, к примеру,
Сиваш, а в Москве их называли проще: черти, или еще "люди Троцкого". Чертей
должно было быть очень много в годы Гражданской войны, говорят,
впоследствии, по приказу Сталина, они были тайно, безжалостно уничтожены, и
все равно я слышал об их существовании вплоть до Великой Отечественной и
даже после. Массовые захоронения багровых, уничтоженных по приказу Сталина,
расположены, по всей видимости, в Сибири, одна моя знакомая девушка из
Якутии видела одну такую могилу, вскрытую оползнем на берегу реки, в ней
лежали твердые, обугленные останки сотен взрослых мужчин, но ни огонь, ни
тление не смогли стереть жуткой печати той неизвестной, самой первой смерти
с их суровых, ненавидящих лиц.

Иван Мясоруков заметил, как из серых утренних сумерек появилась девочка в
насквозь промокшем черном платье, обнаженные до локтей руки ее были бледны
и тонки. Никаких рисунков или шерсти на руках девочки заметно не было. Она
шла к Мясорукову, всплескивая босыми ногами тонкие невидимые лужи, через
пустынную Красную площадь, словно это был плоский пляж Балтийского моря. На
ходу Клава, а это была, конечно, она, убрала мокрые волосы, упавшие на
глаз, и отерла оттопыренной ладонью дождевую воду с лица. Лицо у нее было
бескровное и немного насупленное.

Медленно, как червь, идущий в мокрой черной земле, просыпался ужасный мозг
Мясорукова, в котором давно уже не было ничего человеческого. Глаза Ивана
едва двинулись, скосившись на торчащий рядом с лицом, покрытый серебристым
песком капель штык. Этим штыком Мясоруков думал поначалу ударить Клаву в
живот, поддеть и встряхнуть, чтобы штык вошел поглубже, и девочка успела
помучиться и повизжать от боли, прежде чем наступит хрипящий бессловесный
шок. Мясоруков больше всего любил визг, и чем испуганнее бывал этот визг,
чем свинячей, тем покойнее делалось Ивану, хорошо было загнать какую-нибудь
здоровую, полнотелую девку в угол и бить штыком, в живот, в грудь, в руки,
а она будет визжать, ползать и ворочаться на земле, вся уже изгаженная
кровью. Но Клава, хоть по возрасту уже и годилась для штыка, все же не
понравилась Ивану своей малокровностью, если ей дать в живот железом, она,
пожалуй, быстро упадет в обморок от боли и не станет визжать. Клаву
придется бить ногами, решил Мясоруков, так он обращался обычно с маленькими
детьми, он ломал ребенка ударами ног, как дощатый ящик, ломал кости, пока
жертва еще плакала, а потом начинал бить ее лицом в подручное дерево,
например, в угол стола, даст раз и смотрит, что вышло, сперва рот разобьет,
потом нос, а потом положит на лавку и сапогом голову раздавит, как дыню.

Все это Мясоруков делал, стараясь уничтожить смысл. Он боялся, что иначе
смысл останется в мертвой плоти, уйдет вместе с глазами куда-то под лобовую
кость, вовнутрь, как улитка в раковину, и затаится там, чтобы отомстить.
Смысл Мясоруков у взрослых полагал в груди или в животе, где ему больше
наслаждения, а у детей - в черепе, потому что у них смысл еще любопытен и
часто выглядывает через глаза наружу. Ударами сапог и штыка Мясоруков
разрушал убежище смысла и выгонял его на свет в виде густой, сопливой
крови. Иван знал, что на простом свету смысл сразу гибнет, потому что для
таинственности мысли нужны темнота и сырость.

Но сперва, перед избиением, Клава должна была что-нибудь сказать
Мясорукову, чтобы он мог услышать ее голос, еще не подслащенный болью, и по
этому голосу определить, как лучше взяться за дело.

- А где здесь Ленин живет? - спросила Мясорукова Клава. Голос у нее был
нежный и таинственный, несмотря на холодные струи воды, текущие ей с волос
под одежду, несмотря на грязь под ногтями. Мясоруков избрал упорное дерево
приклада.

- Вон там, - прохрипел Мясоруков, вытянув сук своей конечности, покрытый
свалявшимся рукавом шинели, в дождь.

