неделю,
теперь ему небрежно отмечали как задание на один день. Но напряженный труд
не испугал бы Кнута, если бы у него был друг, такой же юный, как  он  сам.
Какими старичками были все  эти  люди,  "получающие  образование  на  свои
трудовые гроши", эти  труженики  спорта,  эти  преподаватели,  посвятившие
жизнь выставлению отметок в журнале успеваемости!
   Но однажды, в тяжелый, мучительный день, Кнуту все  же  посчастливилось
встретить человека, юного душой.
   Кнут как-то услышал, что один из профессоров, кумир колледжа, разбранил
за чрезмерную серьезность студентов, у которых вел семинар по Браунингу, и
велел им прочитать "Алису в стране чудес". Кнут  долго  рылся  на  пыльных
полках в лавке букиниста, пока не нашел себе "Алису". Он унес книгу  домой
и взялся за чтение, жуя булку с сосиской - свой обед.  Серьезные  нелепицы
этой книжки пришлись ему по душе, и Рэй Грибл, войдя  в  комнату,  увидел,
что Кнут сидит и давится от смеха над раскрытой страницей.
   - Гм! - произнес мистер Грибл.
   - Такая славная, занятная книжка, - сказал Кнут.
   - Гм! "Алиса в стране чудес"! Слыхал.  Ерунда!  Почему  вы  не  читаете
настоящих, хороших книг, например, Шекспира или "Потерянный рай"?
   - Да вот... - промямлил Кнут. Это было все, что он мог сказать.
   Чувствуя на себе стеклянный взгляд Рэя Грибла, Кнут уже не мог хохотать
и веселиться от души, читая книгу. Он подумал, что, может быть,  и  впрямь
следовало  бы  приняться  за  напыщенные  сомнительные   антропологические
рассуждения Мильтона. Грустный, пошел он  на  занятия  по  истории.  Этими
занятиями отлично руководил доктор философии Блевинз.
   Кнут восхищался доктором философии Блевинзом. Он был всегда  так  чисто
вымыт, всегда в очках и всегда абсолютно прав. Однако большая часть паствы
не любила Блевинза. По мнению студентов, он был "чудила". На его  занятиях
они читали газеты и потихоньку пинали друг друга ногами.
   Кнут сидел в чисто побеленной аудитории,  тяжело  опираясь  на  широкий
подлокотник стула, и внимательно слушал, стараясь не пропустить ни  одного
из иронических аргументов Блевинза, доказывавшего, что точная дата второго
брака Фемистокла приходится на два года  и  семь  дней  позднее,  чем  это
утверждает безграмотный осел Фрутари из Падуи. Кнут  восхищался  ловкостью
молодого Блевинза  и  чувствовал  себя  ужасно  добродетельным  человеком,
заучивая эти неопровержимые истины.
   Вдруг он услышал, что какие-то недостойные молодые люди играют  за  его
спиной в покер. Его ухо жителя прерий  уловило  сказанные  шепотом  слова:
"Два", - а затем: "Два сверху!".  Кнут  повернулся  и  посмотрел,  сдвинув
брови, на юношей, не  уважающих  серьезную  науку.  Когда  он  отвернулся,
нарушители  дисциплины  захихикали  и  снова  взялись  за  карты.   Доктор
философии Блевинз как будто тоже заметил что-то неладное.  Он  нахмурился,
но ничего не сказал. Кнут сидел в раздумье. Для него  Блевинз  был  просто
мальчик. Кнуту стало жаль его. Надо помочь мальчику.
   Когда  занятия  окончились,  Кнут  задержался  около  стола   Блевинза,
подождал, пока студенты выйдут из аудитории, и прогудел:
   - Вы замечательный парень, профессор. Я хочу вам помочь. Ежели  кто  из
ребят что устроит, вы мне только скажите, я его отколочу, сукина сына.
   Доктор философии Блевинз промолвил в ответ учтиво и ядовито:
   - Весьма благодарен, Аксельброд, но думаю, что  это  излишне.  Считают,
что я неплохо справляюсь с дисциплиной. До свидания! Да,  одну  минуту.  Я
все хотел сказать вам... Было бы  лучше,  если  бы  во  время  опросов  вы
поменьше старались блистать своей эрудицией. Вы отвечаете до такой степени
обстоятельно и так при этом улыбаетесь, как будто  видите  во  мне  что-то
чрезвычайно смешное. Я ничего не имею против того, чтобы вы  считали  меня
комическим персонажем  про  себя,  но  в  аудитории  необходимо  соблюдать
условности, кое-какие маленькие условности, знаете ли.
