на следующий год снова наступит
лето.

Третий разговор вышел уже в Озеринке.

На самом деле Озеринки больше не было. Пока Клава ходила в Злотово спасать
Варвару из плена раздувшегося черного духовенства, на деревню вышел
красноармейский отряд, руководимый идейным коммунистом товарищем Победным,
со всем двойным смыслом своей диалектической фамилии. Товарищ Победный
послан был для розыска пропавшего продотряда, но на пути получил
дополнительную депешу, что в районе орудует белая банда, подорвавшая целый
стратегический бронепоезд, а вместе с ним и здоровье вождя мировой
революции товарища Свердлова. "Смерть всей контрреволюционной сволочи!" -
стояло в депеше. И внизу: "Тов. Троцкий"

Победный существовал как практический марксист, потому он сразу осознал
имевшую место в Озеринском районе угрозу перехода количества саботажной
косности в бандитское, пропащее для революции качество, и приступил к делу
со всей суровостью. Суровость же Победного также основана была на одном из
главных принципов марксизма, а именно на отрицании отрицания. Еще в
двадцати километрах от Озеринки отряд Победного арестовал четырех баб,
побиравшихся на болотах ягодой, рожи у баб были непонимающие, намертво
перекошенные ненавистью к страданию и нежеланием терпеть временные
трудности новой жизни, существование белой банды они упорно не хотели
признавать, и Победный приказал произвести отрицание этого отрицания путем
расстрела баб на месте. "Кто отрицает правоту революции, того самого
революция отрицает, и в этом ее правота, товарищи красноармейцы!" - выдал
Победный перед строем своих бойцов следующую теорему марксизма, только что
выведенную практическим усилием из его аксиом. Во всяком своем
революционном действии товарищ Победный умел находить такую теоретическую
мораль и сразу сообщал ее товарищам.

Малолюдность района для Победного являлась закономерным следствием перехода
из количества в качество: количества не должно было остаться, одно единое и
коварно таящееся где-то на глубине злокачество. Так оно и вышло: в Озеринке
отряд Победного обнаружил новых людей, поедавших революцию непосредственно
в форме ее исполнителей, а в лопухах красноармеец Вытюжный нашел и высшую
форму злостного качества: мальчика с размозженной собачьей головой.
Пораженный чудовищностью озеринского факта, Победный приказал вывести всех
жителей деревни на гумно и убить рабочими, не ведающими отвращения пулями,
перед расстрелом же Победный хотел услышать от них самое отрицание, потому
что в уродливом цветении боковой ветви контрреволюции должна была
содержаться новая антиистина, которая завтра, может быть, взята будет на
вооружение следующим врагом.

- Отрицай, сволочь! - велел сгрудившимся для смерти озеринцам Победный, не
сходя со своего боевого коня.

- Всякая власть есть угнетение! - охотно бросил лозунг из толпы Михей
Гвоздев. - Раньше угнетались рабочие да крестьяне, а теперь - скотина
бессловесная. Да здравствует мировое возмущение коровьего и конского
пролетариата!

Толпа не поддержала оратора, только плачущие перед гибелью бабы завздыхали
от сочувствия к умирающей без понимания правде и принялись креститься.

Победный выделил Гвоздева из массы, чтобы казнить его особо и памятно.

- Революция едина со своей противоположностью! - публично осветил затем
истину Победный, привстав в стременах. - Не всякое движение есть прогресс,
бывает и бессмыслица! А ну, бей гадов!

Красноармейцы дали залп. Все озеринцы повалились на поверхность гумна, хотя
многие упали просто от хитрости. Победного же провести было нельзя: он
сразу велел бойцам проверить штыками глубину созданной смерти. Завизжали,
забарахтались под штыковыми ударами озеринские бабы. Одна, особо прыткая,
даже вскочила на ноги и понеслась босиком по гумну к лопухам. Победный
выхватил револьвер и дал бабе пулю, та с разгону, не успев повернуть,
влетела в стену сарая и, зашибленная, свалилась наземь. Какой-то мальчишка
прокусил зубами ветхий сапог одного из красноармейцев, и тот, кривясь от
боли, долго отбивал мальчишке голову прикладом. Боец Неводов принес
Победному забрызганного чужой кровью вопящего младенца, подцепив его за
пеленки штыком, потому что не знал, будет из ребенка человек или же прямая
сволочь. Победный на месте изобрел и исполнил делом независимо от царя
Соломона, о котором ничего не знал, его тысячелетнюю мудрость: он рассек
ребенка саблей на две половины, которые обе упали на землю, освободив
одновременно штык, слух и сознание Неводова от возникшей было заботы. Но
глядя на дернувшие конечностями куски ребенка и его вывалившиеся розовые
кишечки, Неводов с трудом подавил в себе выход походной каши. "Все одно
поить его было бы нечем", - утешил бойца Победный. "Не то что бабы, козы
при нас нет. Такая уж нам судьба, товарищ Неводов, указанная партией
большевиков: бороться со своей противоположностью, пока не выйдет
завершенное единство".

