яются некоторые  красивости  в  предыдыщей и последующей  частях
нашего рассказа.)
     Итак, членоувядающий Мовшович  лежал на  прохладной земле, когда к  его
ногам  подошла  его  чернокожая  рабыня  Суламифь  и  робко  прикоснулась  к
последнему члену  Мовшовича. Тот, как и  следовало  ожидать, к прикосновению
отнесся  индифферентно.  То  есть абсолютно никак.  Не встал, короче говоря.
Мовшович пытался вызвать в себе  желание,  но оно  оглохло и не откликалось.
Суламифь,  волею  судеб  оказавшаяся  чужой  на  земном празднике эякуляции,
умоляюще смотрела  на Мовшовича.  Мовшович тяжело вздохнул, мягко положил ее
на землю, раздвинул ей ноги  и языком проник в ее тело.  Суламифь благодарно
вздохнула.
     - Ты что, Мовшович, - раздался голос Господа, - совсем забылся?
     Но Мовшович не отвечал, продолжая языком овладевать Суламифью. Это было
чувство, совершенно  не имеющее  отношения к плотскому удовольствию, которое
сопровождало Мовшович во всех его взаимоотношениях с женщинами.
     -  Перестань трахаться,  - повысил  голос  Господь,  -  когда  с  Богом
разговариваешь!
     Мовшович ненадолго оторвался - и то только для того, чтобы ответить:
     - Это не  я, а ты разговариваешь, Господи! - И снова проник в Суламифь.
Через  минуту  та  коротко вскрикнула. Встал Мовшович, вытер губы.  Встала и
Суламифь. Потом  она наклонилась к  Мовшовичу, поцеловала  ему  ноги и новой
походкой ушла в темную ночь.
     - Так что ты хотел сказать, Господи? - тихим голосом спросил Мовшович
     - Ты! - прерывающимся от гнева  голосом сказал Бог. - Ты! Совершил один
из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние!
     - Не  горячись, Господи, - так  же спокойно отвечал Мовшович, -  это не
прелюбодеяние. Это  любовь к ближнему. Так что даже если я  и совершил грех,
то я  искупил его благом... И ты, как Бог милосердный и  правосудный, должен
это понять.
     Озадаченный Бог на время заткнулся. А потом согласился  -  В  чем-то ты
прав, Мовшович, -  раздумчиво согласился  Бог.  - В одном ты  заблуждаешься.
Грех не  уничтожается благом.  Они  живут в человеке вместе. Нераздельно, но
неслиянно. Савл, стал Павлом, не умер. Он продолжает  жить в Павле. И потом,
в пучине времени, я буду судить Павла за грехи Савла и проявлю милосердие  к
Савлу  за  благие дела Павла. Так что и ты,  Мовшович, будешь  и  наказан, и
оправдан.
     - Когда, Господи? - вежливо спросил Мовшович.
     В ответ Бог загадочно усмехнулся и замолчал. А Мовшович, лежа на спине,
продолжал смотреть в темное небо  и слушать, как  успокаивается возбужденная
земля.  И  вдруг издалека  послышался топот многочисленных  коней и  злобное
"Ях-ха!" Крики неслись с востока, откуда обычно на землю Израилеву приходили
беды.  Мовшович  попытался  вскочить  и  броситься на  выручку  племени,  но
какая-то  сила мягко  прижала  его к земле. И  вот уже  "Ях-ха!"  проносится
сквозь Мовшовича. Копыта коней швыряют его из стороны в сторону, комья земли
бьют по спине и груди, засыпают глаза. Заныли тетивы луков, с легким шорохом
в  сторону  шатров Мовшовича полетели стрелы.  Со  свистом вылетели из ножен
короткие мечи.  И вот уже Мовшович слышит  треск  распарываемых  кож шатров,
крики людей его племени. Сначала громкие и яростные, а потом стихающие и все
более  обреченные.  И  вот  уже  вспыхнули  огни, в которых  погибало  племя
Мовшовича, вот уже послышались предсмертные хрипы  верблюдов,  плач  женщин,
детей,  среди которого затерялись  голоса жены его  Ксении  и  сына  Исаака,
сокращенно Костика. А  Мовшович  все также  лежал  на  земле,  не  имея  сил
подняться. Он смог  встать  только тогда,  когда над  остатками рода  встало
солнце. Мовшович побрел к развалинам собственной жизни. Он стал искать своих
среди многочисленных  трупов племени. Жену свою  Ксению он нашел лежащей  на
спине. Из влагалища ее торчал  меч,  на  ссохшейся груди лежала  отрубленная
голова Исаака. Правая рука Ксении закрывала мертвые глаза сына. Туловище его
валялось  неподалеку. Мовшович  осторожно освободил  голову  Исаака  из  рук
Ксении и приставил к туловищу. Потом вынул меч из влагалища, поцеловал кровь
жены своей, обтер меч о полу хламиды и заткнул за опоясывающую ее веревку.
