онце концов она села на
кровать Валентина Сергеевича, вынула из саквояжика свою игрушечную собачку
Тобика и легла на бок, лицом к двери, свернулась калачиком, прижав Тобика к
лицу, и слезы сами потекли из Клавиных глаз, моча мягкую шерсть, словно
давно только и ждали, когда что-нибудь такое окажется поблизости.

Клава не помнила, как уснула, а проснулась она оттого, что на улице визжала
женщина. Потом сухо и больно, словно чем-то плашмя ударили по воде, хлопнул
выстрел. Клава сжалась. Едва проснувшись, она на мгновение позабыла, что
случилось за минувший день. Теперь, после выстрела, она все вспомнила.

В дверь грохнуло.

- Откройте! - раздался за дверью мужской голос, совсем не похожий на голос
Валентина Сергеевича. Женщина на улице продолжала визжать. Клава вскочила и
залезла с Тобиком под кровать. Там было пыльно и немного пахло нафталином.
Протиснувшись поближе к стене, Клава вытолкала вперед себя какое-то
приползшее сюда раньше нее свернутое одеяло и затаилась. После двух ударов
последовал такой мощный, что дверь треснула. От этой нечеловеческой силы
удара Клава стала шептать молитву. Хлопнул выстрел, и сразу за ним в
комнату ворвался топот сапог. Из-под кровати Клава увидела заметавшийся
снаружи луч электрического света.

- С-сволочь! - саданул все тот же голос, на пол шлепнулся плевок. За стеной
рухнуло что-то тяжелое, со звоном посыпалось стекло. Кровать перевернулась
над Клавиной головой, сверзнувшись со своего вековечного места, и ей
брызнули фонарем прямо в глаза. Клава зажмурилась.

- А ну, вылазь! - заорало на нее из черноты, и, не дожидаясь ответа,
нечеловеческая сила схватила Клаву и вздернула вверх, поставила к стене.
Клава стояла теперь на том месте, где раньше была сдвинутая в сторону
кровать, с Тобиком и закрытыми глазами.

- Кто там, Васька? - рявкнул голос из-за стены.

- Девчонка тут! - отозвался названный Васькой. - Кто такая, как звать?

Клава медленно открыла глаза. Свет бил ей в лицо. Монстра было не видно,
его скрывала тень. Потом свет резко мотнулся в сторону и каменная боль
врезалась Клаве в рот, чуть не выломав ей голову. Она бы упала, но Васька
не дал ей упасть, схватив рукой за плечо.

- Еще дать? - осведомился он.

- Не надо, - еле опомнившись, ответила Клава, предварительно проглотив
смешанную с кровью слюну.

- Тогда отвечай.

- Я Клава, Орешникова.

- Сколько лет?

- Одиннадцать.

- Буржуйка?

- Не знаю.

- Не знаешь? Значит буржуйка. А знаешь, что теперь с буржуями делают?

- Нет.

- К стенке. Или штыком в пузо.

В комнату вошел еще кто-то, тяжело и неровно топая сапогами.

- Больше никого нет. Вся квартира пуста, - произнес голос, что раньше
говорил из-за стены. - Сбежали, суки. Ты гляди, какая буржуечка.

- Нравится? - засмеялся Васька. Он с бешеной силой схватил Клаву за ворот
платья и дернул в сторону. Ткань разорвалась по шву. - Сиськи еще не
проросли, - гадко чмокнул он.

Во время рывка воротник больно резанул Клаве шею, и она сжала зубы от боли.
В воздухе вспыхнуло пламя зажженной керосиновой лампы, и тогда Клава
увидела наконец красных. Это несомненно были они, потому что глаза у них
светились тусклым кровавым огнем. В остальном они выглядели, как пьянчуги,
и раньше бродившие по границам рабочих кварталов. Но Клава сразу догадалась
- это не люди, а страшные оборотни. От оборотней несло луком, блевотой и
дубленой кожей одежд. Васька был массивен, всклокоченная и как будто мокрая
борода покрывала ему половину лица там, где обычно находится рот, и дышал
он через бороду, будто намеренно фильтруя воздух от вредных примесей. Глаза
Васьки постоянно таращились, как у какого-нибудь земляного жителя, а скулы
выглядели как-то стоптано, уплощенно, зато щеки походили на поднявшееся
тесто, гладкое и ноздреватое, из этих пор вылезали на свет волосы, как
лапки упавшего в щель паука. Второй мужчина был старше и меньше ростом,
тело его ссохлось на тропах революции, борода порыжела от пылающего
степного солнца. В руках он держал рифленую гранату, и лицо у него было
таким злым, что Клава сразу стала дрожать.