Клава с Варварой нашли место расправы по глухому, басистому гудению мух.
Дойти туда было совсем не трудно, потому что отряд Победного сжег все избы,
и улиц в деревне больше не было. Тела озеринцев лежали вповалку по всему
гумну, там и тут растеклись большие темные лужи, как после кровавого ливня.
Над лобным местом парил Михей Гвоздев, насаженный на вбитые черенком в
крышу сарая вилы: собственно, сидел Гвоздев только на одном рогу вил, а
второй подпирал его вытекшую кровью грудную клетку. Кроме того, руки
Гвоздева удерживались в непрерывном взмахе посредством привязки к другим
вилам, проходившим за его головой по плечам, к ним же крепилась веревкой,
захлестнувшей горло, и голова Михея, так что глядел он прямо перед собой,
раскрыв руки, словно хотел обнять любого пришедшего человека, и разинув рот
с долгой рыжеватой бородою. На шее Гвоздева висела табличка, на которой
было написано: "ЭСЭР".

- Стрижа из дедушки сделали, - догадалась Варвара, глядя, как в рот Михею
залетают по какой-то надобности мухи. Таблички она не поняла, потому что не
умела читать.

- Они тут сами людей ели, - сообщила ей Клава, вспомнив ряд маленьких
волосатых черепов на полке в темной горнице Терентия.

- И пусть бы ели, - пожалела людоедов Варвара. - Мне мамка рассказывала,
что раньше тоже в лесу людоеды жили. А большевики - они хуже людоедов, они
и не люди даже, сплошь нечистая сила.

- Да, - согласилась Клава. - Ленин - тот вообще в небо поднимается. Он -
колдун.

- Ты что, Ленина видела? - изумилась Варвара, даже наступив оплошно в
кровавую лужу.

- Он лысый такой, кепку носит, - рассказала Клава. - И букву "р" не
выговаривает.

- Ну, точно бес, - перекрестилась Варвара, забыв о своей обиде на Бога. -
Они всегда такие, потому что их Сатана по-настоящему сделать не умеет.

- А еще он как схватится руками за пиджак, - Клава на своем платье
показала, как Ленин хватается руками. - И полетит. Ой, ты в кровь наступила.

Варвара вышла из лужи и вытерла ноги о землю.

- Ну, где тут твой Петька лежит? - вспомнила она.

Петька лежал на том же месте в сильно порубленных штыками лопухах.
Красноармейцы искали тут затаившуюся контру по приказу товарища Победного,
который и в лопухах увидел отрицательно качающего бычьей головой, вечно во
всем неуверенного Маркса: "Контрреволюция", - заявил Победный, - "есть там,
где ее и быть не может. Таким способом она сама себя отрицает". Из того
факта, что обыск лопухов ничего живого не дал, Победный сделал
торжественный вывод: враг до того исхитрился, что истребил себя
самоотрицанием до полного небытия. "Чем сильней гад - тем ближе вся его
темная гибель. Ура, товарищи!", - провозгласил он, трогая коня в чистое
поле, навстречу своей собственной смерти, лица которой так и не суждено ему
разглядеть в светлой луговой дали, только придется раз Победному тронуть
отвердевшие в пыли тела своих непобедимых бойцов, лишенные своего дыхания,
выхватить револьвер и упасть с дороги в траву, терпеливую, поделенную на
маленькие, прижавшиеся к земле стебельки, и пуля, которую выпустит
Победный, переходя в новое качество, улетит в глубокое голубое небо,
улетит, да там и потеряется, в ясном море света, в белых копнах облаков.