   - Да что вы, профессор! - взмолился Кнут. -  Я  и  не  думал  над  вами
смеяться. Даже не знал, что улыбаюсь! А ежели и улыбаюсь, так потому,  что
рад, коли моя глупая старая башка запомнила урок.
   -  Ах  так!  Весьма  похвально.  И  если  вы  впредь   будете   немного
сдержаннее...
   Доктор  философии  Блевинз  ощерился  ледяной  улыбкой  и  затрусил   в
Преподавательский клуб, чтобы там потешиться, рассказывая со  свойственным
ему остроумием о старике и его неправильной речи.  А  Кнут  сидел  один  в
опустевшей аудитории, раздавленный,  одряхлевший.  В  окна  светило  яркое
солнце погожей осени; со спортивной площадки доносились  звонкие,  молодые
голоса. Но Кнут, так любивший  золотую  осень,  сидел,  разглаживая  мятый
рукав и устремив взгляд на классную доску, а сам видел перед собой  только
серую осеннюю стерню вокруг своей далекой  лачуги.  Когда  он  представлял
себе, как наблюдают за ним в колледже, как исподтишка смеются над ним, над
его глупой улыбкой, он то сгорал  от  стыда,  то  приходил  в  ярость.  Он
затосковал по  своей  кошке,  по  стулу  из  бизоньих  рогов,  по  теплому
солнечному крылечку хижины и по  земле,  которая  его  понимала.  К  этому
времени Кнут проучился в колледже уже около месяца.
   Уходя из аудитории, он встал за кафедру  и  посмотрел  на  воображаемых
слушателей.
   - И я мог бы стоять вот тут,  как  наставник,  если  бы  начал  учиться
раньше, - тихо сказал он себе.
   Потоки  расплавленного  золота,  заливавшие   осенние   улицы,   внесли
умиротворение в его сердце. Кнут пошел по  Уитни-авеню  к  крутому  холму,
который назывался Ист-Рок. Он увидел, как ласково ложится  солнечный  свет
на  отвесную  скалу,  услышал  нежную  музыку  листьев,  вдохнул   воздух,
насыщенный древними сказаниями Новой Англии. Он вскричал в упоении:
   - Написал бы сейчас стихи, если б... ну, если б я умел писать стихи!
   Он  взобрался  на  вершину   Ист-Рока,   откуда   были   видны   здания
университета,  поднимавшиеся  вверх,  подобно  башням  Оксфорда,   пролив,
отделяющий  Лонг-Айленд  от  материка,  и  сам   Лонг-Айленд,   сверкавший
ослепительной белой полосой. Кнуту не верилось,  что  Аксельброд  из  края
тополей смотрит через пролив Атлантического океана на  штат  Нью-Йорк.  На
скамейке над  самым  обрывом  он  вдруг  увидел  студента-первокурсника  и
рассердился. Это был Гилберт Уошбэрн, тот самый сноб, любитель  искусства,
о котором Рэй Грибл сказал однажды: "Этот парень позорит наш  курс.  Ни  в
грош не  ставит  ни  мнения  преподавателей,  ни  Христианской  Ассоциации
Молодых Людей, вообще ничего. Считает себя,  черт  его  побери,  настолько
выше всех, что и знаться ни с кем  не  желает!  Говорят,  воображает  себя
писателем, а сам даже в "Литературном листке"  не  участвует.  Терпеть  не
могу таких вот праздных мечтателей и зазнаек".
   Уставившись на ничего не подозревавшего Гила, красивый профиль которого
четко вырисовывался на фоне неба, Кнут мысленно обличал и  порицал  его  с
позиций высокой гражданственности и морали.  Гил  был  прекрасно  одет,  а
между тем Кнуту показалось, что лицо его выражает  сумрачное  недовольство
жизнью.
   - Поработал бы на молотьбе да поспал бы на сене, - ворчал про себя Кнут
в стиле добродетельного Грибла, - ценил бы тогда хорошую жизнь, а не  кис.
Тьфу!
   Гил Уошбэрн встал, подошел к Кнуту, взглянул на него  и  сел  рядом  на
скамейку.
   - Изумительный вид, - сказал он и улыбнулся восторженно.
   И в этой улыбке Кнут вдруг  узнал  свою  мечту  о  прекрасном,  которая
привела его в колледж. Он с космической быстротой скатился с  высот  своей
добродетели  и,  широко  улыбнувшись,  отчего  каждая  морщинка   на   его
обветренном лице обозначилась еще заметнее, проговорил в ответ:
   - Да, мне думается, в Акрополе вот так же, как тут.
   - Знаете, Аксельброд, я давно о вас думаю.
   - Правда?
