и привела мужика Анисима, который сладил Устинье гроб и положил в него
тихое, остывшее до лиственной прохлады тело.

Через восемьдесят лет пришла Варвара Власова и сдвинула крышку гроба. Гроб
был пуст.

Варвара бессильно сползла коленями в траву, прислонившись щекой к стенке
полого гроба. За окном скита сдавил травы огромный, невесть откуда
взявшийся дождь, его тяжесть повалилась на Клаву, отняв у нее весь воздух,
белесая пелена воды потекла по лицу, застилая глаза. Клава бессловесно, как
мертворожденный теленок, шмякнулась в мокрые стебли травы.

Клава увидела сон.

Когда человек с выжженными знаками на лице снял с лица Устиньи хлопья
паутины, свинцовые веки Щукиной поднялись, медленно и тяжко, как всплывает
пропитанное водой бревно. Под ними были глаза Устиньи - совсем почерневшие
и горящие злобой ко всему живому.

- Цепи дайте, - прохрипела она, и рука ее с безошибочной хваткой совершила
крестное знамение.

- Воды, - хрустнул человек, более походивший в закатном мраке на тень.

Кто-то выплеснул воду Устинье на лицо. Капли потекли по плотным,
немигающим, как у змеи, глазам.

- Вставай мать, - прошипел человек со знаками на лице. - Ленина убить надо.

Устинья села в гробу, перекинув через его край босые оцарапанные ноги.
Сырые черные волосы упали ей в плечи. Из них на колени Устиньи посыпалась
гробовая труха и мертвые насекомые, так и не добившиеся от трупа Щукиной
никакой пищи.

- Ленин - это кто? - хрипло спросила она у теней.

- Ленин - Антихрист, - свистяще определил пришедший. - Он власть в России
взял, все церква порушил. Чуешь - вонь? Это старцы святые на кострах
жарятся.

- Антихрист? - потянув воздух, остервенело перекрестилась Устинья. - Как же
его убьешь?

- Бог убьет! - взревел кто-то из тьмы, лица которого даже Устинья своим
трупным зрением не могла разглядеть. - Бог убьет! Божье бешенство! - и
безликий, захлебнувшись своим ревом, протянул вверх руку, светившую гнилым
пламенем звезд.

Устинья прыгнула из гроба на землю, взметнув отросшими за восемьдесят лет
черными волосами, в которых не было ни следа седины.

- Божье бешенство! - хрипло взвыла она.

- Божье бешенство! - страшно захрустел обожженный, словно топтал кучу
сухого хвороста.

Свирепо воя, Устинья метнулась к бревенчатой стене сруба и, беззвучно
ударившись в нее, сама превратилась в бурые бревна.

За неразборчивым потоком дождя бледная баба в косынке ела семечки на лавке
столичного вокзала, и прошедшему мимо нее мужику показалось, будто дождь -
это река, в глубине которой тает смутный, бескровный лик утопленницы.
Привлеченный мертвенной, замогильной красой, мужик присел к бледной бабе на
лавку и, неспешно скрутив цигарку, закурил на дожде. Так и сидели они,
молча, будто супруги, оба серые и неживые, под потоком бьющих в землю,
пузырящихся на лужах, капель, рука бабы медленно поднималась ко рту, глаза
невидяще глядели в журчащую толщу, а мужик сидел, прищурившись, в волчьих
валенках, и едва заметный сизый дымок вился над копной его волос из густой,
нечесаной бороды.

В районном комиссариате Устинья прямо с порога, без предъявления
какого-либо мандата, потребовала дать ей цепи. Комиссар Вадим Малыгин,
задавив грязный окурок в выдвижном ящике стола, прислушался к наступившей
после слов Устиньи тишине, словно пытаясь из нее вернее оценить чаяние
оторванной от центра массы. Потом он устало и четко ответил Устинье, что
цепей своих пролетариат лишился уже навсегда, а буржуазию кончать приказано
без цепного плена, на месте. Тогда Устинья подошла к столу и взяла с него
какой-то тяжелый предмет, назначение которого Малыгину было неизвестно. При
этом комиссар разглядел крест на груди Устиньи, и то, что грязная ее одежда
была похожа на традиционный наряд отжившего монашеского класса. Малыгин
поднял над столом пистолет, который всегда был у него под рукой на случай
решительного действия, и выстрелил бабе в живот, чтобы было больнее, и
чтобы наверняка убить в женщине возможно зреющего наследника старого
режима. Но Устинья не согнулась от пули, а с размаху ударила Малыгина
тяжелым предметом в лоб и вышибла ему на стол мозги.

