стал приветливым  и  спокойным,  совсем  другим.  Скоро  кофейник
закипел, и по всей комнате распространился  запах  кофе.  Когда  все  было
готово, он с трудом взобрался на стул и уселся  с  довольной  улыбкой.  Он
разлил кофе по чашкам, и мы стали пить. Кофе приятно согревал. Он  считал,
что я должен съесть и кусочек хлеба, но этого я не мог  от  него  принять.
Сам он ел с какой-то  странной  торжественностью,  медленно  отламывая  по
кусочку и тщательно  собирая  все  крошки.  Он  ел  так,  словно  совершал
священный обряд. Глаза у него блестели. Никогда  еще  не  видел  я,  чтобы
человеческое лицо так сияло, так тихо светилось.
   Я был тронут и в то же время подавлен, видя его таким.  Откуда  у  него
силы  так  мужественно  выносить  свое  несчастье?  Я,  здоровый  человек,
случайно заглянувший сюда, чтобы посмотреть, как он живет в своей норе,  -
я не мог прийти в себя.
   "Да, - думал я, - у него, наверное, есть иные,  тайные  надежды,  может
быть, он верующий, а тогда все можно снести, тогда ничего не страшно". И я
вспомнил, что хотел спросить его именно об  этом,  ведь  это  томило  меня
самого,  никогда  не  оставляло  в  покое,  влекло  к  глубинам,   которым
противилось мое существо. Потому я и пошел с ним - я хотел спросить его об
этом. Мне нечего было здесь делать. Просто я хотел его спросить.
   - Скажите мне, Линдгрен, - начал я, - когда у человека такая жизнь, как
у вас, когда приходится выносить столько страданий, не  испытывает  ли  он
больше других потребности верить в какие-то нездешние силы, верить  в  то,
что есть бог, который всемогущ и, налагая на  него  столь  тяжкую  судьбу,
преследует какие-то высшие цели?
   Старик подумал немного.
   - Нет, - ответил он, запнувшись, - верно, это бывает не с  такими,  как
я.
   Как странно, как  неловко  было  услышать  его  ответ.  Неужели  он  не
чувствует убожества своего существования, не  подозревает,  как  богата  и
прекрасна жизнь!
   - Нет, - повторил он, погруженный в свои мысли, - нам бог нужен меньше,
чем другим. Если бы он и существовал, он мог бы открыть нам лишь  то,  что
мы сами поняли, лишь то, за что сами благодарны. Я часто говорил об этом с
нашим хозяином,  -  продолжал  Линдгрен,  -  и  он  меня  многому  научил.
Господин, наверное, не знает нашего хозяина, а жалко, - это  замечательный
человек.
   - Нет, я с ним незнаком.
   - Да, конечно, конечно, но это очень жалко.
   "Ну еще бы, - думал я, - откуда мне  знать,  что  это  за  удивительный
хозяин, - возможно, он и впрямь редкостный  человек,  -  но  я-то  живу  в
другом доме". Все это я только подумал, а вслух ничего не сказал.
   - Странно, - сказал старик, - у него так много домов, чуть  ли  не  все
дома здесь принадлежат ему; наверно, и  господин  живет  в  одном  из  его
домов... Да, - продолжал он, - конечно, ему  трудно  со  всем  управиться!
Когда я пришел к нему и спросил, не приютит ли он меня -  потому  что  мне
ведь тоже нужно где-то жить, - он сперва долго меня рассматривал.  "Помещу
тебя в подвале, - сказал он потом, - наверху  тебе  жить  нельзя".  -  "Ну
конечно, - говорю, - я прекрасно все понимаю". -  "По-моему,  подвал  тебе
подойдет, - говорит, -  надеюсь,  я  в  тебе  не  ошибся?  Ты-то  сам  как
считаешь?" - "По-моему, это для меня самое подходящее".  -  "То-то.  Я  не
могу пускать в  подвал  кого  попало.  Не  хочу,  чтобы  люди  ругались  и
ссорились, не хочу плохих и подозрительных жильцов. Наверх  я  еще  пускаю
тех, в ком не уверен, о ком почти ничего не знаю,  но  в  подвале  у  меня
пусть живут хорошие и надежные люди, мои  друзья.  Ну,  как  ты  считаешь,
подойдет это тебе?" - "Да, конечно", - говорю; я очень обрадовался. "Стало
быть, все в порядке. А платить-то ты сможешь?  -  спрашивает;  человек  он
строгий, ничего не скажешь. - Платить должны все, ничего не поделаешь, как
бы ты ни был беден. Ты будешь платить недорого, потому что много с тебя не
возьмешь. Но  хоть  сколько-нибудь,  а  платить  надо.  Где  ты  достанешь
деньги?" - "Мне приходится жить за счет добрых людей". - "И есть такие  на
свете?" - удивился он и поглядел на меня. "Конечно, есть, и много,  а  как
же иначе?"  -  "Да,  верно,  -  говорит,  -  и  при  желании  их  нетрудно
пересчитать. Ты неглупый старик, оставайся у меня". Да, он  замечательный,
хоть с виду такой простой. Он мне очень помог. Без него худо мне  пришлось
бы. Он часто сюда заглядывает - посидит немного, поболтает. А ведь мне это
такая поддержка. Как важно знать,  что  кто-то  тебя  понимает.  "Линдгрен
солидный человек" - вот как он говорит. Такое приятно услышать.
