не испытывала  унижения.  Этого
чувства она не знала совсем.
   Однажды он осыпал ее горькими упреками за  то,  что  она  терпит  такую
жизнь и как-де она не замечает, что  творится  вокруг,  не  корит  его  за
беспутство. Как она допустила такое!.. Как позволила!..
   Но вдруг он осекся, умолк, отвел от нее налитой кровью взгляд. И ей  не
пришлось ничего отвечать.
   Он ушел, и долго потом не видели они друг друга. Верней  даже  сказать,
что  это  была  последняя  их  встреча,  ибо  еще   он   видел   ее   лишь
один-единственный раз, когда опоздал к ней, умирающей.
   До этого дня оставался покуда немалый срок. Но они избегали друг друга.


   Между наложницами Ирода и Мариамной не случалось раздоров. Они ни в чем
не повинны, в чем же ей их обвинять? Вот она их  и  не  обвиняла.  Они  же
старались не обидеть ее. Быть может, и их поразил ее облик. А быть  может,
они жалели ее. Думали, что она больше их самих достойна жалости.
   К тому же встречались они мало. Мариамна  жила  в  тех  покоях  дворца,
которым постаралась придать вид крова. Там никто ее не тревожил.
   Но одна, пленная дочь Маккавеев, взятая во дворец  за  грубую  красоту,
однажды, столкнувшись с Мариамной, высказала ей свою безмерную ненависть.
   - Меня-то взяли в плен, - кричала она,  -  меня  силой  отдали  подлому
тирану, мерзкому идумею. А ты отдалась ему доброй волей, стала  царицей  и
думаешь, что ты благородная! Я-то не царица! Я попранная дочь врага,  и  я
горжусь этим! А тебе чем гордиться! А ну, скажи! Тьфу!
   Другие женщины донесли Ироду о том, как она обошлась  с  Мариамной.  Он
сам избил ее, неистово и безжалостно. Она не проронила ни звука. И все же,
хоть все думали, что он ее выгонит, он оставил ее при себе. Ибо знал,  что
она никогда не смирится перед своей судьбой, никогда не покорится ему и он
всякий раз будет брать ее силой.
   Он никому не позволял обижать Мариамну.


   Старая служанка давно уже не наведывалась во дворец, и  Мариамна  стала
думать, отчего бы. Может быть, ничего не случилось, она и прежде,  бывало,
редко ходила, она еще придет. Конечно, она еще придет.
   А та все не шла.
   Минули недели, потом месяцы. Мариамна встревожилась не  на  шутку.  Что
стряслось? Во всем свете некого ей спросить.
   Не проведали ли хозяева об их тайных встречах и запретили ей ходить  во
дворец? Или иная беда разразилась? Как бы узнать?
   А потом она узнала от одной из царских наложниц, что старухи больше нет
и напрасно бродит Мариамна по залам дворца, поджидая ее.
   Мариамна принялась расспрашивать, откуда та узнала. Да так, слыхала  от
людей.
   Что же, она умерла? Ну, об этом точно неизвестно, но ее  нет,  а  стало
быть, наверное, умерла.
   Позже  известие  подтвердилось.  Мариамна  точно  узнала,  что  старуха
умерла, что Ирод  убрал  ее  с  дороги,  заподозрив,  будто  она  помогает
Мариамне сноситься с Маккавеями. А Мариамну он заподозрил в тайной связи с
его врагами. Вот что узнала Мариамна.
   Какой вздор. У нее это даже в голове не укладывалось.
   Не мог же он такому поверить.
   И ей не верилось, что старой служанки больше нет. Она горевала  по  ней
всем сердцем, она к ней так  привязалась,  хоть  никогда  ей  об  этом  не
говорила. Неужели она уже не придет во дворец?  Вот  и  последняя  близкая
душа покинула Мариамну. И она осталась совсем одна.
   Целыми днями она вспоминала старуху. Вспоминала морщинистое лицо, такое
суровое с виду, хоть она не была сурова. Нисколько. Просто она никогда  не
улыбалась. Отчего? Кто же знает, никто не знает.
   И вот ее нет.


   А он и вправду заподозрил ее в  связи  с  Маккавеями,  с  его  врагами.
Заподозрил оттого, что старая служанка так часто наведывалась во дворец. И
приказал убрать старуху с дороги.
   Но на этом он не успокоился.
   Как многих страстно жестоких людей, его преследовал  страх  смерти.  Он
загубил тысячи жизней, а сам боялся умереть. Он не боялся смерти в бою,  в
упоении битвы, в бою он ничего не боялся. Но его пугала смерть от болезни,
подтачивающей изнутри, пугала смерть от руки врага, невидимого, незнаемого
врага. Он боялся, что его убьют предательски, ударом кинжала в спину,  под
лопатку, под левую лопатку, это будет, этого  не  миновать,  от  этого  не
уйти.
   И  если  против  него  готовится  заговор,  так  чего  же   лучше   для
заго