     Весь день стаскивал  Мовшович людей племени своего в одно место. Только
Суламифи не нашел. Туда же он стащил лошадей, верблюдов, ослов и приплод их.
А потом накрыл мертвый холм кожей шатров  и поджег. Зловонный дым поднялся к
нему. Три дня горел погребальный костер, и три  дня Мовшович недвижимо стоял
около костра. А потом последние дымки растаяли в жарком воздухе, и  на месте
рода  Мовшовича  остался  невысокий  холмик  пепла. А  потом с гор ливанских
потянул ветерок  и развеял последние остатки верблюдов  Мовшовича, лошадей и
ослов Мовшовича, жены его Ксении и сына его Исаака, сокращенно Костика.
     -  Ну что, Господи, - поднял Мовшович глаза  в небо, - наказание твое я
получил. Не мне судить о соразмерности греха и наказания. Все в твоих руках,
Господи... А каково же будет твое милосердие, Господи?
     Но  Бог молчал,  Только  издалека, с запада, из пустыни, где  не  могло
обитать  ни одно живое  существо,  послышался топот. Мовшович даже  не  стал
вытаскивать меч. Ну убьют  его, ну  и  что?..  Раз  и навсегда  пресекся род
Мовшовича, и его смерть ничего не добавит к бесконечной безнадежности факта.
     Меж  тем топот приближался,  и  вот  уже  около  Мовшовича  остановился
могучий конь вороной масти. Бока его мерно поднимались и опускались, дыхание
было ровным. Как будто он  прискакал  с соседнего пастбища, а не из западной
пустыни, где не могло обитать ни одно живое существо.
     -  Спасибо  тебе,  Господи,  - поблагодарил  Мовшович  невидимого Бога,
вскочил  на коня  и двинулся на  восток, где скрылось  племя, погубившее его
род.
     И день ехал Мовшович, и два ехал Мовшович, и  три...  Он ничего не ел и
ничего не пил.  Потому  что в  пустыне, по которой ехал Мовшович, не было ни
еды, ни питья. И тем не менее чем дольше  он не пил и чем дольше  он не  ел,
тем больше крепли его  мышцы,  тем острее становился  его взгляд, тем резвее
становился его вороной конь. Как нам кажется, именно в то время  родилось  и
именно  в связи  с эффектом Мовшовича разбрелось по миру выражение "питаться
святым духом". И как в данном случае, так и  впоследствии подтвердилось, что
этот самый  святой дух -  главнее любой телесной пищи  и способен поддержать
человека в его благих начинаниях. И только благих!
     Короче говоря, на шестой день пути Мовшович, обожравшийся святым духом,
заметил  на горизонте  дымы  становища.  Мовшович  знал,  что  это  то самое
становище, знал, что там живут те самые люди и знал,  что ему с ними делать.
Как святой дух  питал его  все это время, так и божий промысел привел  его к
врагу.  К  тому  же меч  за  опоясывавшей Мовшовича  веревкой  раскалился  и
вибрировал  от  нетерпения. Мовшович  въехал  в  становище.  Племя кланялось
седому Мовшовичу, всем своим благостным видом напоминавшему пророка, который
несет людям племени слово Божье.
     "Ну что,  бляди, - думал  про себя Мовшович, - вы думаете, что я принес
вам мир. Нет, суки позорные, не мир я принес вам, а меч!"
     - Элохим, о Элохим! - взревел Мовшович.
     - Элохим, о Элохим! - взревел вороной конь.
     - Элохим, о Элохим! - взревел меч. И вырвался на свободу.
     Рубил меч головы врагов.
     Топтал вороной конь тела врагов.
     Железной рукой Мовшович душил горла врагов.
     Смерть оставляла за собой святая троица. Смерть и ничего, кроме смерти.
Сами собой рушились шатры вражьего племени,  сами  собой  падали  на землю в
предсмертных судорогах  верблюды, ослы и кони вражьего племени. Неродившиеся
младенцы  выпрыгивали  из  разодранных  чресл  мертвых  матерей  и мгновенно
чернели под палящим светом меча Мовшовича. И скоро за  спиной Мовшовича, его
вороного коня и его меча остались только прах и тлен.