   Счастливый и довольный, глядел он на меня.
   - А вы, господин, тоже солидный человек? - спросил он.
   Я не ответил и опустил глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.
   Мы сидели в его тихой и убогой комнатке. Свет  лампы  падал  на  низкий
стол с подпиленными ножками, на скатерть,  на  черствые  куски  хлеба,  на
кровать, где он спал. Мое молчание не тревожило его.  Я  заметил,  что  он
думает о своем.
   Потом он сполз со стула, взглянул на камин,  вымыл  чашки  и  аккуратно
поставил их на полку. Подполз к кровати, что-то поправил там, снял одеяло.
Но, положив его на стул и разгладив рукой складки, он  остался  лежать  на
полу.
   - Хорошо, когда день кончается, - сказал он. Он и  вправду  устал,  это
было видно.
   - И это говорите вы, Линдгрен, хотя  считаете  жизнь  такой  богатой  и
значительной.
   - Да, - ответил он, спокойно глядя прямо перед собой, - жизнь богата. Я
так хорошо понимаю, так ясно чувствую это. Но день всегда  трудно  прожить
до конца. Что поделаешь, уж таков я есть.
   Он глубоко вздохнул. Глядя, как он стоит скорчившись, на коленях, можно
было бы подумать, что он молится, но таким вот сотворила его природа.
   Я тихо встал, собираясь уйти. Подошел  к  нему,  поблагодарил,  пожелал
доброй ночи. Он пригласил меня заходить, когда мне захочется, и я  сказал,
что с удовольствием зайду. Потом он пополз, провожая меня до дверей,  и  я
вышел на улицу.
   Теперь во всем доме было темно. Темно  было  и  во  втором  этаже,  где
недавно сверкали люстры. Наверное, у них и не было званого вечера, раз все
так рано кончилось. Только внизу у старика  горел  свет,  он  освещал  мне
дорогу почти до самого дома.



    Пер Лагерквист.
    Злой ангел

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - И.Бочкарева.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   По безлюдным улицам ночного города шел  злой  ангел.  Ветер  выл  среди
домов, бушевал над крышами; на улицах не было никого, кроме ангела. Он был
жилист и мускулист, он шел, наклонясь против ветра  и  плотно  сжав  губы,
кроваво-красный  плащ  скрывал  его  огромные   крылья.   Он   сбежал   из
кафедрального собора, где долго простоял  в  затхлости  и  духоте.  Веками
дышал он свечным  угаром  и  ладаном,  веками  слушал  хвалебные  гимны  и
молитвы, возносимые к мертвому богу, который висел  у  него  над  головой.
Веками смотрел он на людей, коленопреклоненных, распростертых на церковном
полу, устремляющих взоры к небу, бубнящих разную  чепуху,  в  которую  они
верили. Трусливый сброд, провонявший верой во всякое вранье!  Тошнотворная
смесь из страха, путаных мыслей, убогой  надежды  ускользнуть  от  судьбы,
выкарабкаться! Наконец-то он сбежал!
   Он освободился от  своих  оков  и  ступил  жилистой  ногой  на  алтарь,
опрокинув чашу со святыми дарами. В гневе спустился он на  пол  и  пинками
расшвырял скамеечки для молящихся. Вокруг висели святые  с  благочестивыми
восторженными лицами, реликвии за решетками пахли гнилью, в  апсиде  горел
свет, там на затхлой соломе лежал младенец и восковая  мать  стояла  перед
ним на коленях - лживый, бессмысленный  хлам!  Ударом  ноги  он  распахнул
двери и вышел в ветреную ночь.