- Чего трясешься? - дико крякнул Васька и с размаху врезал Клаве кулаком в
живот. Клава успела увидеть, как дернулось смотревшее вверх дуло винтовки
за его спиной, потом страшная боль согнула ее в поясе, и она повалилась на
пол.

Так Клава стала членом семьи Барановых. Оборотень с порыжевшей бородой
оказался главой этой семьи, Семеном Барановым, а Васька - это был его сын,
Василий Семенович. Еще у Семена была жена - Евдокия Баранова, которую он
называл "мать", курносая худая баба с длинным черным волосом и лишенная
многих зубов - их выбил ей муж за годы совместной жизни, казавшиеся ей
столетиями. Однако столетняя жизнь не изводила Евдокию без потребы -
встречая, к примеру, рухнувший дом, она сама жалела его, преждевременно
упавшего в пыль под давлением ветра, морщины сужались на ее лице и она
смотрела на руины со спокойной скорбью, как смотрит вечность. Лишь иногда
что-то неведомое и слепое скручивало Евдокию изнутри, силы покидали ее,
оставляя сохнуть в одиноком мучении, и тогда Евдокия забиралась в погреб и
валялась там на полу, как неживая, и крысы бегали по ней, не осмеливаясь
грызть отравленное такой печалью тело.

Кроме Василия у Евдокии был еще сын Никита, ему на войне оторвало руку и
ногу с одной стороны, и теперь он прыгал углом, опираясь на единственный
сапог и костыль, зажатый в уцелевшей руке, его все так и называли - Косой.
Рука Косого Никиты была необычайно сильна - однажды, к примеру, он сцапал
ею Клаву на кухне, где она терла мокрой тряпкой полы, и это было так
больно, что Клава завопила со всей мочи, боясь, что Косой Никита хочет
вырвать у нее руку и приживить на себе. Третий сын Барановых, - Григорий,
картуз которого до сих пор висел на гвозде над одной из кроватей, - помер в
семнадцатом году от тифа, а дочь, - Антонина Баранова, - вышла замуж и жила
на стороне. Прочие отпрыски Барановых умерли в детстве, Клава не могла даже
представить себе, сколько их было, каждый раз в глухом бормотании нелюдей
слышались новые имена, да и чего другого можно было ожидать после столетней
супружеской жизни - череда маленьких гробиков, в которых стучат зубами
продрогшие под землей, осклизлые детеныши, мальчики и девочки.

У Барановых Клаве жилось очень плохо. Ее все время били, то за то, что она
плохо мыла полы, то за то, что порезала руки при чистке картошки, а в
основном просто так, безо всякой причины. Евдокия била Клаву тяжелой
грязной тряпкой, веником, скалкой для теста или чугунной сковородкой, от
ударов которой потом надолго отнималось плечо, Косой Никита бил могучей
рукой, драл за волосы, или плевал с расстояния в лицо, и, кроме того, он
все время искал момента поймать Клаву в тихом месте, чтобы придушить.
Дважды он застигал ее врасплох, хватал рукой за горло и душил, упершись
ногой и плечом в пол и стену, дышал он при этом отрывисто, а Клаве вообще
нечем было дышать, она дергалась, царапалась, хрипела, и по ее хрипу их с
Никитой оба раза находила Евдокия Баранова, которая с руганью отнимала у
сына полумертвую Клаву и давала ему взамен что-нибудь подержать в железной
лапе, например, половник, или пустое ведро, Косой Никита тогда сипло
стонал, с досадой глядя на никчемную замену, а второй раз даже заплакал без
голоса, не отирая своих крупных, лошадиных слез.