     И только на пригорке оставался один шатер, у полога которого стояли две
единственные  оставшиеся  в   живых  обнаженные  фигуры.  Медленно  направил
Мовшович коня к шатру, крепче  сжал  меч. И вот они стоят  перед ним. Рабыня
его, чернокожая Суламифь, и сын его Измаил, сокращенно Вова, много лет назад
изгнанный им,  Мовшовичем, вместе  с  матерью его Агарью. Спокойно ждал отца
Измаил,  прижимая правой рукой дрожащую Суламифь.  Опытным взглядом Мовшович
определил, что  дрожит Суламифь не только  от страха за себя, но и от страха
за то, что в ней. А в ней было семя Измаила, последние капли которого падали
с обмягшего Измаилового члена.
     - Ты, Вова, убил сына моего Костика? - спросил Мовшович Измаила.
     - Я, - спокойно ответил Измаил.
     - За что,  Вова, ты  лишил  меня  сына моего  возлюбленного  Костика? -
спросил Мовшович Измаила.
     -  За  то, - ответил Измаил, - что ты лишил  меня отца. Какой мерой  ты
судил меня, такой и я судил тебя.
     - Око за око, - сказал Мовшович заповедь Господа и поднял меч. И сквозь
сверканье  меча увидел пустынную землю с горами, пустынями, лесами и реками.
И   на   всей   Земле  стояли  только  Измаил,  сокращенно  Вова,  Суламифь,
фаршированная  семенем  Измаила, и  пустой-пустой Мовшович.  Последние  люди
Земли.
     - Что мне делать, Господи? - спросил Мовшович Господа.
     Бог вздохнул и сказал:
     - Вот ты, Мовшович, стоишь пред  сыном твоим Измаилом,  которого изгнал
ты по повелению моему,  пред сыном твоим Измаилом, который  убил сына твоего
Исаака. Вот рабыня твоя Суламифь, которая носит семя Измаила  в чреве своем.
Вот Земля, на которой стоят всего три  человека.  А вот  меч в руке твоей, и
конь  вороной  под  седалищем  твоим.  Ничего  не  могу  посоветовать  тебе,
Мовшович. А вручаю в руки твои  самую большую силу и самую большую слабость.
Даю я тебе, Мовшович, свободу воли. Отныне и  присно и  во веки веков ты сам
себе всадник на вороном коне и мера в руке твоей.
     И опустил  Мовшович плечи под  тяжестью слов Господа, ослабли руки его,
пал вороной конь, и положил Мовшович меч на сухой песок, повернулся спиной к
Измаилу  и  Суламифи  и  пошел в  пустыню. И  не видел, как сын  его Измаил,
сокращенно Вова, поднял меч, подобрался к отцу  и взмахнул мечом над головой
отца своего, а потом уронил  меч, упал  на колени  и  заплакал. И повернулся
Мовшович к сыну своему Вове, опустил старую руку свою на голову сына  своего
и тихо сказал:
     - Не  плачь,  сынок, не  надо... не  надо...  не  надо...  Не  надо!  -
захлебывался в слезах Мовшович. - Не надо! - Он попытался было дернуться, но
два его сына, Костик и Вова, крепко держали его за руки.  На губах Мовшовича
появилась  пена.  Она  смачивала  обрывки  пересохшей  кожи,  перекусываемые
коронками передних зубов, заливала подбородок и стекала на вытершуюся обивку
дивана.
     - Не надо! - кричал Мовшович, но седуксен по капле вливался в его вену,
сокращая судороги, заливал  мозг,  разглаживал  извилины, опускал  разбухшие
веки на багровые глазные яблоки. Пустыня постепенно  таяла,  таяла Суламифь,
кормящая грудью младенца, сына Измаила, внука Мовшовича.
     - Не надо... - в последний раз прошептал Мовшович и заснул. Он спал три
дня.  Жена Ксения  каждые три  часа  будила его, давала  таблетки.  Мовшович
доползал  до  туалета,  мочился и засыпал снова. Через три дня он проснулся,
похлебал куриного бульона и  посмотрел  по телевизору схлест  между лидерами
партий тряхомудистов  и  гвоздеболов. С  ироническим комментарием  ведущего,
симпатизирующего партии жопосранцев.
     Постепенно он приходил в себя. Так, во  всяком случае, говорил знакомый
психиатр.  Но,  как нам признавался потом  Мовшович, с  его,  мовшовической,
точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не
совсем  считал  своим. А еще через  две  недели его повели в  районный центр
трезвости,   где   в   течение  трех  минут   психотерапевт  Ида  Васильевна
закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А  ежели он выпьет, то
всенепременно помрет.