   - Нам надо подружиться. Мы с вами белые вороны в колледже. Мы мечтатели
и сюда приехали мечтать. Пронырливые бестии, вроде Атчисона и Гиблета, или
как там фамилия вашего соседа по комнате, считают нас дураками оттого, что
мы не гоняемся за отметками. Не знаю, согласитесь ли  вы  со  мной,  но  я
нахожу, что мы с вами совершенно одинаковые люди.
   - А почему вы думаете, что я приехал сюда мечтать? - взъерошился Кнут.
   - Ну как же, я часто сидел неподалеку от вас в столовой, слышал, как вы
затыкали рот Атчисону, когда он принимался рассуждать о том, с какой целью
люди едут учиться. Старая, изъеденная молью  тема!  Пожалуй,  еще  Каин  и
Авель обсуждали ее в Райском Сельскохозяйственном колледже. Знаете,  Авель
- этакий первый ученик, очень набожный и отличного поведения, а Каин любит
поэзию.
   - Верно, - сказал Кнут, - а, небось, профессор Адам говорил ему: "Каин,
брось стихи, это тебе не поможет изучать алгебру".
   - Вот именно. Послушайте, хотите взглянуть на этот томик Мюссе, который
я, сентиментальная душа, притащил сюда? Купил его за  границей  в  прошлом
году.
   Гил вытащил из кармана книгу, каких Кнут никогда не  видывал.  Это  был
изящный томик стихов на незнакомом ему языке,  в  переплете  из  тисненого
сафьяна - очаровательная дамская безделушка. Фермер из прерий только ахнул
от восхищения. Маленькая книжечка почти исчезла в его огромных  руках.  Он
робко погладил пальцем сафьян, перелистал страницы.
   - Я не умею прочесть, что тут написано, а вот всегда думал, что  должны
быть на свете книги вроде этой, - сказал Кнут, вздохнув.
   - Знаете что? - воскликнул Гил. - Сегодня  в  Хартфорде  концерт  Изаи.
Поедем, послушаем его. Я звал ребят, да они подумали, что я спятил.
   Кто такой или что такое Изаи, Кнут Аксельброд не имел  понятия,  однако
пробасил в ответ:
   - Ладно.
   Приехав в Хартфорд, они обнаружили, что денег  у  них  с  собой  хватит
только на обед, билеты  на  галерке  и  обратный  проезд  до  Меридена.  В
Меридене Гил предложил:
   - Пошли пешком до Нью-Хейвена. Дойдете?
   Кнут не имел представления, сколько миль было до колледжа - четыре  или
сорок четыре, - но опять сказал:
   - Ладно.
   Последние месяцы он  чувствовал,  что,  несмотря  на  свое  богатырское
здоровье, начинает сдавать, но сегодня он полетел бы куда угодно,  как  на
крыльях.
   Когда играл Изаи - первый настоящий музыкант, которого  Кнуту  довелось
услышать, - становилось явью все то, о чем, медленно разбирая строки. Кнут
прочел у Уильяма Морриса и в "Королевских идиллиях".  Пред  ним  предстали
стройные рыцари, изящные принцессы в белых  парчовых  одеждах,  призрачные
стены заброшенных городов, блеск и слава рыцарства - вымысел поэтов.
   От Меридена шли пешком по освещенной  луной  дороге,  весело  смеясь  и
болтая,  останавливаясь,  чтобы  стащить  яблок  в   чужом   саду,   шумно
восторгаясь холмами, залитыми серебром, с  искренним,  чисто  мальчишеским
удовольствием гоняясь за какой-нибудь нечестивой собачонкой. Говорил  Гил,
Кнут больше слушал. Но потом и он стал рассказывать о первых переселенцах,
о метелях, об уборке хлебов, о зеленом пламени первых всходов пшеницы. Про
атчисонов и гриблов своего курса оба  говорили  с  юношеским  высокомерным
негодованием.  Но  негодовали  они  недолго,   ведь   сегодня   они   были
анахронизмом: двое бродячих менестрелей - трубадур Гилберт в сопровождении
своего оруженосца. Они добрались до университета в  пять  утра.  С  трудом
подыскивая слова, чтобы выразить свой чувства, Кнут сказал, запинаясь:
   - Ну, очень даже было прекрасно. Сейчас пойду спать и увижу во сне...
   - Спать? Чепуха! У меня правило: ни в коем случае не  отпускать  гостей
рано, если вечер оказался интересным. Слишком редко это бывает. К тому  же
наш вечер еще в самом разгаре. К тому же  мы  хотим  есть.  К  тому  же...