Василий Баранов по праву старшего бил Клаву просто руками, иногда ногами,
сшибив предварительно на пол, цели ударам своим он не полагал и бил обычно
недолго, в противоположность Семену - тот заставлял Клаву раздеться и лечь
животом на скамью, а потом порол ее ремнем, закатав рукава, и чем сильнее
Клава вопила, тем хлестче стегал по ней ремень. После порки Семен всегда
насиловал обморочную Клаву, часто прямо при жене, Евдокия глядела на
насилие тупо, усевшись на табуретке и сложив на коленях жилистые руки,
Клаве бывало очень больно, но она, охрипнув, уже не могла кричать, и только
выла сквозь зубы, закрыв руками свое несчастное лицо. Василий тоже
насиловал Клаву, но по-иному - он подгребал ее под себя, прямо одетой, и
мял, до хруста в костях, сквозь платье Клава чувствовала, как ходит по ее
телу снаружи огромный член Василия, пока на нее не испражнялась
расползающимся пятном горячая влага, тогда она должна была лизать Василия в
лицо, иначе он ее бил или кусал кривыми, почерневшими зубами за уши.

Питалась Клава картофельными шкурками и кусочками сухарей, иногда ей
удавалось, несмотря на рвущую рот и горло боль, украсть пару ложек
ошпаривающего супа из горшка, однажды она стащила даже кусок сладкого
теста, но от любой найденной в доме Барановых еды у Клавы болел живот,
потому что это была не человеческая еда, а какая-то скотская. Спала Клава
на мешках в углу кладовой, возле общей спальни, она ведь всегда должна была
быть под рукой, если кому-нибудь вдруг захочется ее изнасиловать. Она давно
заметила, что в доме Барановых нет ни одного зеркала, наверное, нелюди
избегали смотреть сами на себя, они и друг на друга смотрели нехотя, в
основном старались тупо уставиться в стену или в пол. И семейного альбома у
них не было, там можно было бы иначе увидеть, что было с ними раньше, до
революции. Темными ночами, свернувшись в своем вонючем гнезде, Клава
муторно засыпала под свистящий храп хозяев, и ей снилась та страна, откуда
пришли Барановы, страна, которую они не вспоминали, потому что она лежала
за пределами всякой памяти. Клава думала, что рано или поздно Барановы
осатанеют от жизни на земле и утащатся обратно восвояси, хрипло пердя, в
сырую тьму могильных лугов, в туманы вечной осени, по тропам смрадных
болот, где надсадно, идиотски кричат вороны, и повсюду находишь трупы в
траве - неподвижные, дурно пахнущие, мечтательно глядящие в небо глазами,
белыми, как мокрые ножки грибов. Наяву Клава с ужасом наблюдала мучительное
существование нелюдей: раз она присутствовала при мертвенном сошествии
Евдокии в погреб, и любопытство поволокло ее лестницей вслед, там, в
темноте, где никто не мог увидеть, она коснулась лежащей навзничь хозяйки:
лицо Евдокии было холодно, как лед, явно не чувствуя присутствия Клавы, она
лишь вздрагивала на земляном полу, словно кто-то выдергивал нитки из ее
живота, рот Евдокии был раскрыт, волосы расплескались по земле, как будто
закинутая голова намеревалась пустить в почву тысячи тоненьких мохнатых
корней.

Видела Клава и страсти Василия Баранова - тот ловил мух, внезапно хватая их
своей широкой короткопалой лапой, наподобие кота, Клава всегда знала, когда
он уже приготовился схватить муху, - круглая, бородатая голова Василия
слегка склонялась набок, лицо принимало блаженное выражение, - но у мух
совершенно не было ума, они никак не могли понять повадок своего врага, и
неизменно попадались, после чего Василий безо всякого видимого торжества
зашибал муху себе об лоб, крепко треснув по нему раскрытой настежь ладонью,
и то, что оставалось на ней, отправлял в рот, когда мух бывало много, охота
Василия даже напоминала молитву неизвестным богам. Поев мух, он впадал к
особый род грусти, когда Клаве лучше было не попадаться ему под руку, иначе
он начинал ее насиловать и больно кусать, потому она старалась загодя
спрятаться где-нибудь в отхожем месте или за висящей на стене одеждой.
Оттуда Клаве приходилось слышать, как Василий негромко выл, иногда
повышаясь до тявканья и ударяя кулаком в стол, удары мерно следовали один
за другим, и все равно при каждом следующем Клава вздрагивала и сжималась
от страха. Почти всегда это кончалось тем, что Василий прыгал на стену,
закинув руки кверху, как невозможные оленьи рога, вид у него во время
самого столкновения со стеной бывал измученный и виноватый, после же он
бессильно сползал, тягуче завывая о чем-то страшном, валился на пол,
ворочая плечами и головой, если же поблизости оказывалась Евдокия, она
кидалась к нему и подсовывала что-нибудь сыну под голову, чтобы Василий не
стер себе мохнатого темени о твердое дно своего огромного гроба.