Когда Ленин выходил из машины, толпа медленно лезла ему навстречу в
сумерках мелкого дождя. В толпе не было человеческих лиц, одни
неопределенные свинцовые рыла. Многие поросли щетинистым налетом, или то
была мелкая металлическая стружка, черная от машинной грязи. Как дупла не
приставленных валов чернели разинутые рты. Где были глаза - они
бессмысленно застряли в разошедшейся, почерневшей коже, будто сливы, сбитые
грозою в грязь. Толпа двигалась не к Ленину, а как-то мимо, словно рядом с
Лениным находился его невидимый двойник, толпа постоянно заворачивалась
сама в себя, как перемешиваемая ветрами туча.

- А где же товагищи габочие? - спросил Ленин одного из сопровождающих.

Ему никто не отвечал. Все кружащимся, мутным потоком двигалось вокруг,
где-то, в заволоченной дождем дали, звонил рабочую смену заводской колокол.
Лишь одна баба в темной одежде смотрела на Ленина в шуршащем водяном
безмолвии, единственная во всей толпе. Ленин видел ее бледное, безжизненное
лицо, глаза, стиснутые, застывшие губы. Он видел даже дождевые капли,
осевшие в ее выбившихся из-под косынки, спутанных волосах. Баба подняла
руки, и в руках у нее был револьвер Вадима Малыгина.

- Сволочь! - застонал Ленин.

Баба ударила пулями, со стремительной, бешеной силой нападающей змеи,
словно тяжелые вилы с размаху вонзились Ленину в грудь. От страшного удара
позади него треснула кирпичная стена, проломилась и глухо рухнула вовнутрь,
открывая дождю новое, злое от вылезших стропил, пространство клубящейся
пыли. Нечеловеческой силой Ленина оттолкнуло назад, и он падал на холодные,
мокрые руки сопровождающих, выворачивая ноги по мостовой. Пиджак его
распахнулся, на сорочке росли кровавые, раздавленные пятна. Бледная баба
запрыгнула на него своими босыми ногами, твердыми, как бивни, и насмерть
продавила грудь. Толпа налезала со всех сторон. Один рабочий с грязными
усами косо закусил губу и ударил стрелявшую женщину кулаком в лицо, но
упасть она не смогла, жилистые руки схватили ее под локти, вцепились в
темные волосы. Из носа женщины уже текла густая, смоляная кровь. Ее
повалили на колени. Кто-то в картузе наотмашь, с грязными звуками, стал
бить ее сапогами в живот.

- Это террористка Каплан, эсерка, - глухо бредил какой-то молодой человек в
тумане дождя.

- Щукина я, Устинья, - зло и гордо захрипела стрелявшая, мотаясь под
ударами сапог.

Ленин не слышал ее. Одна из пуль пробила ему сердце.

- Помрет он! - взвыла Варвара, потерявшаяся в бесконечной ночной тьме.

Клава очнулась от ее сорвавшегося, надрывного плача. Варвара каталась
где-то по траве. Клава на ощупь нашла ее, поймала и стала утешать.

- Ну не плачь, Варенька, - шептала Клава, гладя рвущуюся Варвару по мокрым,
распушившимся волосам. - Может еще и не помрет, может выживет!

- Да опоздала я, опоздала! - растяжно ныла Варвара, безжалостно натирая
руками лицо. - Помрет он! А как помрет - конец света настанет! Конец света
же настанет!

Клава и не знала, как утешить Варвару, ей было ее очень-очень жалко. Она
даже и не думала о конце света, ей только хотелось, чтобы Варвара перестала
сейчас плакать и мучиться.

- У него разбито сердце, он теперь точно помрет! - голосила Варвара. - И
вся земля сгорит, ничего же не останется, ни травиночки! Ну что мне с ними
делать? Ну скажи вот, что мне с ними делать? Да если б не они, я б... я б
святой сталааа! - разразилась новыми рыданиями Варвара. - Жизнь всю, гады,
жизнь мне всю испаскудили!

- Ну зачем тебе, Варенька, зачем тебе быть святой, - бормотала Клава, нежно
целуя Варвару во вспухшее заплаканное личико.

- Ну что ты понимаешь? Что ты понимаешь? - с забитым носом стала спрашивать
Варвара, перестав вдруг выть. - Что ты понимаешь в святости? А теперь я
кто? Кто я теперь?

- Ты - солнышко, - ласково ответила Клава.

