бе
можно не надсаживаться.
   - Из гостиницы-то уйдешь или как?  Ах,  не  знаешь?  Она  еще  тебе  не
сказала.
   - Глядишь,  вышивки  начнешь  продавать  на  старости  лет.  Плохо  ли,
красота, а не работа. Опять же с цветочками  будешь  ковыряться,  она  вон
какую пропасть цветов-то развела, Фрида.
   - Так как же, в лавке он у тебя будет или куда ты его приспособишь?
   Фрида может не отвечать, все говорят разом, сплошной галдеж стоит.  Она
сидит, устремив в пространство взгляд  больших  кротких  глаз,  с  венцом,
слегка съехавшим набок, но полная спокойного достоинства,  в  своем  белом
венчальном платье, которое, если подумать,  очень  ей  к  лицу.  Время  от
времени она сжимает Юнасу руку под столом,  и  тогда  лицо  ее  освещается
счастливой улыбкой, и они с затаенной радостью взглядывают друг на  друга.
А потом она снова делается серьезной, чуть печальной.
   Начинает смеркаться, и  Хульда  приносит  лампу.  На  столе  появляется
сладкое. Оно удалось на славу, но Фрида не  может  есть,  только  пробует,
чтобы убедиться, что получилось хорошо. Еще бы не хорошо,  столько  с  ним
было возни.  А  потом  очередь  доходит  до  торта.  Он  и  в  самом  деле
замечательно хорош. Посредине розовым вареньем  выведено  "Ю"  и  "Ф",  но
этого никто не замечает, они такие перевитые, буквы-то. Зато  Юнас  и  она
сразу их видят и обмениваются нежными, счастливыми взглядами,  держась  за
руки под столом. К торту подают вино. Да, если бы пастор смог остаться, он
бы, наверное, сказал сейчас речь в их  честь.  Непременно  сказал  бы.  Он
умеет при случае очень красиво говорить. Но ведь и так  все  идет  хорошо.
Торт съедают без остатка.
   На этом общая трапеза кончается,  теперь  будет  кофе.  Оторвавшись  от
стола, они  разбредаются  по  комнате,  мужчины  переговариваются,  шумят,
слегка пошатываются. Им подают сигары, разливают по чашкам кофе.
   - А коньячку-то не найдется у тебя, Фрида? - интересуется Эмиль.
   Нет, об этом она не подумала. Не ожидала, верно, что будут столько пить
в такой день.
   - Это ж срамота, в такой торжественный день, - изрекает  Эмиль.  -  Где
свадьба, там и коньяк должен быть, неужто не ясно! У меня в  повозке  есть
бутылочка, по дороге в товариществе прихватил. Так и быть, уступлю.
   И он с шумом выходит из комнаты  и  в  скором  времени  возвращается  с
коньяком.
   - Вот теперь гульнем!
   Все принимаются снова пить. Они не говорят, а орут так, будто находятся
у себя в усадьбах и перекликаются через  дворы,  сыплют  бранными  словами
так, будто готовы при первой же возможности отправить друг  друга  на  тот
свет, - хотя в самом деле стоят все тесной кучей и, полные самых дружеских
чувств,  болтают  наперебой.  Время  идет,  и  они  все  больше   хмелеют,
приваливаются друг к другу, с грохотом плюхаются  на  стулья.  Которые  из
станционного  поселка,   те   попристойней   держатся,   не   какая-нибудь
деревенщина, а хуторяне так,  пожалуй,  через  край  хватили.  Дым  виснет
клубами, и алкогольные испарения разливаются по комнате, наполняя ее своим
жарким духом.
   Женщины тоже не скучают: сбившись в своем углу, болтают про  тех,  кого
здесь нет, да про разные происшествия в округе, давненько уж вместе-то  не
собирались, последнее время редко кто  гостей  созывал.  Потом,  слово  за
слово, выкладывают не таясь, что думают, покачивают  головой  и  поджимают
губы, шепчут что-то друг другу, прислушиваются и снова говорят, кто уж  их
разберет о чем. Фрида сидит некоторое  время  с  ними,  потом  на  минутку
заглядывает в кухню, потом ставит на место цветы, убранные не  туда,  куда
нужно, потом подправляет лампу. А под конец просто стоит посреди  комнаты,
