ках по ивовой аллее прохаживался человек, такой же унылый,
как все вокруг. Бессильная походка, шевелящиеся  губы  -  знак  постоянных
одиноких размышлений. Поверх неглаженого черного пиджака  и  изжелта-серой
манишки на нем было поношенное пальто с позеленевшим от старости бархатным
воротником. Человек думал:
   "Во всем этом что-то есть. Я начинаю прозревать, но я  еще  не  понимаю
смысла  того,  что  является  моему   духовному   взору!   Я   вижу   свет
сверхъестественного мира, и мысли о еде и сне кажутся мне смешными. Я  сам
себе закон! Я... я выше всех законов!  Почему  же  мне  не  подняться  над
законами зрения и не заглянуть в тайны бытия? Да, я совершил грех и должен
испытать раскаяние - когда-нибудь. Я не буду возвращать  деньги.  Я  понял
теперь: деньги посланы мне, чтобы я вел  эту  жизнь  мыслителя.  Но  такая
неблагодарность  по  отношению  к  директору  банка,  к   людям,   которые
доверились  мне...  Может  быть,  я  всего-навсего  самый   ничтожный   из
грешников, жалкий слепец? Голоса - я  слышу  противоречивые  голоса,  одни
превозносят меня за мою дерзость, другие упрекают..."
   Он встал коленями на черную мокрую доску низенькой садовой  скамьи  под
ивами и в сгущавшихся осенних сумерках начал молиться. Ему  казалось,  что
он молится не словами, а огромными  смутными  образами  -  словами  языка,
более  могучего,  чем  все  человеческие  языки.  Когда   молитва   совсем
обессилела его, он медленно побрел домой. Запер за собой дверь  на  замок.
Ему нечего было бояться. Но ему всегда было неприятно, когда  дом  был  не
заперт.
   При свече он  приготовил  свой  скудный  ужин:  гренки,  яйцо,  дешевый
зеленый чай со снятым  молоком.  Как  всегда,  после  еды  ему  захотелось
выкурить сигарету, и, как всегда в эти полтора  года,  он  не  закурил,  а
пошел в гостиную и весь долгий тихий вечер читал  старинную  книгу,  читал
подробно, со всеми сносками и примечаниями о нумерологии в Книгах пророков
и о числе апокалиптического зверя. Потом делал выписки для своей книги  об
Апокалипсисе - набралась уже целая стопка  листов,  исписанных  витиеватым
мелким почерком ученого-схоласта. Этим  почерком  он  исписал  уже  тысячи
страниц. Иногда он целыми ночами не выходил из-за  письменного  стола,  но
всегда ему казалось, что его перо не успевает угнаться за  мыслями.  И  он
безжалостно сжигал большую часть написанного.
   Но придет день, и он создаст настоящий шедевр! Он ощупью продвигается к
величайшему в истории открытию. Все в мире, установил он,  решительно  все
физические явления, а не только тот или иной  священный  предмет  являются
символами.  С  ужасом  и  восторгом  стал  он  испытывать   новый   способ
предсказания. Лампа  под  потолком  гостиной  едва  заметно  качалась.  Он
прошептал:
   - Если этот светлый круг, качаясь, коснется книжного шкафа,  это  будет
знак, что я должен превратиться в другого человека, уехать в Южную Америку
и истратить там мои деньги.
   Дрожь пробежала по его телу. Лампа двигалась невыносимо  медленно.  Вот
светлое пятно подошло  к  самому  шкафу.  Он  затаил  дыхание.  Пятно,  не
коснувшись шкафа, поползло обратно.
   Неужели он до конца дней своих обречен жить  в  этом  приюте  скорби  и
страха, который всегда представлялся ему таким надежным убежищем? И  вдруг
он все понял:
   - Ища спасения, я укрылся в тюрьме! Не правосудие ловит человека  -  он
ловит себя сам.
   Он решил попробовать еще раз. Если карандашей  на  столе  больше  пяти,
тогда он грешник, если меньше - значит, в самом деле законы писаны не  про
него. Он обыскал весь стол, поднимал  книги,  бумаги,  ища  карандаши.  Он
обливался холодным потом, мучаясь неизвестностью.
   - Что это? Я схожу с ума? - вдруг  воскликнул  он.  И  побежал  в  свою
спартанскую спальню. Но он не мог спать. В его воспаленном  мозгу  плясали
мистические числа, и во всех окружавших его предметах ему чудились скрытые
предзнаменования.
   Он  очнулся  от  полузабытья,  в  котором  видения  теснили   его   еще
безжалостнее, чем наяву.
   - Я должен пойти и признаться! - воскликнул он. -  Но  я  не  могу!  Не
могу!  Я  в  тысячу  раз  умнее  их  всех.  Я   не   могу   позволить   им
восторжествовать над собой! Чтобы эти дураки взяли меня,  не  шевельнув  и
пальцем!..
