дь выбрал меня... И выбором своим я изгоняю тебя из себя... Нет тебя во
мне,  нет тебя вне  меня.  Ибо без меня  ты существовать не  можешь. Я  тебя
породил, я тебя и убью. Все. Исчезай. Умри...
     И поникший персональный Дьявол Мовшовича начал сглаживаться, стареть на
глазах,  плоть от  него стала отлетать, постепенно обнажая скелет. Который в
течение нескольких секунд и истлел. И вот уже перед  очистившимся Мовшовичем
на песке осталась лежать кепка  с разрезом  Сереги из Столешникова пятьдесят
третьего года.  А потом поднялся ветер и унес кепку в будущее человечества и
прошлое Мовшовича.
     12  Наступило теплое иудейское утро.  Просыпался  народ  израилев, дабы
приступить к повседневности, прошел развод караула римского легиона, туристы
помчались на экскурсии по святым местам.
     Проснулись  и ученики. Францисканец, Раввин  и  Мулла  пали  на колени,
чтобы вознести утреннюю  молитву Богу. Первый начал: "Отче наш", второй - "О
всемогущий Адонаи", третий -  "Алла акбар". Их голоса перебивали друг друга,
наслаивались  один на  другой,  создавая  невнятный  гул,  весьма  отдаленно
напоминающий  благость молитвы. Мовшович почувствовал, что это разнообразное
выражение одной и той же идеи мешает и молящимся, и Господу. Тем более,  что
молящиеся  начали  раздражаться и швыряли  друг в  друга  яростные взгляды и
готовы  были  приступить   к  рукоприкладству.  Чтобы  методами  физического
воздействия доказать  монополию на  истинность  своей  собственной  молитвы.
Трижды  изменивший колебался, к  какой молитве  присоединиться, чтобы  своим
благостным воплем склонить  чашу весов в пользу той  или иной религии. И вот
уже  молящиеся  встали  с   колен,  глаза  наполнились  ненавистью,  сжались
кулаки... И тут Мовшович сказал:
     -  Остановитесь,  салобоны!.. разные  слова у вас,  разные молитвы.  Но
Господь один. Ваши слова путаются  в его ушах, заглушая  друг друга. У  него
может от них разболеться голова. Хотя по определению голова у Бога болеть не
может. Потому  что он  всемогущ  и может справиться с головной болью  до  ее
возникновения.  Но, дабы избежать  этой возможной гипотетической боли, пусто
будет у вас одна молитва:
     - Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи...
     - К вам это тоже относится, - обратился Мовшович  к остальным ученикам.
И все они упали на колени. В том  числе Жук и Каменный Папа, которые  в Бога
не верили. Так как родились и жили в атеистическое время. И происшедшие в их
детстве, юности и зрелости события позволяли  им сомневаться в существовании
Бога.  Но что-то  в их душах шелохнулось,  возбудилась  генетическая память,
смутно подсказавшая им, что  Бог есть.  Что Он  просто-напросто на некоторое
время отвернулся от  их страны. Позволил ее обитателям употребить  данную им
свободу воли не на добро, а на зло.
     И все ученики, без исключения, воздели руки к небу и сказали:
     - Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи.
     И сверху послышался довольный  вздох. Доказавший Мовшовичу, что  все он
сказал правильно. Что молитва его истинна и угодна Богу.
     И тут раздался голос бывшего Владельца бесплодной смоковницы:
     -  Равви, утро  настало, а  если утро  настало,  то наступило  и  время
омовения и завтрака. Но нет  у  нас воды для омовения, и, что важнее, нет  у
нас  хлеба  для  завтрака.  Не  лучше  ли  все-таки обратиться  к  Господу с
традиционными  словами:  "Хлеб  наш   насущный  дай  нам  днесь".   Владелец
бесплодной смоковницы смиренно замолчал.
     Мовшович  задумался,  но  быстро  отошел  от  задумчивости  и  произнес
назидательно:
     - Господь в бесконечной мудрости своей сам знает, что кому  нужно. Кому
- хлеба, кому - мяса, кому  - по морде. Если нам нужен  хлеб,  он даст хлеб,
если нам нужна  вода, он  даст воду. Не надо ничего просить у Господа. Кроме
любви. Любите Господа, и он не оставит вас.
     Ученики напряглись, искренне проорали:
     - Господи,  люби меня, как я люблю  тебя, Господи! -  и  через  секунду
оказались на берегу озера с чистейшей водой. А когда они совершили омовение,
то увидели на берегу пять свежайших хлебов, а из воды выскочило семь судаков
горячего копчения.