- Не хочу быть солнышком, - капризно не соглашалась Варвара, всхлипывая, но
уже не плача. - Хочу быть дочкой у Бога. А то у Него сын есть, а дочки нету.

- Значит, не хочет Он себе дочки, - предположила Клава, уже сильно ревнуя
Варвару к Богу, дочерью которого та обязательно хотела стать.

- Не хочет? - ехидно спросила Варвара. - Так я Ему сама весь мир изведу! Я
Ему солнце в речку бухну!

- Не надо, не надо мир изводить, - попросила Клава. И еле слышно прибавила:
- Варя, ты меня любишь?

- Люблю, - сразу ответила Варвара.

- А кого ты больше любишь, меня или Бога?

- Тебя, - недолго подумав, решила Варвара.

Клава скульнула от счастья и стала ее целовать.

- Ох, ох, - заквохтала Варвара, уже забыв о конце света и улыбаясь от
щекочущих Клавиных губ, да понарошку отталкивая Клаву руками. - Будет тебе,
лизаться-то. Ну, оставь, чумная ты девка!

Спали Клава с Варварой в оставшемся после Устиньи гробу. Клава среди ночи
отчего-то очнулась и лежала дальше без сна, чувствуя на груди глубокое и
теплое дыхание любимой Варвары. В скиту было очень темно, где-то капала с
крыши в лужу вода, а когда налетал ветер, мертвый дождь сыпался с листьев
деревьев густым, непрерывным шорохом, точно это покойная Устинья вернулась
и паслась за окном в траве, перетаскивая за собой небольшое тело убитого ею
Ленина. Клаве становилось страшно, когда оживал умерший дождь, и она жалась
к теплому телу Варвары, сопевшей и иногда двигавшейся во сне. Однажды
Варвара открыла круглые, спящие еще глаза и тихо сказала:

- Не только у Бога есть сын. У Ленина тоже есть. Такой страшный.

Клава попыталась представить себе сына Ленина, но не смогла. Она хотела
спросить у Варвары, какой же он, но та уже снова сомкнула глаза и засопела.
Теперь Клава боялась уснуть, а то еще придет этот неведомо страшный мужик,
сын Ленина, напугавший во сне Варвару, а спящая Клава не успеет увидеть его
и сделать из него клох. Уснула она, только когда уже начало понемногу
светать, и запели птицы. Ей приснилась тьма, площадь Кремля во мраке, как
огромный, уходящий стенами в небо, каменный зал, посреди которого пылал
костер, а у костра стоял Петька с обугленной собачьей головою и держал в
руке ужасный жезл, оканчивающийся острым крюком. Роста Петька был
нечеловеческого, словно бронзовый памятник, и, как памятник, молча глядел
во мрак, где Клаве совсем ничего не было видно.


7. Разлука

Проснулась Клава поздним утром, а Варвары нигде не было. Поспешно
выбравшись из гроба, Клава выскочила за порог, в высокую траву. На листиках
оставались еще с ночи холодные капли росы, и босые ноги Клавы сразу
вымокли. Клава позвала Варвару, но никто не откликнулся. Чуть не плача от
ужаса, Клава бросилась вокруг скита, потом в сторону поля. Ей уже
представилось, как Варвару уволокли во сне страшные люди с выжженными
знаками на лицах. "Боже мой, Господи", - шептала Клава, мечась по опушке и
в кровь царапая ноги о режущую траву. Тошнотворная боль сжимала ей сердце,
а в голове колебалось обморочное облако, наталкивая на Клаву невыносимое,
удушливое отчаяние, как вода подергивает в руке ведро. Клава вспоминала
светлые, милые глаза, пушистые волосы Варвары, и пылающие слезы уже бежали
по ее щекам. Если кто-нибудь обидит мою Вареньку, судорожно думала Клава,
какой же это будет ужас, ей же будет больно, она плакать станет, - и Клава
сама уже плакала, скулила от ужаса. "Господи", - шепотом молилась она, - "я
все сделаю, что ты велел, я никогда больше не стану и думать ничего
плохого, только пусть Вареньке не будет больно, Господи, пусть она не
плачет".

Потом она увидела вдали, посреди покрытого облачной тенью полевого
простора, маленький холмик, бугорок, или скорее столбик, и побежала к нему
изо всех сил, а разогнавшись, стала подлетать над травой, перепрыгивая
особенно густые места, в которых можно было бы запутаться ногами, и на бегу
она различала уже, что это не столбик, и не бугорок, а это сидит в траве
маленькая, любимая Варвара и смотрит на облака, и ничего с ней не
случилось, и она не плачет, и никто плохой ее на нашел.