   С тех пор, как исчез Джэспер Холт, минуло полтора  года.  Иногда  Джону
казалось, что прошло всего полтора месяца, а иногда - что целые  столетия.
Душевные  силы  Джона  были   подточены   его   таинственными   занятиями,
мистическими упражнениями  с  оккультными  таблицами,  долгими  бессонными
ночами, когда он слышал, как столы стучали, а потрескивающие в очаге  угли
говорили. И вот уже вторая осень его затворничества сменяется зимой, а  он
по-прежнему здесь, а не  в  Южной  Америке.  У  него  не  хватает  энергии
приступить к исполнению задуманного. Еще летом он гордо говорил себе,  что
скоро покинет это проклятое место и уедет на юг, заметя  за  собой  следы,
как один только он умеет. Но боже! - столько  хлопот...  Он  не  испытывал
больше радости от актерского перевоплощения, которая вдохновляла его брата
Джэспера, когда тот готовил свой побег.
   Он убил  Джэспера  Холта.  И  из-за  жалкой  кучки  бумажек,  именуемых
"деньгами", превратился в заплесневелого отшельника.
   Он ненавидел  свое  одиночество,  но  еще  больше  он  ненавидел  своих
спасающихся   братьев:   визгливую   святошу-швею,   угрюмого    плотника,
домохозяйку с поджатыми губами, старого  крикуна  с  криво  подстриженными
бакенбардами. Ах, это были люди без всякого воображения!  Их  собрания  до
тошноты походили одно на другое:  те  же  самые  люди  в  том  же  порядке
поднимались с места и произносили одни и те же слова, внушая господу,  что
они единственные его избранники на земле.
   Сперва  их  уважение  забавляло  его,   потом   прискучило.   Он   стал
возмущаться, как они смели равнять себя с ним - с  единственным  человеком
на земле, который сумел отринуть все мирские иллюзии и познать блаженство,
доступное только немногим возвышенным душам.
   Это случилось в среду, в конце ноября, когда один  красномордый  собрат
на молебствии в течение получаса уныло мямлил о  том,  что  он,  как  член
братства "Спасение", заведомо непогрешим.  Джону  Холту  стало  невыносимо
скучно. Он не выдержал и вскочил.
   - Мне тошно от вас от всех! - не выговорил, а прорычал  он.  -  Вы  так
уверены,  что  вас  посетила   благодать   божия,   что   почитаете   себя
непогрешимыми. Я тоже так  считал!  Теперь  я  знаю,  что  все  мы  жалкие
грешники. И только! Вы твердите: я грешен, грешен, - но сами ни на  минуту
не верите этому. Я говорю это вам, всем вам, которые только что  тут,  бия
себя в грудь, завывали, и тебе, брат Джадкинс, с длинным любопытным носом,
и себе, Джону Холту, самому несчастному из смертных. Мы должны  покаяться,
исповедаться в своих грехах.  Мы  должны  искупить  их!  И  вот  сейчас...
здесь... я покаюсь перед вами... Я... я... украл...
   Как громом, пораженный своими словами, он бросился вон из зала  и,  как
был, без шляпы, без  пальто,  помчался  по  главной  улице  Роузбэнка,  не
останавливаясь, пока за ним не захлопнулась дверь его дома.  Ужас  охватил
его: ведь он только что чуть не выдал своей тайны, но еще большее терзание
испытывал он  оттого,  что,  испугавшись,  остановился  на  полуслове,  не
признался и  не  обрел  покоя,  который  еще  мог  бы  обрести,  -  покоя,
приносимого возмездием.
   Он больше не приходил на собрания братства. Он вообще никуда не выходил
из дому целую неделю, не  считая  ночных  прогулок  по  ивовой  аллее.  Но
однажды он вдруг почувствовал, что больше не в силах  переносить  молчание
пустого дома. Он выбежал из дому, забыв запереть дверь и  даже  притворить
ее. Он бежал в город, без пальто, в своем ветхом черном костюме  и  старой
садовничьей кепке на рыжеватых, растрепанных волосах.  Люди  смотрели  ему
вслед, и он испытывал бессильное бешенство.
   Он  вошел  в  кафе,  мечтая  посидеть  за  столиком  и   чтобы   кругом
разговаривали нормальные люди, не обращая внимания на него.  Но  бармен  у
стойки, увидев его, обомлел. Из-за кассы раздалось:
   - Глядите-ка, да это никак безумный отшельник!
   Пять-шесть парней у стойки  выпялили  на  него  глаза.  Ему  стало  так
неуютно, что он не смог выпить молока и съесть сандвич,  которые  заказал.