   Он скажет правду!
   Выйдя за ворота, он остановился и огляделся. Вот, значит, как у них тут
устроено, у людей. Здесь они и живут.
   Он остановился у ворот одного дома и окинул их горящим взглядом.  Потом
мечом, который носил при себе, вырезал на воротах крест.
   - Ты умрешь! - сказал он.
   Потом он пошел к другому  дому.  Глядя  на  ангела  сбоку,  можно  было
подумать, что он горбат, так  были  сложены  крылья  у  него  за  широкими
плечами. У этого дома он тоже остановился и тоже вырезал крест.
   - Ты умрешь! - сказал он.
   Так шел он от дома к дому и вырезал кресты коротким и тяжелым, как  нож
мясника, мечом.
   Ты умрешь. Ты умрешь. И ты умрешь. И ты умрешь. И ты!
   Он обошел весь город, борясь с ветром, и не пропустил ни одного дома.
   Сделав свое дело, он вышел за городской вал, в ночь, где  уже  не  было
никакого человеческого жилья. Там он сбросил  плащ  и  остался  нагим.  И,
развернув крылья, ангел поднялся в широко распахнутую тьму.
   Проснувшись утром, люди удивились, обнаружив на каждом доме  крест.  Но
они вовсе не испугались. Интересно, говорили  они,  как  это  произошло  и
почему. Они потолковали об этом,  как  обычно,  прежде  чем  разойтись  по
делам. С чего вдруг везде вырезали знак, и без того всем хорошо известный!
Будто нельзя напомнить о вещах более важных.
   - Мы и сами знаем, что умрем, - говорили они.



    Пер Лагерквист.
    Блошиный рынок

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - С.Тарханова.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Каждый день по пути  на  службу  я  волей-неволей  брезгливо  пересекаю
базарную площадь с ее всегдашним блошиным рынком, где на грязной брусчатке
разложено  для  продажи  разного  рода  старье,  где  прохожие   вынуждены
перешагивать через груды поношенной одежды и  хлама,  а  торгаши  зазывают
покупателей все теми  же  заученными  выкриками,  наперебой  предлагая  то
всевозможный краденый товар, то жалкие  обноски.  Кругом  разлита  светлая
утренняя прохлада, но на базаре стоит зловоние и гнилой воздух  оглашается
хриплыми криками зазывал. Люди пробираются между кучами рухляди,  копаются
в грудах старья, выискивая яркие тряпки и  дешевые  поддельные  украшения,
подолгу толпятся разинув рты вокруг торгашей, которые  маслеными  голосами
заманивают ротозеев. На что только людям весь этот хлам и как вообще можно
торговать такой дрянью? Всякий раз, когда я прохожу по  базарной  площади,
мне и противно и грустно, а голодные, больные  глаза  окружающих  и  вовсе
повергают меня в уныние.
   Когда же наконец здесь начнут продавать чистое, добротное платье, когда
раскинут на прилавках душистое  белоснежное  полотно,  разложат  настоящие
украшения и драгоценные камни?
   Но вот однажды я встретил седого как лунь старика, он тоже прогуливался
среди груд старья и бесполезного хлама.
   - Что это вы морщите нос? - сказал он мне.  -  Людям  нравится  здешний
базар, сами видите. Зачем же лишать их этой отрады? Им  по  душе  блошиный
рынок, недаром здесь всегда толпится  народ.  А  вот  если  бы  тут  стали
предлагать прохожим чистое, благоухающее полотно, как вы думаете,  привлек
бы базар такую уйму народа? И если бы  торговали  подлинными  украшениями,
разве все могли бы их купить? Только фальшивые побрякушки дешевы и  потому
доступны любому. И разве эти подделки вовсе лишены всякой ценности?  Разве
они не сверкают так же, как сверкают глаза тех,  кому  посчастливилось  их
купить? Отнимите у людей блошиный рынок, к которому они так  привыкли,  и,
сдается мне, вряд ли они будут счастливы.
   - А сейчас они счастливы? - спросил я, глядя на  блестящую  побрякушку,
которую старик взял с прилавка и теперь держал на ладони.
   - Да. - Он осторожно положил побрякушку назад, на грязный прилавок. - А
что такое счастье?