Клава не помнила, сколько дней она жила у Барановых, предшествующее
времяисчисление отодвинулось для нее за пределы восприятия, единственные
часы стояли в доме новых хозяев, солнце лишь смутно напоминало о себе
иногда лучом, забытым на полу возле щели в заколоченном окне, вместо него
Клава измеряла теперь путь своей жизни промежутками между истязаниями,
где-то между ними и густым, мучительным забытьем сна, она, наверное, и жила
теперь, сама все меньше и меньше веря в реальность собственной жизни. В
какой-то день Клава попыталась бежать, просто вдруг ощутила себя одной в
том месте, где была, и сразу бросилась в наружные двери, через провонявший
мусором двор, на улицу, и там Евдокия настигла ее, схватила рукой сзади за
платье, свалила с ног, поволокла назад, в паучье логово. Клава истошно
орала, звала на помощь, кажется, на улице были даже какие-то прохожие, но
никто не помог ей. Евдокия затащила Клаву в дом, заперла в комнате, а потом
пришел Василий, больно взял Клаву за руку, бросил на кровать, задрал платье
и так изнасиловал, что она вовсе не могла потом сидеть, и долго плакала,
лежа на боку, поджав ноги и кусая пальцы на руках, вывернутый задний проход
рвало тупым крюком, трусики постоянно были мокрыми от натекающей крови,
тело мелко, противно дрожало, и Клава шепчущим плачем проклинала своих
мучителей, проклинала их так, что если бы сбылось хоть одно ее проклятие,
Барановы стали бы существами тысячелетних легенд, и ледяной пот рассказчика
предварял бы историю их жизни до скончания человеческих дней, до скончания
мира.

Клава ненавидела Барановых, ненавидела Гражданскую войну, ненавидела свою
собственную прямую кишку, которая из забываемого второстепенного органа
превратилась теперь в место ее общения с ужасом, с болью, превратилась в
дверь, через которую внутрь Клавиного тела проникало то отвратительно
толстое, грубое, твердое, что проросло из вонючих Барановских чрев, Евдокия
называла это елдой, злое это слово Клава никогда раньше не слышала, но
теперь оно прочно вошло в ее жизнь. Елды у Барановых были огромные, как
кукурузные початки, Клава видела, как они вырастали прямо на глазах,
вылезали из складчатой кожи, прогибаясь кверху лобастыми балдами, лучше
было бы ей их вовсе не видеть, потому что совершенно невозможным казалось
тогда вместить их себе вовнутрь, однако Барановы любили показывать Клаве
елды, чтобы напугать ее перед насилием, и она на самом деле не могла к ним
привыкнуть, пугалась каждый раз заново, рвалась в сторону, но силы были не
равны, и опять елда входила в нее, как камень, казалось, ей нет конца и
сейчас она проткнет Клаву насквозь, дойдет до легких, так что нечем станет
дышать, но это было еще не самое ужасное, проникновение елды, самое ужасное
наступало потом, и в предчувствии этого Клаву всегда трясло, именно от
этого предчувствия она плакала, наклоненная вниз лицом, жалобно просила
пощады, хотя каждый раз это было напрасно, самое ужасное, нестерпимое,
наступало, когда елда начинала драть, ходить, как тяжелый жернов, каменным
колесом бить Клаву в раскрытый живот, тогда в Клаве не оставалось ни
единого чувства, ни единой мысли больше, кроме мучения, она даже
переставала плакать и только могла щеняче взвизгивать, не помня себя от
ужаса, сожмурившись, она превращалась тогда в одно ожидание - когда это
кончится, когда это кончится, когда это кончится.

А кончилось все внезапно и жестоко.