     "Хорошенькое  дело, - размышлял Мовшович, - эта милая пожилая дама дала
мне в руки  замечательную  возможность: самому  исчислить  время  оставшейся
жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое".
     Еще  год Мовшович жил жизнью, ел, изредка,  для  порядка, спал  с женой
Ксенией, писал рассказы, в  которых  еврейский смех  звучал сквозь еврейские
слезы.  Только  смех становился все менее смешным, а слезы  текли все  более
пресные,  превращаясь  в  мутную,  но тем  не  менее  дистиллированную воду.
Мовшович  спрашивал  совета у  Бога, регулярно  посещая попеременно церковь,
синагогу и мечеть.
     Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу
тайно.  Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно.
Но  как он  нам  признавался словами старинной русской былины о  Садко,  "из
жертвы,  в море брошенной, не вышло ни ......".  Тогда  Мовшович собрал свой
походный  чемодан,  взял  гондонов дюжину  и  книгу Мопассан. Также  он взял
напитки  спиртные,  тройной  одеколон  и,  чтоб  царя  порадовать,  пердячий
патефон. Как вы  сами понимаете, это  всего лишь изящный  эвфемизм. На самом
деле  это   был  джин  "Бифитер",  напиток  самодостаточный,   не  требующий
аксессуаров,  сопутствующих  другим  спиртным  напиткам,  искажающих  чистый
целомудренный смысл алкоголя. И вот, дождавшись, когда жена Ксения уехала на
дачу,  а  дети,  Костик  и Вова, разбрелись  по интеллектуальному  разврату,
Мовшович  лег  на  свой верный диван, налил  стакан "Бифитера",  неторопливо
вытянул его, а стаканом шарахнул себя по голове.
     В  голове  Мовшовича что-то екнуло, воздух  в  комнате  задрожал, стали
рушиться дома  на картинах саратовского художника Ромы Мерцлина.  Скукожился
до  ничего телевизор, книги  стали  улетать в  будущую эпоху книгопечатания,
обратно   родились  Сталоне,  Шварценеггер   и  прочая  звездная   шобла  на
видеокассетах, растаяли стены,  Москва, Россия, исчезло абсолютно все. Кроме
Мовшовича.  Голый  мохнатый  Мовшович  лежал  на  песке  у подножия  простой
деревянной лестницы, уходящей в небо.
     И Мовшович ступил на первую ступень лестницы.
     - Ты вернулся, Мовшович? - спросил его сверху знакомый голос Господа.
     - Вернулся, Господи, - ползя вверх по ступеням, ответил Мовшович.
     По его лицу катился  пот, чесалась небритая щека. Ноги, особенно левую,
схватывала боль от  облитерирующего атеросклероза. В правую ступню вонзилась
заноза.
     -  Что же, Господи, лестница у тебя такая неухоженная? - недовольно про
себя пробормотал Мовшович.
     Но Бог услышал.
     - Ветры  приходят,  уходят,  возвращаются  на  круги  своя, потом снова
приходят и уходят... Вот дощечки-то и поистрепались.
     -  Как  же  так,  Господи,   ведь  сколько  святых  общались  с  тобой,
поднимались по этой лестнице, и ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из них
занозил ногу.
     - Не я назначал святых, Мовшович. Если бы они ко мне поднимались, ты бы
не занозил ногу. А так - сам видишь...
     Все  вверх  и  вверх  полз Мовшович, и  вот в  ступенной  бесконечности
передним  стали  проступать грязно-мутные черты  Господа. По  его лицу катил
пот,   небритая  щека   чесалась,   он   потирал   стянутую   облитерирующим
атеросклерозом  левую  ногу. Выглядел он  довольно паскудно.  Мовшович  даже
пожалел его.
     - Мы так  давно  знакомы с  тобой,  Господи,  что  мне  не  хотелось бы
называть тебя так официально. У тебя есть какое-нибудь гражданское имя?
     - Отчего ж нет, - слегка обиделся Бог. - Называя меня Мовшович.
     Тяжело пыхтя, Мовшович  наконец добрался до  вершины лестницы  и уселся
рядом  с утомленным  от  бесконечности  Богом.  Оба  неровно, с  эмфиземными
всхипами, дышали, втягивая  иссохшими ртами  прохладную  дымку  неба.  Внизу
лежала земля Израилева. По ней  ползли бесчисленные кодлы  людей, сотворимые
Мовшовичами по образу  и подобию их  и  происшедшие от  Суламифи и  Измаила,
сокращенно  Вовы. Пустыня  дышала жаром,  с гор  налетал прохладный ветерок;
зимы  сменялись  веснами.  Катился  ворох  войн, миров, прочих  катаклизмов.