    Пер Лагерквист.
    Морис Флери

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - С.Тарханова.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Ранним летним утром Морис Флери возвращался домой с войны, которая  шла
далеко от здешних мест, у самой границы. Человек в зрелой поре  жизни,  он
был от природы красив душой  и  телом,  и  все  в  нем  дышало  гармонией,
твердость нрава сочеталась с глубиной  чувств.  И  хотя  мысль  его  редко
вырывалась за пределы обыденного и столь же редко  погружалась  в  мрачные
бездны подсознания, все же  в  ней  всегда  присутствовало  воображение  и
особая, неуемная сила.
   Этой весной в одном из крупных боев  он  был  тяжело  ранен.  Осколками
гранаты ему искромсало лицо. Осколки  раздробили  нижнюю  челюсть,  язвами
страшных ран испещрили кожу, изуродовали губы  и  нос,  навсегда  погасили
свет дня в левом глазу. Когда Мориса Флери под  градом  пуль  отыскали  на
поле боя, голова его казалась сплошным кровавым месивом,  и  поначалу  его
приняли за мертвеца. Но в  лазарете  удалось  остановить  кровь,  и  врачи
поверили,  что  его  можно  спасти.  Долго  и  заботливо  лечили  его,   и
мало-помалу раны зажили и челюстные кости кое-как срослись. Наконец настал
день, когда бинты сняли. Он больше не чувствовал боли.  Но  лицо  свое  он
потерял навсегда.  Он  был  изуродован  до  неузнаваемости,  а  голос  его
сделался натужным и хриплым. Только чистый лоб и единственный зрячий  глаз
еще отражали его внутренний облик. Ему разрешили  выходить  и  греться  на
солнце: под его  лучами  хорошо  затягивались  раны.  Прошло  еще  немного
времени, и его отпустили домой. Из-за тяжелых  обмороков,  которые  теперь
часто с ним случались, его сочли непригодным к военной службе, по  крайней
мере в ближайшем будущем.
   И в это раннее утро, шагая хорошо знакомой дорогой к дому, он думал  не
о своем несчастье, а лишь о великой радости, которая  ждала  его  впереди:
скоро он снова увидит свою семью - жену и любимых детей. Всех,  с  кем  он
так долго бок о бок сражался на войне, постигли тягчайшие беды,  и  оттого
собственная беда уже не казалась ему  столь  ужасной.  Случись  ему  вовсе
ослепнуть, он бы, наверное, еще возроптал, но сейчас он не думал  роптать.
Ведь он же зрячий, а значит, может наслаждаться всем, что  только  таит  в
себе жизнь, - так что же еще, спрашивается, человеку нужно! Край,  где  он
родился и вырос, был озарен слабым светом утра. И свет этот явил  ему  всю
мощь и величие природы об эту пору. Кругом расстилалась бескрайная  щедрая
равнина, пышные хлеба покрывали  землю.  Скоро  начнутся  его  собственные
поля. За стеной яркой зелени виднелся дом. Как же удивятся, как обрадуются
его обитатели, когда он вот так, нежданно-негаданно, появится перед  ними!
Ведь с тех самых пор, как его ранило, они ничего не знают  о  нем,  может,
даже считают его погибшим.
   Ему представилось, как жена  в  волнении  бросится  к  нему,  как  дети
заберутся к нему на колени, лаская его  ручонками,  как  счастливую  семью
обступят слуги, а вдали,  за  низкой  садовой  оградой,  будет  колоситься
пшеница. Ему представилось, как он сидит в кругу  семьи,  забыв  о  крови,
которую видел, о реках крови на развороченной земле, сидит, позабыв  крики
и грохот, душераздирающие стоны, хрипло возносящиеся к ночному  небу.  Да,
вот так он будет сидеть, окруженный высшей  красой  и  прелестью  жизни  -
золотистой пашней и смеющимися детьми. И душа его наполнилась радостью.
   Наконец он подошел к въезду в усадьбу с ее белым просторным  домом.  Он
давно учуял запах родных полей. А теперь, войдя в тень сада, вновь узнал и
запах своих деревьев, и аромат цветов, только что пробудившихся  ото  сна.