сцепив руки и глядя прямо перед собою, и вслушивается в окружающий шум.
   - Экая дуреха, в белое платье вырядилась,  -  вдруг  доносится  до  нее
сзади.
   Тогда она идет и садится рядом с Юнасом. И, едва сев, не может удержать
слез.
   Но это не настоящий плач, просто слезы катятся у  нее  из  глаз,  тихо,
беззвучно. Никто ничего и не замечает, кроме Юнаса.  А  он  в  совершенном
испуге гладит ей руку, нежно сжимает ее в своих ладонях и все  спрашивает,
спрашивает, что же  такое  случилось,  отчего  она  плачет.  И  тогда  она
поднимает на него глаза и улыбается ему своей кроткой  и  доброй  улыбкой,
как всегда, когда они друг с другом разговаривают.
   - Ничего, Юнас, - говорит она, - это просто от радости.
   И он успокаивается, потому что видит, что это правда.
   - Юнас, миленький, - говорит она, - пошли теперь к себе наверх.
   Так они и делают. Они прощаются  со  всеми  весело  и  приветливо,  как
счастливые новобрачные, и идут к себе наверх.
   Там красиво прибрано, постель  приготовлена,  все  сделано,  как  Фрида
определила. На кровати простыня  с  кружевной  прошивкой,  самой  широкой,
какая только нашлась у нее в лавке, на столе свежие цветы, белая  скатерть
с мережкой, на комоде тоже. Окно отворено настежь, а на дворе тихий  вечер
бабьего лета с яркими звездами, свет которых падает в комнату.
   Какой здесь мир и покой. Охваченные блаженством, они падают друг  другу
в объятия. Они стоят долго,  так  долго,  что  перестают  замечать  время,
переполненные своим счастьем. Внизу по-прежнему шумят, но удивительно, они
не слышат шума. Просто удивительно, что можно вот так ничего  не  слышать,
совсем-совсем ничего.
   Затем они раздеваются, идут и ложатся, ласкаясь и  перешептываясь.  Они
приникают  друг  к  другу  и  ощущают  нечто  дивное,  прежде  никогда  не
изведанное, чему подобного нет.
   Никогда она не предполагала, что любовь может быть настолько  огромной.
Уж как она много об этом думала - и все же до сих пор не представляла себе
этого по-настоящему. Словно всю жизнь она прожила  ради  этого  мгновения,
когда они с Юнасом слились в одно. Он обнимает ее рукою -  сильной  рукою,
он ведь столько тяжестей перетаскал на своем веку. И она  отдается  своему
любимому, это такое несказанное наслаждение - отдать ему все,  что  у  нее
есть, это божественно. Она  даже  укусила  его  своими  вставными  зубами,
отчего он уж совсем голову потерял. В первый момент она и  сама  пришла  в
замешательство. Но такова любовь, у нее свой язык.  Великая,  божественная
любовь, неподвластное разуму диво, которое все собою освящает.
   Потом они лежат рядом, усталые и блаженные.  Лежат,  держась  за  руки,
будто в этом еще больше  нежности,  чем  в  любовных  ласках.  Они  словно
оцепенели, потрясенные совершенной полнотою своего счастья.
   Юнас забывается сном после долгого  дня.  Он  лежит  возле  нее,  такой
красивый и милый, Фрида ласково гладит его волосы, поправляет их. Она тоже
чувствует себя  немного  утомленной.  Но  лежит  в  полутьме  с  открытыми
глазами, прислушиваясь.
   Как все тихо. Поразительно, до чего тихо. Там ли они  или  уже  уехали?
Она ничего не слышит. Вокруг лишь эта огромная,  непостижимая  ночь  -  да
любимый рядом с нею спит, спокойно похрапывая. И больше ничего.
   Она пододвигается к нему поближе и тоже  засыпает,  крепко  сжимая  его
руку в своей. Так они вместе лежат  в  ночи,  прильнув  друг  к  другу,  с
горящими щеками, с  полуоткрытым  для  поцелуя  ртом.  И  как  величальное
песнопение  небес,  как  светозарная  осанна  единственно  сущему,  звезды
несметными хороводами плывут над их ложем, все умножаясь в числе  по  мере
сгущения тьмы.