Времена умирали и рождались в мучениях.
     - Когда же это кончится, Мовшович?  - спросил Мовшович Господа, пытаясь
вытащить из ступни занозу.
     - Дай я попробую, - сказал Господь Мовшовичу.
     Мовшович  протянул  Господу ногу.  Тот  заскорузлыми  пальцами  пытался
ухватить  мелкую  щепку,  но  скрюченные,  нестриженные  тысячелетиями ногти
соскальзывали. Тогда Господь  склонился над ногой  Мовшовича, зубами ухватил
занозу и  выплюнул ее на далекую землю. И вернулось  море в  берега свои,  и
затопило конницу египтян, преследующих Моисея.
     - А  кончится это  тогда, - сказал Господь,  -  когда смещаются языки и
люди  научатся  понимать друг друга. Только тогда  они придут к Нам с  Тобой
Единым.  Только тогда  земля  станет бесконечной и  небо станет бесконечным.
Тогда сама бесконечность станет небом и землей. Тогда все будет млеко и мед,
и каждая ветка  будет  сочиться  нежным  вином,  приносящим легкую печаль  и
избавляющим от сердечно-сосудистых заболеваний. Тогда  лестница в небо ляжет
плашмя,  и человечество будет свободно ходить  туда и  обратно, и все  тогда
будут жить вечно в другом мире. И единственное, что  умрет, так это Страшный
Суд. Потому  что самое омерзительное  во  всех жизнях,  Мовшович, это судить
созданных по образу и подобию твоему...
     - Ну и хрен с ним, со Страшным  Судом, - согласился с Господом Мовшович
- тогда бы тебе, Мовшович, пришлось судить и меня.
     - А тебе, Мовшович, - меня, - согласился и Господь.
     Мовшовичи  прижались  друг  к  другу   костлявыми  плечами,  улыбнулись
бледными губами и тихо-тихо затянули:
     Элохим, о Элохим...












































     1 В начале была Божественная созидающая сила, и Божественная созидающая
сила была у Бога, и Божественная созидающая сила была Бог...
     И  эта  Божественная  созидающая   сила  сидела  на  вершине  лестницы,
обозревала  окрестности  созданного  ею мира, а  в  частности, город Вефиль.
названный в честь Ее неким Иаковым, который шел жениться  в дом  дяди своего
Лавана и случайно (неслучайно) во сне не брал на вышеупомянутую лестницу.
     И они (Бог и Мовшович), прикрыв глаза от вечной усталости и наслаждения
самозабвенно тянули
     Элохим, о Элохим...
     Под лестницей туда-сюда шлялись бедуины, иудеи, другой народ Израилев и
иностранные туристы. Нет-нет да в толпе  мелькали  латы римского  легионера,
копьем  прокладывающего  себе  дорогу из борделя в  казарму. Периодически  в
толпе  вдруг столбом замирали фарисеи и возносили молитву Ему, а потом также
внезапно мчались по своим фарисейстским делам.
     Словом  волоклась обычная размеренная  иудейская жизнь, взбаломошная  и
неупорядоченная, как и во всяком южном городе.
     2 И  тут у  подножья лестницы образовалась  какая-то  муть, из  которой
через  несколько  секунд  сформировалась пара  голых джентльменов, лежащих в
непотребных  позах. И  проходящий  народ смеялся  над ними. И  не нашлось ни
одного Сима, чтобы прикрыть их, залитую блевотиной, наготу.
     Что-то смутно знакомое почудилось Мовшовичу в их телах, точнее в лицах,
потому что таких тел он никогда в своих жизнях не видел.
     - Кто это? - осторожно спросил Мовшович и Господа.
     - Ученики твои, - ответил ему Господь.
     -  Ни  хрена  себе, ученички,  - про  себя  подумал Мовшович,  а  вслух
спросил, - а других более приличных учеников у тебя нет?
     - Не зазнавайся, Мовшович. Они, как и ты, сотворены по образу и подобию
моему,  -  и  на какую-то секунду лицо Господа превратилось в  бессмысленную
рожу с засохшей в уголке рта блевотиной.
     - Каждый  человек - это я, - продолжал Он в своем обычном обличьи.  Мал
человек,  и  Я  -  мал. Громаден ростом,  и Я  - громаден. Я -  сильный, Я -
слабый. Я  - здоровый. Я - больной.  Я -  даун.  Я -