А неведомое Победному лицо его собственной смерти склонилось тем временем
среди рубленых лопухов над вонючим и изуродованным Петькиным телом.

- Я же говорила, он уже гниет, - с отвращением всплакнула Клава, закрывая
рукой нос. - Какой же он живой?

- Да, он гниет, - с каким-то странным торжеством подтвердила Варвара. - Он
гниет. Он вечно будет гнить.

- Вечно? - не поняла Клава.

- Вечно будет гнить здесь, - шепотом повторила Варвара и повернулась к ней,
что-то незнакомое, страшное было в ее ясных глазах. - Ты запомни это место.

Клава машинально оглянулась, пытаясь найти на Озеринском пепелище
что-нибудь такое, что можно было бы запомнить.

- Где-то в лопухах, около деревни, которой больше нет, - грустно произнесла
она, с неспешным трауром ступая в бесчувственных, прохладных водах
Петькиной смерти.

- Да, сила - нигде, - тихо согласилась Варвара, закрыв обеими ладошками
глаза, словно Клава напомнила ей что-то. - Она - в том месте, которого уже
нет.

Клаве вдруг сделалось страшно и нехорошо.

- Варя, перестань, - взмолилась она и схватила Варвару за руки, пытаясь
оторвать их от глаз. Варвара вырвалась и отвернулась от нее в сторону
сожженной деревни. Похоже было, будто она хочет играть с Клавой в
хоронушки. Клава еще раз попыталась поймать Варвару, но та увернулась и
села на землю.

- Не трожь меня, - шепотом попросила Варвара.

Клава глянула на небо, не темнеет ли белый свет. Но ничего не темнело,
только плыло в незабудочной высоте маленькое пушистое облачко.

Варвара сидела неподвижно, приложив сложенные руки к глазам, словно на
ладонях у нее написана была бесконечная книга, и она ее читала. Прилетал
теплый ветер и шелестел над Варвариной головой уцелевшими лопухами. Клава
заметила на ее сарафане несколько прилипших волчков, но не решалась их
выбрать. Варвара сидела долго. Чтобы не так волноваться, Клава вышла на
дорогу и глядела по ней вдаль, может быть идет кто-нибудь, или едет. Но
дорога была пуста, потому что двигаться по ней было уже некуда.

- Варенька, тебе не больно? - беспокойно спросила Клава, вернувшись в
лопухи. - Может, тебе водички принести, из колодца?

Варвара молча помотала закрытым руками лицом. Клава опустилась на колени
возле вонючего Петьки и стала сгонять с него мух.

- Идите на гумно, там много трупов, - тихо советовала она мухам, уважая их
право на неживое. - Что вам один Петька?

- Клава, - тихо вмешалась вдруг Варвара. - Ты знаешь, почему Бог любит
человека?

- Нет.

- Потому что человек Его спас.

- Бога? От кого? - изумилась Клава.

- От одиночества, - Варвара убрала руки с лица, и Клава снова увидела в ее
ясных глазах капли солнечного счастья. - Бог все может, - радостно
продолжила Варвара. - Только любви Себе сделать не умеет.

К вечеру они дошли до леса.

На поляне того леса стоял погрузившийся в землю, позеленевший от мха и
ослепший окнами скит. Трава переступила уже давно его порог через
приоткрытую дверь, пошла днищем, будто откуда-то изнутри, никак по трубе,
забралась на крышу, а там уж и зацвела - веселыми стайками ромашек. Внутри
скита пахло прелым деревом, и торчали два трухлявых столбика от сгнившего
стола, сама столешница развалилась и упала в траву, теперь ее можно было
найти только по луже дождевой воды, блестящей от солнечных полос, что шли
через дыры под потолком. У стены низкого помещения сделана была широкая
спальная лавка, а на лавке лежал почерневший, изъеденный жуками гроб.

- Что это мертвые всюду, - затосковала Клава, уже с порога скита приметив
гроб. - Будто мы одни на свете остались.

- Только бы она еще была там, - шепотом попросила Варвара, обеими руками
берясь за заплесневевшую крышку гроба.