Оттолкнув поднос, он выбежал на улицу. Так печально закончилась его первая
за полтора года попытка позавтракать и посидеть  на  людях  -  безнадежная
попытка воскресить Джэспера Холта, которого он сам так хладнокровно  убил.
Потом он зашел в табачный магазин и купил коробку  сигарет.  Он  испытывал
наслаждение,  попирая  свой  аскетизм.  Но  когда  на  улице  он  раскурил
сигарету, у него так закружилась голова, что он чуть не упал и должен  был
сесть на обочину тротуара. Стала собираться толпа. Он с трудом поднялся на
ноги и через силу побрел домой.
   Он шел долго и всю дорогу строил  самые  противоречивые  планы:  то  он
решал пойти в банк и во всем признаться, то  воображал,  как  будет  жить,
швыряя деньгами направо и налево, и никогда никому не признается.
   Домой он добрался за полночь.
   У дома он  в  изумлении  остановился.  Входная  дверь  была  распахнута
настежь. Вспомнив, что сам не запер ее, он успокоился и не спеша  вошел  в
дом. Не заходя в гостиную, он направился к лестнице,  ведущей  в  спальню.
Неожиданно ему под ногу попался какой-то предмет размером с книгу,  но  по
звуку пустой. Он поднял его. Это была похожая на книгу конфетная  коробка.
И совсем пустая. Он испуганно прислушался. В доме было тихо. Он  прокрался
в гостиную и зажег свет.
   Дверцы книжного  шкафа  были  сорваны.  Все  книги  валялись  на  полу.
Конфетные коробки, которые  еще  утром  содержали  девяносто  шесть  тысяч
долларов, лежали стопкой. И все были пустые.  Десять  минут  он  шарил  по
комнате. Бумажка в пять долларов, завалившаяся под стол, - вот все, что он
нашел. В кармане у него был один доллар  и  шестнадцать  центов.  Итак,  у
Джона Холта осталось всего шесть долларов шестнадцать центов и при этом ни
друзей, ни работы, ни настоящего имени.



   5

   Когда директору Национального Лесного банка сказали, что его ждет  Джон
Холт, он нахмурился.
   - О господи! Про него-то я совсем забыл! Он у нас не был пожалуй что  с
год. Пусть войдет. Хотя нет. Не надо. Скажите  ему,  что  я  сейчас  очень
занят и не могу его видеть. Если, конечно, у него нет новостей о Джэспере.
Порасспросите его.
   - Я очень сожалею, - нежно улыбнулась Джону секретарша директора, -  но
у директора сейчас совещание. У вас  к  нему  какое-нибудь  дело?  Нет  ли
новостей о вашем брате?
   - Новостей нет, мисс. Я пришел к директору, выполняя волю господню.
   - Ох, вот оно что! Тогда, боюсь,  я  не  смогу  побеспокоить  господина
директора.
   - Я подожду.
   И он остался ждать. Он ждал все утро, ждал в обеденные часы - один  раз
директор быстро прошел мимо него  и  вернулся,  -  ждал  до  вечера,  пока
директор окончательно не потерял  способность  о  чем-либо  думать,  кроме
этого пугала у себя в приемной, и велел его позвать.
   - Здравствуйте, Джон. Какое у вас ко мне дело? Я очень  сегодня  занят.
Есть какие-нибудь новости о Джэспере?
   - Новостей никаких, сэр. Есть зато сам Джэспер!  Я  Джэспер  Холт!  Его
вина - моя вина!
   - Да, да. Я помню всю эту чепуху. Родные  братья,  родные  души,  общая
вина...
   - Вы не поняли. Нет никакого брата.  Нет  никакого  Джона  Холта.  Я  -
Джэспер. Я выдумал брата-близнеца, переоделся...  Неужели  вы  не  узнаете
моего голоса?
   Джон, упираясь ладонями, с выжидательной улыбкой перегнулся через стол,
но директор только покачал головой.
   -  Нет,  не  узнаю,  -  мягко  сказал  он.  -   Это   голос   честного,
благочестивого Джона. Джэспер был веселый малый  и  ловкий  мошенник.  Его
смех...
   - Послушайте, я засмеюсь, и вы сейчас же узнаете меня!
   Хриплый смех  Джона  походил  на  крик  больной  выпи.  Директор  банка
содрогнулся. Его пальцы искали  сбоку  стола  кнопку,  которой  он  вызвал
секретаршу.
   Но Джон убеждал:
   - Посмотрите на мои волосы. Это парик. Теперь вы видите, что я Джэспер?
   Он сдернул с головы рыжеватую копну. И боязливо выпрямился.
   Директор в первую минуту растерялся. Потом покачал головой и вздохнул.