     13 И  на их  восхитительный  запах со всех сторон стали стекаться толпы
людей. Которые  не знали молитвы Мовшовича и по этой причине не имели хлебов
для утоления голода.  И собралось  их числом до пяти тысяч. И все они хотели
есть.  Ученики стеной встали между  хлебами  и  рыбами  с  одной  стороны  и
голодными  - с  другой. Полетели молнии из глаз, закатались рукава хламид  и
извечное  толковище за  хлеб  приготовилось стать реальностью.  Но  Мовшович
поднял  руку, и  сами  собой  раскатались  рукава  хламид,  погасли  молнии.
Толковище вернулось в теорию.
     - Остановитесь, - сказал Мовшович, - вы что,  в поте лица добывали хлеб
сей? Вы то,  напрягали  мускулы, чтобы  вытащить сети с этими рыбами? Вы то,
разжигали  огонь,  чтобы закоптить их?  Господь дал  вам все,  за то, что вы
возлюбили Его. И если эти пять тысяч также возлюбят Господа, то хлебов и рыб
хватит на всех.
     И Мовшович протянул руки к пяти тысячам голодных. И пять тысяч голодных
упали на колени.  И пятитысячный смиренный шепот полетел в высочайшие бездны
неба:
     - Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи...
     И  в  самое короткое время пять  тысяч голодных,  не  считая двенадцати
учеников  и  самого  Мовшовича насытились пятью хлебами  и  семью  копчеными
судаками.  А  оставшими кусками  наполнили  семь корзин. Которые  неизвестно
почему тоже оказались на берегу озера.
     А когда  все насытились,  к Мовшовичу подошли  два Книжника и,  вытирая
носами замаслившиеся губы, сказали в один голос:
     -  Равви, -  сказали они, - этого не может быть!  Этого не может  быть,
Равви, - сказали они, -  чтобы  пятью хлебами и семью  рыбами накормить пять
тысяч человек.
     - И еще двенадцать учеников, - добавил Черный.
     - И тебя, Равви, - подсказал Рыжий.
     - Вы это знаете? - осведомился Мовшович.
     - Знаем! - твердо ответили Книжники и торжественно взмахнули носами.
     - Вот-вот,  - удовлетворенно кивнул  Мовшович,  - вы знаете, а  они,  -
указал он на пять тысяч человек, - не знают. Потому и сыты. Так что, мужики,
не думайте о том, чего не может быть, а принимайте то, что есть. Ясно?
     Носы  книжников  сначала  задумчиво  завибрировали,  а  потом   в  знак
невозможности спорить  с  очевидностью  покорно опустились,  расшаркались  и
сделали реверанс.
     А  пять  тысяч  человек  плюс двенадцать  учеников,  насытившись  пищей
телесной, ждали пищи духовной,  ждали от Мовшовича слов, которые всколыхнули
бы их  души, смягчающим бальзамом легли на  их сердца. Мовшович тоже  жаждал
высказаться, жаждал сказать слова, которые подпирали  его глотку,  напрягали
диафрагму,  заставляли  трепетать  язык.  Слова,  которые бы  успокоили  его
самого, слушающих его и были бы угодны Господу.
     14 Он  посмотрел в  небо и  стал  вспоминать  слова  из  некогда  бегло
просмотренной  книги. Особенно  один кусок  из нее, который произвел на него
впечатление. Который он не совсем понял, И из которого запомнил  лишь начало
фраз:  "Блажен,  кто..." А  что  дальше?..  Проблема...  Поэтому  он во всем
положился на Бога, глотку, диафрагму и язык и понес своими словами:
     - Блаженны сильные Духом. Ибо они приблизят Царство Божие.
     - Блаженны страждущие. Ибо без страдания нет блаженства.
     - Блаженны сытые. Ибо думают не о животе, а о Духе.
     Книжники возмущенно завертели носами, Францисканец  в ужасе заткнул уши
полами рясы. А Каменный Папа в восхищении ебнул себя по бедрам:
     - Ну, Гришка, ну дает!..
     А Жук солидно добавил:
     - Интеллигент...
     Мовшович,  не  обращая  внимание  на  неодобрительное  вращение носами,
хлопанье  полами  рясы и  голосовую  поддержку соратников  по прошлой жизни,
продолжал:
     - Блаженны ищущие правды. Ибо они  найдут  ее и на ней построят Царство
Божие.
     -  Блаженны богатые.  Ибо чем бедные  могут помочь  ближним  своим. Что
подадут они нищему, каким лекарством вылечат немощного. Если  брат ваш болен
гриппом, чем,  кроме лекарств, исцелите его. А кто даст лекарство без денег.