Восемьдесят лет лежала в том гробу усопшая молодая подвижница Устинья
Щукина, нетленная и бледная, как полотно. Пауки сплели над лицом Устиньи
полупрозрачные сети, чтобы уловить летящих ко всякому трупу мух, но мухи не
стремились к Устинье, пугаясь ее холодной чистоты. Щукина лежала в
выстиранной белой сорочке, сложив руки на груди, в руках ее содержался
черный отсыревший молебничек. Веки Устиньи были сомкнуты, рот подвязан
холщовой ниткой, но в лице все равно сохранилась неукротимая, бескровная
злость, за которую монашки соседнего монастыря и прозвали подвижницу
по-своему - Бешеная.

Устинья была дочерью одноглазого мелкого рыботорговца Харитона Щукина,
человека жадного и бессовестного, но не лишенного благоговения перед высшей
силой. В жизни Харитон всего достигал своим умом, за женщинами же обычно не
признавал способности к рассуждению. Женщин в семье Щукиных было много:
кроме Устиньи имелось еще три младшие дочери, все похожие на мать, девки
малорослые, светлоглазые и крепкие, как огурцы, одна только Устинья в тело
не шла, взгляд имела темный, будто погруженный во мрак, да и ростом была
много выше матери. Глядя на нее, Анастасия Щукина даже сомневалась иногда,
она ли Устинью рожала. Харитон же старшую дочь любил особо: она похожа была
на бабку его, Федору Щукину, женщину гордую и безжалостную, правившую
семейным промыслом при недоросших внуках по смерти своего сына. Когда
Устинья крестилась, уперто глядя перед собой в икону, Иисусу Христу прямо в
очи, Харитон сразу вспоминал Федору, тоже не опускавшую в церкви головы, и
сам крестился вслед за дочерью, обмирающе влажнея единственным глазом. По
другим поводам Харитон расстройства чувств не ощущал, и продавал голодающим
тухлую рыбу втридорога.

Откуда повалилась на Устинью божья благодать, никто сказать не мог. Десяти
лет она уже простаивала в уголку перед иконой порой целое утро, и подруг у
нее не было, потому что любые игры казались чуждыми ее рано ушедшей в
смертные поля душе. Читать Устинья выучилась рано, отец, не веривший в
рождение сына, хотел вырастить в старшей дочери себе наследницу, пока все
тщанием нажитое состояние на растащили безбожные зятья. Но Устинья
превосходила свою прабабку в рассуждении: целая жизнь была ей не нужна, она
хотела только скорее помереть и выйти на свободу, к ангелам. От
привязанности к покойникам Устинья подолгу пропадала на кладбище, с
мертвыми только могла она говорить о волнующем, они слушали ее и понимали.
О рыбной же торговле Устинья ничего не желала знать, деньги ей были
противны. Она даже называла нередко отца чужим и скорбным словом: "мытарь".

Анастасия сперва пыталась побоями вернуть дочь к разуму, но Устинья только
пуще плакала и еще чаще молилась, а когда мать перестала пускать ее в угол,
к иконе, то стала молиться ночью, во тьме глухо бормоча все наизусть, и
Анастасия слышала, как через равные промежутки времени тихо поднималась
рука Устиньи, сжатые в троеперстии пальцы стукались в открытый бледный лоб,
и дважды, крест-накрест, шуршало отираемое локтем белье. Угол снова был
дозволен, но Устинья не перестала молиться ночами, когда все другие спали,
и Бог мог слышать один только ее шепот, мерно шелестящий в тишине. Устинья
ничего не просила у Бога, но знала, что Он слышит ее и уже узнает.

Однако Враг тоже не отступался от Устиньи. Он томил ее душу сумеречными
формами неизвестных угловатых предметов, и томление это Устинья искореняла
болью. Она брала нож и резала себе плечо или ногу на бедре, чтобы видеть
вытекающую кровь. Кровь волновала Устинью даже сильнее страдания, она
знала, что и Христос пускал себе кровь, превращая ее для апостолов в вино
вечной жизни. Кровь Устиньи принадлежала Богу. "Ешь, Господи", - говорила
она хрипящим от исступления шепотом, усиленно крестясь, - "ешь на
здоровье". После истязаний Устинье иногда снились разговоры с апостолами.
Апостолы нагоняли ее на темной дороге, через деревья или через пустырь, лиц
их было не различить в ночной темноте, их крепкие руки схватывали Устинью
за локоть, разворачивали к себе, и речь шла из ртов с прохладным дыханием
ветра. Апостолы словами предостерегали Устинью невесть от чего и населяли
ее внутренность неясной космической мудростью. Чаще всего разговаривал с
ней апостол Петр. "Правильно делаешь, Устинья", - говаривал он ей, задирая
путаную бороду. "Плоть отдай земле сырой, а кровь - Господу".