- Ну что ты тут делаешь? - бессильно задыхаясь и отирая счастливые слезы,
выпалила Клава, бухнувшись коленями около Варвары в траву. - Я чуть с ума
не сошла.

- Почему? - невинно просила Варвара.

- Потому что я не знала, куда ты делась, - забормотала Клава, целуя Варвару
в волосы, в оплетенную ими шею и в мягкое, маленькое ухо, - а вдруг с тобой
что-нибудь случилось, вдруг ты потерялась, ну куда же ты пошла, ну разве
так вот можно уходить?

- Глупая, - тихо ответила Варвара, не отстраняясь от ласки, а даже немного
повернув голову, так, чтобы Клаве удобнее было целовать. - Ну что со мной
может случиться?

Подождав немного, она уже вся повернулась к Клаве и ткнулась ей губами в
щеку.

- Ты знаешь, - произнесла Варвара. - Нам нужно в Москву.

- Да? - безразлично спросила Клава, прижавшись к Варваре. Она думала только
о том, что они снова вместе, остальное было все равно.

- Нет, ты послушай, - тихо сказала Варвара. - Ленин умирает. Кто знает,
может быть, он совсем скоро умрет. Его зароют в землю, а Они вырвутся на
волю и начнут между собой войну. Ты знаешь, чем Они станут воевать? Всем,
что существует на свете. Листиками и мошками, ласточками и камушками. Все
изменится, станет ядовитым и страшным, и нигде нельзя станет жить. Все
станет как трупная рвота. И еще Они приведут безлицего, и он начнет
пожирать людей, он будет есть их, как траву.

- Это что, Дьявол? - спросила уже изрядно напуганная Клава.

- Ты же видела его, - в глазах Варвары появился неведомый страх. - Это он
послал мертвую монашку на Ленина.

- Так это Дьявол?

- Назови его Дьяволом, - согласилась Варвара. - А на самом деле ему нет
названия, да и самого его нет. Его Бог не делал.

- Что же ты говоришь - он будет людей есть, если его нету?

- Будет, - уверенно подтвердила Варвара.

Потом голос ее сделался скользящим и мягким, как ветер. То, что она стала
говорить дальше, она говорила, будто совсем не дыша.

- Ленин отворил врата тьмы, - сказала она. - Так должно было быть. Врата
тьмы должны были быть открыты. Ленин - это страж у врат тьмы. Ленин умрет -
свет погаснет. Свет погаснет навсегда.

- Нет, - не согласилась Клава, потому что она не хотела жить в вечной
темноте.

Варвара замолчала, только глядела мимо Клавы в поле. Прошло облако, и
солнечная тень легла на обнявшихся в траве девочек, медленно согревая их
своим непрерывно текущим теплом. Клава подумала о том, что солнце -
хорошее, но оно еще глупее коровы, которой Клава, когда была с Таней в
деревне, дала кусочек шоколада, а та пришла потом, и стала лизать девочке
голое плечо. В лизании коровы была ведь ответная ласка, а солнце согревало
все подряд, оно стало бы греть даже злое и никого не любящее существо,
такое, как Савелий Баранов или товарищ Свердлов.

- Ты должна идти, - прошептала Варвара, проведя рукой по длинным волосам
Клавы.

- А ты? - поняла вдруг Клава и сразу похолодела до смерти.

- А я вслед за тобой пойду, - вздохнула Варвара. - Я же летать не умею, а
уже торопиться надо.

- Я без тебя не хочу, - капризно заныла Клава.

- Слушай, - Варвара взяла ее ладонями за щеки и заглянула в глаза. Светлые
зрачки Варвары казались Клаве бездонными, как чистое небо. - Ты пойми: это
очень важно. Я тебя тоже очень люблю, очень-очень! Больше всего на свете.
Но ты что же, хочешь, чтобы кругом была трупная рвота?

- Какая такая рвота, - начала уже плакать Клава. - Ну я же только вот тебя
нашла, и что же теперь опять, теперь опять?

- Ну не рвота, - смутилась Варвара. - Не совсем рвота. Ну я не знаю как это
назвать. Ну это как если вот все вывернуть, порвать и перемешать, ну как
тебе еще это объяснить?

- Да я понима-аю, - зарыдала Клава. - Не надо мне, не надо мне объяснять!
Только я без тебя не могу! Ну не могу я без тебя!