Так  что не всякое богатство во  зло. Зло в употреблении им. Итак,  блаженны
богатые,  излечивающие   ближнего  своего  от  гриппа.  Или  облитерирующего
атеросклероза.
     Пять  тысяч  человек,  мало что понимая,  разошлись, и перед Мовшовичем
остались  только ученики. И большинство их было недовольно  его словами. Так
как  они  сильно отличались от тех, что  написаны в других  книгах. Книжники
мотали носами, отгоняя слова,  как коровы хвостом отгоняют оводов и слепней.
Другие  образованные  глотали  слова  Мовшовича   и  тут  же  выплевывали  в
прибрежный  песок.  Песок от слов плавился,  вскипал  и  застывал сверкающий
остекленевшей  массой.  Наконец,  Мовшович   остановился,  чтобы   перевести
дыхание. И тут вперед вышел Францисканец.
     - Равви, - с гневом и смирением одновременно  обратился он к Мовшовичу,
- но Христос говорил совершенно другое. Я знал. Мне некий Иоанн рассказывал.
Который  ходил вместе с Иисусом, слышал Его  слова, видел  Его деяния и даже
написал об  этом книгу. Как,  впрочем, и  еще трое, ходившие с Ним. И ничего
подобного, сказанному тобою, в них нет.
     И Францисканец, сложив руки между пупком и яйцами, отступил назад.
     Вперед выступил Раввин:
     - Равви,  ты говоришь то, о чем не говорили ни Закон, ни пророки. А они
сказали все. Бунтом, а не послушанием пахнут твои слова.
     А Мулла сказал:
     -  Ты, о Учитель, говоришь слова, которых не было и, значит,  не должно
быть...
     Другие ученики с интересом ждали, что ответит Мовшович.
     - Глупцы, - отвечал он, - послушайте притчу о корабельщике и островах.
     15 Один корабельщик отчалил  от родного берега и  отправился в открытое
море. Через  несколько дней пути,  ведомый звездой,  он  приплыл к  острову.
Какое-то  время  он прожил  на этом острове, ел  плоды его деревьев, рыбу из
моря,  трахал туземок.  Он обсосал остров до конца, разжевал его косточки, а
потом  снова отправился в море,  ведомый таинственной звездой.  И  приплыл к
другому острову. Он снова провел на нем какое-то время, обжил и его  и снова
отправился в море по зову звезды.  И много островов он  оставил позади себя.
Плывя к бесконечно далекой и близкой звезде.
     Так  и  догмы похожи на  острова.  Мы обживаем одну  догму  и  плывем к
следующей.  Ведомые  звездой,  промыслом Божьим.  Но  старые  догмы,  как  и
острова,  не  исчезают. Они  остаются.  Потому  что  мы  их обжили. Так что,
двигаясь от догмы к догме, я не нарушаю законы, а открываю новые. Не забывая
старые. И  в  бесконечном море  познания и веры плыву  к звезде - Откровению
творения. Новых законов в старых. Новой веры в старой. Нового мира в старом.
Вы поняли?
     И ученики склонили головы и хором сказали:
     - Истинно говоришь, Равви...
     (Хотя, как полагаем мы, не все поняли то, что сказал Мовшович,  как  не
все поняли и мы. Но поверили. Ибо всем хочется верить. И нам, в том числе).
     И продолжил Мовшович.
     -  Так что, поплывем, друзья мои к Звезде.  И дорога наша будет  лежать
через  Иерусалим. Где Праотец  наш  Авраам пытался принести в жертву господу
сына своего  Исаака, город Давида и Соломона,  город всех  живущих в  Боге и
алчущих Бога.
     И  вместе  они вошли  в Иерусалим.  В  центре города стоял Второй Храм.
Храм, вставший после вавилонского пленения.
     Опустились все на колени и припали к шершавым камням. И камни охлаждали
их  разгоряченные  от  дороги  лбы. Отливала кровь  от  распухших ног. Через
пальцы рук проникала в тела божественная сила.
     16 И внезапно перед  глазами Мовшовича раздвинулись камни,  и он увидел
пустыню. И это была не Иудейская пустыня, не Негев, не Кара-Кум, не Гоби. Не
одна из  тех пустынь, в  которых побывал  или читал о них Мовшович.  В  этой
пустыне не  было  Солнца,  не было неба, не было грани,  отделяющей небо  от
земли. Пустыня была внизу, вверху, на севере, на юге, на западе, на востоке.