Подождите минутку! Я сбегаю к  себе  за  деньгами,  мы  чего-нибудь  купим
поесть. Подождите! Пожалуйста, прошу вас!
   Кнут был готов ждать хоть целую ночь. Ведь он  прожил  почти  семьдесят
лет, проехал тысячу пятьсот миль, вытерпел  Рэя  Грибла  для  того,  чтобы
встретить Гила Уошбэрна.
   Полицейские с удивлением смотрели на старика в целлулоидном  воротничке
и юношу в дорогом костюме,  шедших  под  руку  по  Чепел-стрит  в  поисках
ресторана, достойного принять поэтов. Все рестораны были закрыты.
   - В еврейском квартале сейчас уже все на ногах, - сказал Гил. - Пойдем,
купим там чего-нибудь и поужинаем в моей комнате. У меня есть чай.
   Кнут с невозмутимым видом пробирался по темным улицам,  как  будто  всю
жизнь колобродил до рассвета, презирая деревенскую привычку спать ночью  в
постели. На Оук-стрит, в районе  захудалых  лавчонок,  тусклых  фонарей  и
глухих тупиков жизнь уже кипела. Гил  ухитрился  купить  коробку  печенья,
творожных сырков, куриный паштет и бутылку  сливок.  Пока  он  торговался,
Кнут смотрел на улицу, тускло освещенную дрожащим светом газовых фонарей и
первыми слабыми лучами дня: на  вывески  еврейских  кошерных  лавочек,  на
объявления, написанные русскими буквами, на женщин, закутанных в шали,  на
бородатых раввинов. Смотрел, и в душе  его  росло  счастье  осуществленной
мечты, которое останется с ним навсегда: сегодня он совершил странствие  в
чужие земли.


   Именно такой и  хотел  видеть  Кнут  комнату  Гила  Уошбэрна  -  полной
изящных, бесполезных вещей. Все в комнате свидетельствовало скорее о  том,
что Гил бывал  за  границей,  чем  о  том,  что  он  учится,  в  колледже:
персидские  ковры,  серебряный  чайный  прибор,   гравюры,   книги.   Кнут
Аксельброд, вся  жизнь  которого  прошла  в  поле  да  на  скотном  дворе,
удовлетворенно озирался. Он сидел, длиннобородый, глубоко утонув в кресле,
добродушно покряхтывая, пока Гил разжигал камин. За ужином они говорили  о
великих людях и высоких идеалах.  Интересная  была  беседа  и  к  тому  же
недурно приправлена разными острыми замечаниями по адресу Грибла, Атчисона
и Блевинза, благовоспитанно почивавших в своих постелях. Гил  декламировал
отрывки из Стивенсона и Анатоля Франса, а потом читал свои стихи.
   Хороши они были или плохи - не имеет значения.  Кнуту  вообще  казалось
чудом, что он собственными глазами видит живого поэта.
   Разговор становился  менее  оживленным,  они  начали  позевывать.  Кнут
почувствовал, что светлое упоение  уходит,  и  поспешно  встал.  Когда  он
прощался, ему казалось, что  стоит  поспать  час-другой  -  и  эта  долгая
необыкновенная ночь вернется снова. Но на улице его  встретил  день.  Была
половина седьмого; кирпичные стены зданий освещал жесткий трезвый свет.
   "Буду часто ходить к нему. Я нашел себе друга", - думал Кнут. Он крепко
держал томик Мюссе, который Гил уговорил его взять в подарок.
   Пройдя  несколько  шагов,  отделявших  его  от  Вэст   Дивинити,   Кнут
почувствовал страшную  усталость.  В  лучах  утра  его  приключение  стало
казаться все более и более невероятным.
   Войдя в общежитие, он тяжело вздохнул. "Старость и юность, сдается мне,
не могут бегать в одной упряжке".
   Взбираясь  по  лестнице,  он  подумал:  "Пожалуй,  если  встретиться  с
мальчиком еще раз, ему будет со мной неинтересно.  Я  ведь  рассказал  ему
все, что знаю". А открывая дверь в свою комнату, Кнут заключил:  "Вот  для
чего я приехал в колледж - для этой одной ночи. Я должен уехать,  пока  не
испортил все".
   Кнут написал Гилу записку и начал укладываться. Он даже не разбудил Рэя
Грибла, звучно храпевшего в душной комнате.
   В вагоне пятичасового поезда, шедшего на запад, сидел какой-то старик и
неизвестно почему улыбался. Спокойная радость была в его глазах, а в руках
он держал маленький томик французских стихов.

   1917



    Синклер Льюис.
    Мотыльки в свете уличных фонарей

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Л.Полякова.