Однажды в сумерках Барановы ушли из дому, взяв с собой оружие. Такое
случалось нередко, и Клава догадывалась, что они ходят грабить господские
дома и убивать людей. Но на этот раз вместе с наглухо завязанными мешками
Василий принес на плече мальчика лет восьми, который весь был в крови,
одежда на нем была разорвана, он плакал, руки его скручены были веревкой.
Едва Клава увидела его, она поняла, что конец Барановых близок. Откуда
появилось в ней это предчувствие, Клава не могла объяснить. Мальчика
изнасиловали прямо при ней, на той же кровати, где неоднократно насиловали
саму Клаву. Потом его отнесли в погреб, раздели и напороли голой спиной на
торчащий из стены гвоздь. На кровати мальчик пронзительно орал, а в погребе
надорвался и затих, вися на гвозде. Потом Василий взял железный лом и пошел
к нему, Клава заранее поняла, что сейчас сделает Василий, она хотела
убежать из погреба, но Евдокия держала ее за волосы, тогда Клава просто
закрыла рукой глаза. Она ожидала, что мальчик опять закричит, но в погребе
слышно было только, как натужно сопят Барановы, отец и сын. Косой Никита не
присутствовал на расправе, он по причине увечья не мог спускаться по крутой
лестнице в преисподнюю. Постояв в тишине, Клава отняла руку от лица, и тут
как раз Василий, до того, видно, примерявшийся, с размаху ударил мальчика
ломом по голове. Железка встряла в лицо мальчика с тыквенным звуком, к
которому примешался еще гадкий хруст, тело ребенка дернулось на стене,
мелко протряслось и замерло. Выдрав лом из детского лица, Василий ударил
еще раз, второй удар сломал мальчику скулу и рот, из которого что-то темное
потекло на рубашку. Тогда Василий размахнулся сбоку и косящим ударом
разорвал своей жертве живот, со слабым звуком вышел оттуда воздух, будто
мальчик был не настоящий, а надутый, как резиновая уточка, какую Клаве
подарил когда-то отец.

- Ну, гаденыш, - процедил Баранов-старший. - Теперича уж не побегаешь, не
поснуешь.

Он достал из-за пояса нож и набросился на мальчика, резать, полосовать
безжизненное, надрубленное тело. Василий от наступившей скуки двинул еще
ломом по стене погреба, выбив на ней заметную щербину. Отпущенная Евдокией
Клава стояла у лестницы, ни живая, ни мертвая, не смея двинуться и ожидая,
когда уже начнут убивать ее. Василий мутно глянул на нее и с коротким
звяканьем бросил лом на пол. Клава поняла, что убивать не будут, будут
только насиловать, и прямая кишка ответила этой мысли болезненным,
судорожным сокращением, будто попыталась втянуться куда-то внутрь живота.

Через два дня пришел Комиссар. Он появился вроде бы ни с того ни с сего,
как бы случайно забрел в провонявшую клетку двора. Одет он был в куртку из
черной полированной кожи, плохо начищенные, но без дыр, сапоги, штаны с
галифе, на поясе у него была кобура, а в кобуре - револьвер, чем-то похожий
на него самого, черный и полированный, волосы у Комиссара росли смоляные,
кучерявые, небрежно падавшие на шею, и еще он носил пенсне, в котором
треснуло одно стекло, и еще рот его, слегка скалясь, выражал презрение. Он
вошел с этим презрением, и сразу понравился Клаве - взгляд холодных,
прищуренных глаз из-за стеклышек пенсне, небрежная, словно забытая под
скривленной нижней губой, бородка, манера откидывать голову назад, он
понравился Клаве, хотя на лацкане куртки у него прикреплена была алая
звезда, - он был красный. Усевшись на табурет, Комиссар закурил папироску,
небрежно держа ее губами, вынул револьвер и положил его перед собой на
стол, потому что револьвер в кобуре мешал ему сидеть. Барановы сели
напротив него, тоже закурили. Разговор продолжался недолго, после чего
Василий резко встал, и Комиссар вдруг выстрелил в него, невесть когда успел
он взять со стола оружие, первая пуля ударила в широкую, вздувшуюся грудь
Василия, вторая шлепнула ему в живот, Василий охнул и осел на табурет,
ударившись всем весом в деревянную плоскость сидения, так что ножки
хрустнули, но Василий не стал задерживаться в сидячем положении - он рухнул
куда-то в сторону, как-то неловко, суетливо подскочил Семен Баранов,
толкнулся к стене, ударился о нее головой и упал от стены навзничь, с
размахом дав плечом по столу, сполз вниз, а когда он сползал, Клава успела
заметить темную, полную крови дыру у него посередине лба, будто в той
стене, о которую ушибся Семен, как раз в том самом месте торчал тот самый
гвоздь, на котором висел голый мальчишка с вывалившимися кишками, а в тех
кишках уже, как знала Клава, поселились писклявые крысы. Потом Комиссар
резко повернулся на табурете и выстрели