Он вдыхал эти запахи и  думал,  сколь  он  богат  и  счастлив.  Примчались
собаки, окружили его, обнюхали и тотчас принялись радостно скакать, лизать
ему руки и то и дело клали мокрые от росы лапы ему на грудь. А люди все не
показывались. В доме еще крепко спали, лишь со скотного  двора  доносились
голоса работников. Морис Флери остановился, залюбовавшись  красотой  дома.
Никогда еще, казалось, стены не сверкали такой белизной, никогда еще столь
трепетно не оживали окна под лучами зари.  Только  черная  крыша  зловещей
тучей врезалась в ясное небо.  Морис  Флери  обошел  вокруг  дома.  Он  не
решался будить своих близких: довольно и того, что они рядом. Лишь  тонкая
стенка отделяла его сейчас от них,  и  оттого  возвращение  в  родной  дом
казалось ему  чем-то  еще  более  неправдоподобным.  Он  помедлил  у  окон
спальни. Он так хорошо представлял себе, как они  спят  там,  внутри.  Вот
здесь - жена, кровать ее стоит у наружной стены, но не  придвинута  к  ней
вплотную. А здесь, в соседних кроватках, головками к другой  стенке,  спят
его дети - девочка и мальчик. Наверно, они все так же будут  спать,  когда
он, отец их, вдруг войдет в комнату и станет рядом. Он уже чувствовал, как
навстречу ему струится тепло хрупких детских тел.
   Он стоял у  своего  дома,  нынче  будто  обретенного  вновь,  дрожа  от
счастья, чутким ухом ловя дыхание милой жены и детей, и тут с ним внезапно
случился обморок - один из тех, что часто донимали его после  ранения.  Он
пошатнулся, пытаясь опереться о белую стену дома,  но  все  вокруг  словно
подернулось белым пухом, рука схватила воздух,  и  он  без  памяти  рухнул
наземь. К счастью, он упал головой в цветочную грядку, окаймлявшую дом,  и
потому не ушибся.
   Но  странно  было  видеть  это  побелевшее  лицо,  на  котором  грубое,
беспощадное железо  не  оставило  живого  места,  лицо,  начисто  лишенное
человеческих черт,  среди  великолепных  садовых  цветов,  взметнувших  на
тонких прямых стебельках  свои  гордые,  ослепительно  прекрасные  головки
навстречу солнцу.
   Когда он пришел в себя, он лежал в своей собственной комнате на диване.
Рядом стояли его жена, сынок и дочка. Все с тревогой склонились к нему,  а
он медленно раскрыл глаза.
   Волнующий миг настал.
   Они были в точности такие, как прежде. Дети были в той же одежде, что и
минувшим летом, когда он их покинул. И  так  же  прекрасна  была  в  своей
печали его жена.
   Но когда он привстал на диване, они не кинулись ему на шею, не  осыпали
его поцелуями и ласками.
   Они не у знали его.
   Дети  глядели  на  него  с  изумлением,  робостью  и   страхом.   Жена,
поддерживая его за плечи, спросила, что приключилось с ним и кто он такой.
   В ужасе смотрел он на них. Чего только не передумал,  не  ощутил  он  в
этот миг; боль и отчаяние, страх и  отвращение  к  самому  себе,  к  своей
участи захлестнули его сердце! Все эти чувства разом обрушились  на  него,
подавляя многоликостью и силой. Потерянно, беспомощно огляделся он вокруг.
Перед ним была его жена, его дети. И губы, израненные  железом,  задрожали
от мучительной боли. Казалось, вся исстрадавшаяся его душа рвалась в  этот
миг к любимым существам, что стояли  рядом  с  ним,  билась  в  тоске  под
грубыми рубцами, оставленными безжалостным железом, а замутненный  слезами
взор его метался от одного к другому, взывая: неужто не узнали  вы  своего
отца? Неужто не видите вы, что он лежит перед вами поверженный,  униженный
вами? Он всматривался и всматривался в их глаза - в  глаза  своей  жены  и
малых детей, - но нигде не увидел он того, что искал, ни в чьих глазах  не
прочитал он слово, единственное простое слово,  которое  жаждал  услышать.
Лишь ужас и отвращение были в глазах  детей,  и  сердце  его  готово  было
разорваться от муки, а в глазах жены  -  лишь  сострадание  к  несчастному
чужаку, и от этого пусто и холодно сделалось у него в груди.
   Он снова рухнул на диван. Но мысли и чувства его  ожесточились,  взгляд
стал колючим и уже не искал ничьих глаз. Он вознегодовал, оз