Шестнадцати лет Устинья не вынесла и ушла из дому, никому не сказавшись.
Она стала жить в одном монастыре по соседству. Тамошние монашки, однако,
казались ей недостаточно набожными, молитвы творили они в основном по
расписанию, а резать себя ничем не резали, берегли плоть, и Устинье ножа
тоже не давали. "Что ж его беречь, мясо проклятое", - недоумевала покрытая
шрамами Устинья, и для страдания втыкала в себя крупную швейную иглу,
каждый день в новые места. Спала Устинья вовсе мало, больше забывалась с
раскрытыми глазами, уставившись в обнимающую все бесконечность. Монашки
вскоре испугались Щукиной, которая сделалась бледна, как труп, и вечно, как
не заглянешь, крутилась на полу кельи, нещадно язвя себя иглой. "Бешеная",
- зашептались они, - "Устинья - Бешеная". Иногда Устинья являлась на
вечерней молитве, как призрак, быстро перебирая по каменному полу узкими
босыми ногами, становилась на колени напротив образа Богородицы и молилась,
крепко, даже с каким-то глухим хрустом, стукаясь головою в пол. А иногда
вдруг начинала жечь себя на глазах монашек свечкой, но не кричала, и даже
не кривилась от боли, а только потела лицом, причем вместе с потом то и
дело выступала из Устиньи ужасная, святая кровь. "Бешеная", - шептались
слабые монашки, и разбегались, не закончив молитв.

А Устинья тем временем уже сцепилась с самим Дьяволом.

Нечистый явил Устинье в келье свой тайный уд, в котором был его знак и
непостижимое могущество. Впервые в жизни Устинья почувствовала бездонный
ужас от того вопиющего скотства, с которым Дьявол губил души людей. Уд был
для Устиньи формой, которую приняла плоть, ненавидящая Бога, она вытянулась
и свернулась в буквенный узел от своей скрытой ненависти и злокозненного
уродства. Буква уда означала тайный, непроизносимый звук, каким Дьявол
извратил божественное слово. Апостол Петр, остановив Устинью как-то на
дворе, показал ей у себя такой же уд, и хотел заклеймить им Устинью, но та
цепко оборвала Петру дьявольский орган карающей рукой и бросила его в
пылающий рядом костер, похоже, это был тот же самый костер, у которого Петр
отрекался от имени Спасителя. Оскопленный Петр с воем пал к ногам Устиньи
во тьму, однако сам Сатана не унимался. Он являл Устинье уд в тенях и
мертвых сооружениях, словно уже успел тайно вплести его во все Божье
творение. Устинья остервенело хлесталась прутами, протыкала себе ладони
иглой, а однажды, улучшив момент, усекла во время общей трапезы хлебным
ножом два крайних пальца с левой руки, превратив ее тем самым в точное
орудие крестного знамения. Кроме своей жизни Устинья ненавидела и всякую
другую: она выдирала во дворе монастыря траву и подолгу давила живших под
стенами муравьев, чтобы Дьявол ощутил недостаток в материале для глумления
над Богом.

После того, как Устинья стала хватать в коридорах монашек своей страшной
птичьей рукой за мягкие морды, настоятельница выгнала ее из монастыря, и
Щукина поселилась в заброшенном ските. Там Господь пожалел Устинью, дав ей
небесный огонь в колотые раны груди, огонь этот жаром выжег сердце
подвижницы, и она преставилась, исповедавшись самому апостолу Петру в своих
грехах, таких же огромных и неземных, как ее вера. Петр слушал исповедь
Устиньи молча, с уважением, стоя над нею в белой плащанице и обнажив в знак
своей чистоты запекшийся кровью обрывок тайного уда. На плече его
внимательно сидели пришедшие к Устинье из леса грибы. Возле одра подвижницы
находилась также бродячая старуха Марья, которая отирала тряпицей высохшие
от дробного шепота губы умиравшей и благоговейно крестилась, когда тело
Устиньи вдруг смолкало и с силой начинало колотиться спиной о скамью, будто
рыба в дно деревянного корыта. По успении мученицы Марья сходила в соседнее
село