   Авт.сб. "Кингсблад, потомок королей. Рассказы". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Бейтс лежал и пристально смотрел на стоявшую на письменном столе  лампу
под зеленым абажуром, и вдруг с отвращением сообразил, что несколько часов
проспал на кожаном диване в своей конторе. Глаза у  него  болели,  во  рту
пересохло. Он встал пошатываясь и взглянул на часы. Было три часа утра.
   - Идиот, - сказал он себе.
   Он доплелся до окна; двенадцать этажей  отделяло  его  от  нью-йоркских
мостовых. Сонная одурь, словно ватой окутывавшая его сознание,  развеялась
при виде красоты ночного города. Было очень  тихо,  насколько  это  вообще
возможно в Манхэттене. Смолкли трамваи, не слышно было  скрежета  стальных
балок на строительстве в соседнем  квартале.  Только  одинокий  таксомотор
глухо прошумел внизу на темной мостовой. Бейтс смотрел поверх моря крыш  в
сторону Ист-ривер, туда, где линия топазовых огней дугообразно  изгибалась
над мостом. Небо было не темным - оно сияло  синевой,  той  ослепительной,
чистой, необыкновенной синевой, на фоне которой звезды кажутся золотыми.
   - А впрочем, почему бы мне и не переночевать здесь? Досплю на диване, а
утром еще до завтрака возьмусь за нью-бедфордские спецификации.  Мне  ведь
ни разу не случалось провести в конторе целые сутки. Вот и попробую!
   Он произнес это самодовольным тоном, свойственным преуспевающим  людям,
но потом, усевшись на диван и сняв пиджак и ботинки, добавил:
   - А все-таки жаль, что ни одну  живую  душу  на  свете  не  интересует,
вернусь я ночевать домой или исчезну на целую неделю.
   Когда в контору пришла первая стенографистка,  она  застала  Бейтса  за
работой. Но ведь он часто приходил раньше всех. Он никому не  рассказал  о
том, что в  предрассветный  час  этот  обуянный  торгашеским  духом  город
превращается в сине-золотое видение. Не было никого, кто  мог  бы  вызвать
его на такую откровенность.
   Тридцатипятилетнему   Бейтсу   мир   представлялся    сооружением    из
железобетона, где роль материков и морей исполняли перегородки  конторы  и
чернильницы, которые служили лишь  для  того,  чтобы  подписывать  письма,
начинающиеся словами: "В ответ  на  Ваш  запрос  от  седьмого  числа  сего
месяца...". Целых пять лет он не видел, как  за  грядой  холмов  сгущаются
грозовые тучи и как в сумерки над  лугами  мелькают  белые  мотыльки.  Ему
казалось, что мотыльки вьются только вокруг уличных фонарей и цветы растут
не на полях, а в вазонах, украшающих ресторанные  столики.  Он  был  истый
горожанин и деловой человек. Самым естественным пейзажем, на  его  взгляд,
были бумаги, телефонные звонки и двенадцатый  этаж,  где  он  находился  с
восьми тридцати утра до шести вечера, а величайшее  торжество  цивилизации
заключалось в том, чтобы заставить еще одну компанию городского транспорта
ввести стоп-сигналы.
   Но он принадлежал  к  новому  поколению  деловых  людей.  Он  ничем  не
напоминал  дельцов  старой  школы,  которые  любили  похваляться,  что  не
очень-то разбираются в книжной  премудрости,  и  которых  невозможно  себе
представить без  традиционного  котелка,  где  бы  они  ни  находились:  в
конторе, в машине или  у  себя  в  постели.  Стройный,  всегда  безупречно
одетый, с усиками, похожими на подведенные брови, он был вежлив, как самая
благовоспитанная дама, но вместе с тем тверд в своих решениях, как скала.
   Когда Бейтс по окончании колледжа приехал в  Нью-Йорк,  он  думал,  что
будет вращаться в изысканном обществе и посещать  оперу.  За  четырнадцать
лет он был в опере шесть раз, время  от  времени  обедал  с  приятелями  в
Йельском клубе, знал по именам двух соседей по дому, ходил на платные балы
и ухаживал  за  девушками,  которые  уже  успели  всем  примелькаться.  Но
Нью-Йорк - это похититель друзей:  за  один  вечер  в  ресторане  нетрудно
познакомиться с двадцатью новыми людьми, и за  один  день  легко  потерять
двадцать старых знакомых.  У  вас  есть  добрый  приятель;  он  женится  и
переезжает в Грейт-Нек; отныне вы встречаетесь с ним раз в два года. Когда
Бейтсу перевалило за тридцать, его стала все  больше  и  больше