    Пер Лагерквист.
    Юхан Спаситель

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - Ю.Поспелов.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Мое имя Юхан, но все называют меня Спасителем, потому что я спасу людей
на земле. В этом мое предназначение, и потому  меня  так  называют.  Я  не
такой, как другие, и никто здесь в городе не похож на меня. В  моей  груди
господь зажег огонь, который никогда не гаснет, я чувствую, как  он  горит
во мне, горит день и ночь. Я знаю, что должен спасти людей, что ради них я
буду принесен в жертву. Моя вера, вера, которую я им проповедую,  принесет
им освобождение.
   Да, я знаю, как сильно я должен верить, верить за  них,  за  всех,  кто
сомневается, кто алчет, и жаждет, и не может насытиться. Я должен укрепить
их. В тоске и горе взывают они ко мне, и  я,  будто  мановением  доброй  и
ласковой руки, освобожу их от всех бед - и не будет больше  ни  забот,  ни
тревог.
   Да, я спасу людей на земле. В четырнадцать лет я понял, что в этом  мое
предназначение. С тех пор я не такой, как другие.
   Я даже одет не так, как все. На  куртке  у  меня  два  ряда  серебряных
пуговиц, вокруг пояса - зеленая лента, а на рукаве -  красная.  На  шее  у
меня висит на шнурочке крышка от сигарной коробки, на  которой  нарисована
молодая и красивая женщина - что это такое, я уже  не  помню.  Вот  так  я
одет. А на лбу у меня звезда, которую я сам вырезал из жести, звезда сияет
на солнце, ее видно издалека, она сверкает так, что все  обращают  на  нее
внимание.
   Когда  я  иду  по  улице,  люди  смотрят  мне  вслед.  Они  удивляются.
"Смотрите, Спаситель", - говорят они. Они знают, что это я. Знают,  что  я
пришел, чтобы спасти их.
   Но они меня не понимают. Они верят не так, как нужно  верить.  Не  так,
как верю я. В них не пылает огонь, как во мне. Поэтому я должен говорить с
ними, учить их верить, поэтому я должен пока быть среди них.
   По-моему, это очень странно: они видят своего Спасителя, слышат его, он
живет среди них, и все-таки они его не понимают. Но когда-нибудь  глаза  у
них раскроются, и они увидят его таким, каков он есть.


   Сегодня базарный день. Я был на площади и проповедовал, как обычно. Там
были крестьяне со своими телегами. Все собрались вокруг меня. Я говорил им
обо всем том, что ношу в себе, о слове божием, которое я должен возвестить
миру, и о том, что я пришел освободить их, что я помогу им обрести  покой.
Они слушали внимательно, я думаю, их утешили мои слова.
   Я не знаю, почему они смеялись. Я  не  смеюсь  никогда.  Для  меня  все
серьезно. И когда я стоял, глядя на  всех  этих  людей,  и  думал,  что  у
каждого из них есть душа, которую нужно спасти от  гибели,  я  чувствовал,
сколь велика и серьезна моя задача. Как это чудесно - говорить  и  видеть,
что тебя слушают. Мне даже показалось на миг, что передо мной неисчислимые
толпы людей, среди них и те, кто не пришел сегодня  меня  послушать  (ведь
когда базар небольшой, народу бывает не так много), показалось, что я вижу
всех людей земли, всех алчущих и жаждущих покоя, и я несу им спасение. Это
был миг блаженства, я никогда его не забуду.
   Мне кажется, сегодня я говорил вдохновенно и они понимали меня.
   Когда я кончил, один из них выступил вперед и от имени  всего  собрания
вручил мне кочан капусты. Я взял его с собой  и  дома  сварил  удивительно
вкусный и сытный суп. Уже давно я не ел горячего. Боже,  благослови  этого
доброго человека.


   Как жаль людей! Все  они  несчастны,  все  страдают,  все  в  отчаянии.
Булочник Юханссон несчастен оттого, что лишился покупателей, с тех пор как
рядом открылась другая булочная. Хлеб у него все такой же хороший, он  мне
часто дает кусочек. Хлеб всегда хорош. Полицейский Экстрем,  с  которым  я
часто разговариваю, несчастен потому, что жена у  него  плохая  хозяйка  и
совсем перестала о нем заботиться. Даже городской судья и  тот  несчастен,
потому что потерял своего единственного сына.
   Только я счастлив. Во мне ведь горит огонь  веры,  который  никогда  не
гаснет, который будет гореть и гореть, пока не сожжет меня. Я не  знаю  ни
забот, ни тревог, я не такой, как они. Таким мне быть нельзя.
   Нет, мне нельзя отчаиваться. Ведь я должен верить за них.
   Они взяли меня на казенный кошт, чтобы  я  мог  посвятить  себя  своему
делу, ни о чем больше не заботясь. Мне здесь хорошо, нас кормят  два  раза
каждый день. Все здесь бедные и несчастные люди, мне их  очень  жаль.  Они
добрые и тихие, кажется, еще никто не понимал меня так  хорошо,  как  они.
Они тоже называют меня Спасителем и очень уважают.
   По вечерам я им проповедую. Они слушают меня  с  благоговением,  каждое
слово западает им в  душу.  Как  сияют  их  глаза,  когда  я  говорю!  Они
хватаются за меня, за мои слова, как за свою единственную надежду. Да, они
понимают, что я пришел их спасти.
   После ужина я всегда собираю их вокруг себя и вдохновенно говорю о  той
вере,  которая  может  преодолеть  все,  которая  превратит  этот  мир   в
счастливую обитель, дарованную нам господом. Начальник  говорит,  что  это
можно, что это разрешается. Он мной доволен. Потом  мы  идем  отдыхать.  В
комнате нас четверо. Над моей постелью висит звезда, она сияет  надо  мной
всю ночь, она бросает свет на мое лицо, когда я  сплю.  Я  не  такой,  как
другие.