И  между  этими пустынями тоже  была  пустыня.  И  в этой  пустыне клубились
какие-то фигуры.  Постепенно фигуры уплотнялись.  И перед глазами  Мовшовича
возникли  его  предки. От  ближних до самых дальних. Иных Мовшович  знал, об
иных слышал. А в-третьих ему вернула его генетическая память.
     В  кресле  с фанерным  сиденьем в дырочках в  пижаме  сидел  его  отец,
покачивая  правой  ногой в  висящей на большом пальце  шлепанце.  Он  что-то
говорил Мовшовичу,  но Мовшович не слышал. Прозрачная, но непроходимая стена
отделяла его от отца. Заглушая его слова, мысли и любовь к сыну, Которого он
не видел  более двадцати лет. Потом Мовшович увидел Деда, которого он вообще
в прошлой жизни  никогда не видел. Дед,  подбирая  то выпадающую челюсть, то
слуховой аппарат, подо все это дело пел:  Чубарики, чубчики, вы мои, отцвели
кудрявые, отцвели". С этой  песенкой  его  накрыло шрапнелью под Перемышлем.
Где  Дед оказался вольноопределяющимся жидом в  1915 году. Он пережил Первую
мировую,  революцию,  гражданскую и скончался 21 июня сорок  первого года. И
вот сейчас он  пел "чубарики, чубчики", постукивал разваливающимся протезом,
периодически   выковыривал   из  тела  заржавленные   кусочки   шрапнели   и
по-баскетбольному зашвыривал  их  в вазу севрского фарфора.  В  которой жена
Мовшовича  Ксения  в прошлой жизни хранила  свои  нехитрые  драгоценности от
гипотетического грабежа.
     А потом Мовшович увидел брата Деда, своего двоюродного дедушку  Давида.
Он весьма задорно в гордом одиночестве танцевал фокстрот. Его обвивали языки
пламени.  Которые  хлопали с  легким  шумом, задавая заводной ритм.  Звучала
музыка  какого-то непонятного  инструмента. На нем  играла  жена двоюродного
дедушки тетя Рая. Играла одними ногами. Потому что играть руками или хотя бы
помогать  ими она не  могла. В сорок втором  году  в лагере Равенсбрюк ей  в
запястья  вспрыснули сулему.  А  пламя на двоюродном дедушке  Даиведе  имело
своим происхождением город Каунас. Где двоюродного дедушку сожгли в гетто.
     А вокруг болтались  другие  предки Мовшовича. Об  одних  он имел весьма
смутное представление. Других вообще не знал. Ибо что  он мог знать  о купце
из  Любека,  лекаре  из  Гранады, талмудисте  из  Александрии. Словом  перед
Мовшовичем проползла бесконечная шобла  предков Мовшовича.  Умных  и глупых,
сильных  и  слабых,  здоровых  и  больных,  богатых  и  бедных,  храбрых  до
безрассудства и обсерающихся от страха. И вся она разворачивалась в жестокой
битве  за  его  рождение.  Но что  обрадовало  Мовшовича,  среди  призраков,
населяющих  пустыню  за  стеной,  не было  его  матери.  Впрочем,  когда  он
поднимался по лестнице к Богу, она была  жива. А раз он ее не видел, значит,
жива и сейчас... Хорошо...
     Попытался Мовшович проникнуть к своим через стену  Храма. Но не смог. И
свои не могли обнять Мовшовича.
     - Господи, - плакал Мовшович, - пусти...
     - Я бы рад, Мовшович, - с грустью отвечал Господь, - но не могу. Уж так
в  моем мире устроено, что все разделены верой. Разделены мечом. Который  со
скорбью  принес в мир другой мой сын.  Овцы разделены  с козлищами.  Зерно с
плевелами. Создай  свой мир,  Мовшович  и соединяйся. Я  тебе в том не  буду
препятствовать.
     И Господь умолк. А Мовшович обратился к ученикам:
     -  Слова  разделения  -  это  завет  ненависти,  а  не   любви.  Завет,
разделяющий людей  не по делам, а по словам. Откровение наказания людей,  не
услышавших  слова  Божьего. Или по  слабости своей,  без  помощи  Божьей, не
принявших  его. Или  не понявших. Так можно  ли карать за незнание? Можно ли
лишать бесконечного  будущего слабых. Можно ли окончательно уничтожать не до
конца  уверовавших? Нет!  Их  надобно  либо  научить,  либо  укрепить,  либо
простить.  Вместо  меча  разделяющего  нужен  сосуд   вина,  Соединяющий.  И
масличная ветвь  Утоляющая.  И тогда  все  люди,  без изъятья,  соединятся у
престола Божьего. И Царство Божие воцарится в мире живых. И в  мире мертвых.