- Я же приду скоро, - пыталась утешить ее Варвара. - И ночью буду идти. Ну
лететь же быстрее, как ты не поймешь? Что ж ты такая у меня бестолковая,
прямо беда мне с тобой!

- Да понимаю я, я не бестолковая, - с плачем повторяла Клава, роясь мокрыми
от слез пальцами в любимых волосах Варвары. - Но я же умру без тебя, просто
возьму и умру.

- Я тебе сниться буду, - придумала еще Варвара. - Во сне мы с тобой будем
разговаривать, и ты меня целовать будешь, если захочешь. Ну что же
поделать, так надо. А я не вру, я тебе правда сниться буду, я это умею.

Клава плакала уже без слов, потому что поняла: все равно ничего не
изменишь. Раз Варвара решила, значит, так и будет. Она же откуда-то все
знает, и что было, и чего еще не было. Сядет вот так, посмотрит непонятно
куда, и все увидит, и Ленина, и сына его проклятого, и даже того, который
без лица. Только все это несправедливо, думала Клава, и поэтому плакала.

Скоро она утомилась выть, умолкла, прильнув к теплому телу Варвары, и стала
ощипывать пальцами лепестки с полевых ромашек.

- А как я найду отсюда Москву? - спросила она наконец.

- Да каждый тебе скажет, - ответила Варвара. - Москва - она ведь в центре
всего построена.

- Ну и что я там должна делать?

- К Ленину пойдешь, - просто решила Варвара. - И все ему расскажешь.

- А вдруг Ленин догадается, что я товарища Свердлова убила? - спросила
Клава, вспомнив страшный, всевидящий взгляд Ленина на дождливых похоронах.

- Да он уже давно все знает.

- Знает? Что же он меня не сжег?

- Он мог бы, конечно, - согласилась Варвара. - Но Ленин детей любит. Такой
вот он: со всеми - строгий, а детей любит. Сама увидишь. А про меня никому
не говори. Я незаметно приду, чтобы Ленина спасать.

Клаве стало смешно: маленькая Варвара хочет спасать летучего, пылавшего
живым огнем Ленина, но тут она вспомнила, как поворотилось под Варвариными
руками солнце, и подсолнухи опустили головки, думая, что снова наступает
ночь.

- Иди теперь, иди, - тихо сказала Варвара. - Я буду все время о тебе думать.

Клава встала и отвернулась, чтобы не видеть больше Варвару, она знала, что
если еще хоть раз посмотрит на нее, то уже не сможет уйти. Клаве так
страшно было за свою маленькую любовь, которая теперь одна будет идти
безбрежными полями, и спать ночами в открытых ложбинках, но Клава внушала
себе: Варвара сильная, очень сильная, может быть, она даже сильнее самого
Ленина, стража у врат вечной тьмы.

И все равно сердце ее ныло, когда она шла вдоль кромки леса на запад, и,
когда уже очень скоро никакой веры в Варварину силу не осталось, Клава
обернулась, готовая побежать обратно к Варваре, однако той больше не было,
она совсем пропала. Слезы снова завернули лицо Клавы своей мучительной
тканью, и она пошла дальше, оставшись на свете совершенно одна.

А вот если бы Клаве пришло в голову подпрыгнуть вверх, взлететь даже на
небольшую высоту, то она непременно увидела бы: никуда Варвара не пропала,
а просто спряталась, свернулась в высокой траве, и плакала, зажмурившись и
закрыв рукой рот. Потому что они расставались навсегда.

Сумеречным осенним утром, за туманом мелкого моросящего дождя, когда вся
страна Советов лежала еще в беспамятстве, часовой Иван Мясоруков стоял на
страже у ворот Кремля, сапоги его давно прохудились, портянки промокли, но
Иван стоял прямо в луже, кишащей тонкими следами, бритвенными разрезами
капель по поверхности воды. Красноармеец не чувствовал холода, потому что
был наполовину мертв.

В те времена полумертвые были отнюдь не редкостью, их можно было легко
узнать по серому, железистому оттенку кожи, и по вони, сырой, страшной вони
преющих под одеждой дыр. Впрочем, бывали среди них такие, которые гнили
ужасающе медленно, порой лишь странное, нечеловеческое выражение
железистых, словно плохо выбритых, одутловатых лиц выдавало их сущность,
чего в сумерках, тем более в темноте, нельзя было даже заметить. Из
полумертвых состояли целые дивизии Красной Армии, также и внешняя охрана
Кремля. Белые называли их багровыми, бронзовыми, то есть мертвыми красными,
не отличая от настоящих мертвецов, таких, которые форсировали