   О страшное отчаяние в моей душе! Отчаяние и тоска душат нас всех!
   Исчезла звезда, звезда спасения, которая одна только может указать  нам
путь! Утром, когда я проснулся, гвоздь, на который я ее повесил, был пуст.
Никто не знает, куда она пропала. Тьма поглотила нас, я ищу луч света,  но
не нахожу ничего, не нахожу пути из этой ужасной тьмы.  Все  убиты  горем,
весь город погружен в печаль. Из окна нашего дома мы видим, каким серым  и
мрачным стало небо, кажется, будто дома и улицы посыпаны пеплом, нигде  ни
огонька.
   Как же нам быть? Как избавиться от отчаяния, охватившего нас?
   Все с надеждой смотрят на меня. Но что я такое, раз над моей головой не
сияет звезда и небесный свет не ведет меня? Теперь я  -  ничто,  такой  же
бедняк, как все.
   Кто же тогда спасет нас?
   Все уладилось, все хорошо. Я целый день благодарил господа.
   Старый Энук спрятал ее. Мы нашли ее у него  под  матрацем.  Теперь  все
счастливы и спокойны. После этого испытания моя вера окрепла еще больше.
   Это была только шутка, я не сержусь.
   Иногда я чувствую такое одиночество и пустоту вокруг. Мне кажется,  что
люди не понимают, зачем я послан к ним. Я сомневаюсь в своей власти над их
душами. Сумею ли я освободить их?
   Они всегда так хорошо улыбаются, когда я проповедую, их лица  светлеют,
едва они завидят меня. Но верят ли они в меня по-настоящему?
   По-моему, очень странно, что они не понимают, кто я такой, не чувствуют
огня, пылающего во мне, неземного вдохновения, сжигающего мою  душу.  Ведь
сам-то я хорошо это чувствую.


   Иногда во время проповеди мне вдруг кажется, будто я совсем один,  хотя
вокруг толпятся люди, много людей, слушающих меня. Я - как пламя,  которое
вздымается все выше и выше к небу, становясь все чище и ярче. Но никто  не
греется возле него...
   О сомнение, которое хочет сломить меня! Ты, только ты и повинно в  том,
что мы так несчастны и униженны.
   Сегодня я был в гостях у птиц и цветов. Они были рады,  что  я  пришел.
Жаворонки пели, фиалки и одуванчики выглядывали из травы.  Я  проповедовал
им в полной тишине. Все слушало. Жаворонки повисли над моей головой, чтобы
послушать. Какой душевный покой чувствовался  в  природе,  здесь  все  так
хорошо понимают меня.
   Если бы люди были цветами и деревьями, они бы тоже поняли меня. Да, они
были бы куда счастливее!
   Но они привязаны к земле, хотя и не принадлежат ей. Они  как  растения,
вырванные с корнем, и солнце палит их, и земля ждет, когда они сами станут
землею. Ничто не может сделать их счастливыми, ничто не может  их  спасти,
кроме слова божьего, которое я им несу. И тогда все станет на свои  места,
и земля станет пахнуть лилиями, и люди обретут покой.
   Когда я вечером возвращался домой, возле пивных было  много  народу,  и
все звали своего Спасителя и хотели, чтобы я проповедовал. Но  я  отвечал,
что говорил с моим богом и теперь должен идти домой,  чтобы  обдумать  то,
что он мне сказал.
   Может быть, я поступил неправильно, но я чувствовал  себя  чужим  среди
них и с печалью в сердце пошел домой.