Несмотря на веру.
     И  опять повернулся Мовшович  к  стене Храма. И  почувствовал,  как его
коснулась  рука отца,  ударился в  лоб кусочек  шрапнели,  опалило  пламенем
двоюродного дедушки. В ухо загудела жена двоюродного  дедушки  Рая. И каждый
из многочисленных предков  Мовшовича  коснулся  его  плеча. Благословляя  на
создание  мира, в котором они вечно будут вместе.  С мириадами других людей,
соединившихся вокруг сосуда с вином и масличной ветви...
     Так  говорил  Мовшович,  и  одобрительно   внимал   ему  Господь.  (Что
"одобрительно"  это  наше мнение,  ибо  никаких знаков одобрения Господь  не
подал. Зато не подал и неодобрительных. Что с некоторой натяжкой и позволяет
нам сделать вывод об одобрении.)
     Только ученики  сомневались.  Ибо не  уверовавшим  до конца  чаша  вина
сейчас и маслина, чтобы загрызть вино, были им ближе, чем все сосуды и ветви
в будущем.
     И дабы укрепить их веру, Мовшович протянул руку через секунду в руках у
каждого  ученика  оказалась  кружка  с  прохладным  красным  вином  и горсть
блестящих, отливающих жиром, маслин. И сказал им и себе Мовшович:
     - Прежде чем  что-то обещать людям  в  будущем,  надо что-то дать им  в
настоящем.   Чтобы   сегодняшняя  краткость  сладости  дала  им  возможность
почувствовать бесконечную  сладость будущего.  Пусть ближние и дальние  ваши
почувствуют  хотя  бы краткую  любовь к  ним. И  тогда  они  обретут  веру в
бесконечность любви в будущем. В будущем мире. И будущем Храме.
     17 И  было утро, и был день. Но народ израилев не работал, не занимался
ремеслами, не  торговал,  не  занимался  домашним  хозяйством, а  тянулся  к
Голгофе.  Как выяснил Мовшович  у бегущего с "полароидом" немца,  на Голгофе
должны были распять Иисуса, по прозвищу Христос.
     - Опять? - удивился Мовшович.
     Но немец, не  услышав его, в толпе таких же любопытных, помчался дальне
по Виа Долроза.
     - Опять, Мовшович,  опять, -  услышал  он голос Господа, - доколе будет
существовать человек, дотоле будут распинать и Сына  моего.  Каждый человек,
как частица Божья, будет распинаться,  распинать  других и  самого  себя.  И
через внешнее и внутреннее распятия, откроет путь к Господу.
     - Что?  -  удивился Мовшович,  - распинаемый, и  распинающий  одинаково
предстанут перед тобой? С равными правами?
     - Обязательно, - услышал Мовшович убежденный  голос Господа. Если бы не
было кому  распинать,  не  было бы и распятого Сына  моего. И некому было бы
открыть путь к спасению.
     - Ты хочешь  сказать, Господи, что Иуда, предавший  Иисуса, тоже открыл
путь к спасению?
     - Он - более всех. Он исполнил волю мою. И жертва его  не менее велика,
чем  жертва  Иисуса. Ибо  Иисус будет  возвеличен. А  Иуда  проклят в веках.
Добровольно.  Много  времен пройдет,  пока люди поймут жертву Иуды.  И когда
наступит  Мое Царство, Иуда будет сидеть  рядом с Иисусом.  Но он не знал об
этом. Поэтому неоценима жертва его.
     - А посему, - перевел Мовшович слова Господа ученикам, - творите добро,
не ожидая  воздаяния.  Творение добра само  по себе  воздаяние. Ибо творение
добра есть частица творения Божия. Соизмеряйте дела ваши с вашими чувствами.
И только  Господу  дано оценить, каковы  ваши чувства. Короче говоря, бляди,
любите  Господа.  И  все, что вы наворотите во  имя этого  чувства,  чувства
любви, будет исчислено, измерено, взвешено. То есть, вени, види, вици.
     И  ученики  с великим  почтением  и малым пониманием услышенного  пошли
вслед с толпой по Виа Делароза.
     Казнь Христа  давали  во втором отделении. Так, во  всяком случае, было
обозначено  в   программе,  которую  Жук  вытащил   из  сумки  зазевавшегося
капельдинера. А в первом шли разогревающие казни.
     На Голгофе все было готово  к началу представления. Занавес был открыт.
Стояли  столбы  с  хворостом,  три