   - Бедняга Джон! Парик париком. Но и ваши собственные  волосы  нисколько
не похожи на волосы Джэспера.
   Он указал на зеркало в углу.
   Джон, пошатнувшись, шагнул в зеркалу. У Джэспера  были  жидкие,  гладко
прилизанные черные волосы. А Джон увидел влажные седые космы, примятые  на
желтом черепе.
   - Неужели вы не видите, что я Джэспер? - в отчаянии взмолился Джон. - Я
украл девяносто семь тысяч  долларов  из  вашего  банка.  Я  хочу  понести
наказание. Что надо сделать, чтоб доказать? Я бывал  в  вашем  доме.  Вашу
жену зовут Эвелина. Я получил от вас...
   - Мой дорогой Джон, все эти интересные факты вы могли узнать  у  вашего
брата. Боюсь - вы уж простите меня за прямоту, - что  от  этой  несчастной
истории вы немножко повредились в уме, милый Джон.
   - Нет никакого Джона! Нет! Нет! И не было!
   - Я бы поверил этому, если бы никогда  не  видал  вас  до  исчезновения
Джэспера.
   - Дайте мне лист бумаги. Вы знаете мою руку...
   Цепкими скрюченными пальцами он схватил банковский бланк  и  попробовал
писать округлым канцелярским почерком Джэспера. За последние полтора  года
он покрыл тысячи страниц мелким витиеватым почерком Джона. И  сейчас,  как
он ни старался, выведя три слова большими дрожащими буквами, он перешел на
густую, неразборчивую вязь Джона.
   Джон еще не положил пера, а директор уже с облегчением говорил ему:
   - Боюсь, что  и  это  не  поможет.  Джэспер  писал  совсем  по-другому.
Послушайте, Джон, что я вам посоветую. Уезжайте из  Роузбэнка,  поселитесь
где-нибудь на ферме. Физический труд, свежий воздух. Все  ваши  тревоги  и
беспокойства как рукой снимет. - Директор встал и ласково  прибавил:  -  А
теперь, боюсь, я должен вернуться к работе.
   Он помолчал, дожидаясь, пока Джон уйдет.
   Джон яростно скомкал  листок  бумаги  и  швырнул  его  на  пол.  В  его
перетруженных глазах блеснули слезы.
   - Неужели я ничем не могу доказать, что я Джэспер Холт? - простонал он.
   - Почему же нет? Можете. Верните то, что  осталось  от  девяносто  семи
тысяч долларов.
   Джон вынул из  кармана  старенькой  жилетки  пятидолларовую  бумажку  и
горсть мелочи.
   - Вот все, что от них осталось. Вчера  вечером  из  моего  дома  украли
девяносто шесть тысяч.
   Как ни жаль было директору бедного безумца, он не мог удержать  улыбки.
Тут же справившись с собой, директор попытался выразить сочувствие:
   - Да, вам здорово не повезло, старина. Ну что  ж,  может,  у  вас  живы
родители,  какие-нибудь  родственники,  кто  мог  бы  подтвердить,  что  у
Джэспера не было брата-близнеца?
   - Мои родители давно умерли. Родню всю я растерял.  Я  ведь  родился  в
Англии. Отец приехал сюда, когда мне было шесть лет.  Возможно,  в  Англии
соседи или дальние родственники могли бы... Я не знаю. Сейчас,  с  войной,
наверное, и не выяснишь. Пришлось бы ехать туда...
   - Ну, значит, ничего не поделаешь, старина.  -  Директор  нажал  кнопку
звонка. Вошедшей секретарше он мягко сказал:
   - Проводите, пожалуйста, мистера Холта.
   В дверях Джон еще успел крикнуть:
   - Мою машину можно найти...
   Дверь захлопнулась. Директор не слушал.
   Он "отдал распоряжение никогда, ни при каких обстоятельствах не пускать
к нему больше Джона. Потом позвонил в страховую компанию и предупредил их,
что Джон Холт сошел с ума и что разговаривать с ним бесполезно.
   Но Джон не пошел туда. Он  отправился  в  городскую  тюрьму.  Прошел  в
канцелярию и спокойно сказал:
   - Я украл большую сумму денег. Но не могу этого доказать.  Не  посадите
ли вы меня в тюрьму?
   - Убирайся отсюда! - закричал на него начальник тюрьмы. - Вы,  бродяги,
всегда что-нибудь такое придумаете, когда  вам  нужна  теплая,  бесплатная
квартира на зиму. Почему, черт бы вас  побрал,  вы  не  хотите  поработать
лопатой на песчаных карьерах? Там платят в день два доллара семьдесят пять
центов.
   - Слушаю, сэр, - кротко  ответил  Джон.  -  Скажите  только,  как  туда
проехать?

   1918