   О сердце, как мне тяжело жить! Как тяжко бремя, которое я несу!
   Сегодня, когда я, погруженный в свои мысли, шел по улице, я попал вдруг
в  толпу  детей,  выходивших  из  школы.  Они  окружили  меня.  "Смотрите,
Спаситель идет, - кричали они, - Спаситель идет!" Их  было  много,  и  мне
пришлось остановиться. И тогда один  из  них  раскинул  руки  и  закричал:
"Распятый! Распятый!" Я думаю, кто-нибудь подучил их, потому что остальные
тоже раскинули руки и вокруг меня  зазвенели  детские  голоса:  "Распятый!
Распятый!"
   Меня будто ударили ножом.  Я  почувствовал,  как  остановилось  сердце,
холодный пот выступил на лбу. Под их крики и шум  я  кое-как  выбрался  из
толпы. Я вошел во двор столяра Лундгрена, сел и заплакал.


   Я люблю детей. Никто их так не любит, как я. Когда я смотрю в их чистые
глаза, я чувствую радость, которую не может дать ничто другое на свете.  Я
хотел бы, чтобы они ко мне приходили. Я сажал бы их на колени,  гладил  бы
по голове, и они прижимались бы щекой к моей щеке...
   Я часто видел, что так делает маленький сын булочника Юханссона,  когда
сидит по вечерам на пороге со своим  отцом:  он  гладит  отца  по  щеке  и
обнимает за шею, и так они сидят долго-долго, не тревожась  ни  о  чем  на
свете. Как часто мне хотелось, чтобы детская рука вот  так  же  ласкала  и
меня...
   Но тот, кто послан на землю, чтобы спасти людей, бредет в  одиночестве,
он как чужой среди них. У него нет  очага,  нет  земных  радостей,  нет  и
печалей. Он - изгой, ибо в нем пылает огонь, который испепелит их. Кто он,
непохожий на остальных?
   Распятый! Распятый!


   Только верить и верить! Верить за них  всех!  Каждый  вечер  я  прихожу
такой усталый, будто прожил тысячи чужих жизней. Я свертываюсь  клубочком,
как зверь, и засыпаю. Лишь звезда горит  надо  мной,  смертельно  усталым,
горит, чтобы я снова проснулся и верил еще сильней.
   Почему такое предназначение выпало именно мне? Часто, когда  я  сижу  у
окна и смотрю сверху на город, мне кажется странным, что именно я  призван
спасти их. Ведь я такой ничтожный, многие в мире обладают большей силой  и
большей властью, чем я. Призвание давит меня,  как  ноша,  для  которой  я
слишком слаб, и я падаю на колени. В такие мгновения  мою  душу  наполняет
отчаяние и страх...
   Но разве Спасителю дозволено упасть? Разве  дозволено  ему  чувствовать
страх?
   О, почему я, самый слабый из всех, должен верить за них!


   Сегодня, когда я шел по площади, я встретил судью. Он кивнул мне.
   - Здравствуй, Юхан, - сказал он.
   Я даже остановился...
   Он не назвал меня Спасителем!
   "Здравствуй, Юхан", - сказал он только... Только Юхан, больше ничего.
   С той поры, когда я был еще ребенком, меня никто так не называл. Теперь
я вспомнил, что так звала меня мать. Она сажала меня на колени  и  гладила
по голове... Теперь я вспомнил, я только подумал немножко и вспомнил...
   "Здравствуй, Юхан..."
   Она была такая добрая. По вечерам она приходила домой, зажигала лампу и
готовила ужин, а потом я забирался к ней на  колени.  Волосы  у  нее  были
совсем золотые, а руки красивые и белые-белые, потому что целыми днями она
мыла полы... Теперь я вспомнил... Я обнимал ее за шею... Я помню...
   "Здравствуй, Юхан..."
   Как хорошо мне стало, когда судья сказал это. Тепло и хорошо. И в  душе
сразу как будто все успокоилось - ни тревоги, ни тоски.
   Только Юхан, больше ничего.
   О, если бы я мог быть таким, как все! Если бы мог снять  с  себя  бремя
своего предназначения, стать одним из них, таким, как они. Жить спокойно и
безмятежно своими земными заботами, как все,  день  за  днем,  и  вечерами
приходить усталым от будничных дел, которые сделал как нужно,  усталым  от
них, а не от веры, одной только веры...
   Может быть, я сумел бы помогать столяру Лундгрену.  Или,  если  бы  это
оказалось трудным, подметать двор.
   И я бы стал таким, как они. И огонь не жег бы меня больше. И не терзало
отчаяние.
   Только