Клава повернула голову в указанную им сторону, и Мясоруков двинул ее
прикладом в зубы, не сильно, а только чтобы она упала. Клава поскользнулась
на мокром граните и шлепнулась в лужу. Подскочивший Мясоруков хотел сразу
рубящим ударом сапога сломать Клаве ногу, чтобы она не убежала, но живая
половина его вдруг превратилась в дерево. Качнувшись на внезапно одубевших,
как колоды, ногах, Мясоруков неловко отпрыгнул в сторону, с плеском стукнув
сапогами по воде, и встал, уткнув приклад в камень, как третью точку опоры.
Клава поднялась, пробуя рукой ушибленное лицо, и оглядела застывшего на
трех деревянных ногах красноармейца. Мясоруков корчился, выливая изо рта
слюну, его мертвые ткани цепко схватились с проникающей внутрь материей
клоха.

- Вот сволочь, - сказала Клава и ударила по опорной винтовке босой ногой.

Приклад скользнул о мокрый камень и Мясоруков грохнулся наземь, ударившись
плечами и спиной. Он извернулся, как крокодил, пытаясь перевести
непослушными пальцами затвор, и тут дерево вошло в его мертвое тело из ног,
вырвало Ивану живот и выбросило из него холодное сливовое переплетение
кишок. Мясоруков тяжело захрипел и закашлялся, плюясь кровью. Слышно было,
как глухо лопнули его легкие, словно мокрый мешок. Откинув назад посеревшее
лицо, Иван успел еще посмотреть на темную в сумерках стену Кремля, и
надсадно каркнуть тревогу, прежде чем лицо его треснуло и сплошь покрылось
кровью. Осторожно коснувшись застывшего Мясорукова пальцами ноги в мягкий
отсыревший рукав шинели, Клава сделала вывод, что странный половинчатый
клох живет недолго, быстро превращаясь в правильный, полный.

Со стороны дальней башни уже бежали серые тени, две, три, пять, насчитала
Клава. Она пошла им навстречу. Скоро он могла уже различить мертвенные,
сурово устремленные вперед лица бегущих, о которые с бисерными брызгами
разбивался дождь.

- Взять живой! - крикнул за их спинами Комиссар.

Клаву привели в башню, и рыжеусый черт, на руке которого вытатуировано было
чернилом круговое созвездие девяти звезд, обыскал девочку, грубо щупая ее
сильными руками под платьем внутрь тела, не спрятала ли Клава в себе
какой-нибудь тайной отметины или оружия. Клаве было больно, но она не
боялась, и послушно выполняла все команды рыжеусого, залезала коленями на
табурет, ложилась на него животом, садилась и широко открывала рот, до
отказа высовывая язык, пока черт перекладывал ей пряди волос. Так ничего в
Клаве и не нашли.

- Чистая, - коротко рявкнул наконец рыжеусый.

Комиссар сидел напротив, по ту сторону небольшого деревянного стола,
покрашенного в такой цвет, какой могли бы иметь грозовые тучи, будь в них
вместо воды кровь. Пустыми глазами он следил за обыском Клавы.

- Раздевайся, - глухо велел ей Комиссар.

Клава разделась и свалила тяжелое намокшее платье на табурет. На ней
остался только нательный крестик.

- Повернись, - сказал Комиссар. - Убери волосы. Сядь. Не так, лицом ко мне.
Вытяни вперед ноги, покажи ступни.

- Ничего на ней нет, товарищ комиссар, - тяжко проревел рыжеусый.

- Вижу, - с холодной злостью ответил Комиссар, и злость эта была бесконечно
глубока, почти равнодушна. - Как же ты Мясорукова убила?

- Я слово знаю, - честно призналась Клава.

- Какое слово?

- Клох, - ответила Клава, отвернувшись в сторону. Она помнила, что Комиссар
уже спас ей когда-то жизнь.

Наступила тишина. Потом, как сырое бревно, повалился на пол одеревеневший
рыжеусый и тихо плеснул перед собой кровью изо рта.

- Если ты захочешь сделать так со мной, - медленно произнес Комиссар, - я
раньше прострелю тебе голову.

Клава спокойно посмотрела на направленный ей в лицо пистолет.

- У девочек бывает иногда такая парная родинка, - продолжил Комиссар, - два
пятнышка размером с горошину. Была у тебя такая?

- Не было.

- Дождевых червей ела когда-нибудь?

- Нет.

- Знаешь ли ты, что твои родители мертвы?

Тут Клава сразу заплакала, уткнув лицо в ладони. Она давно уже знала то,
что сказал сейчас Комиссар, но только теперь поверила.

- Твою мать убило снарядом на вокзальной площади, один осколок снаряда
попал в голову, вот сюда, возле носа, два осколка - в живот, тут и тут, -
Комиссар ткнул отставленным большим пальцем себя ниже груди, - еще один
перебил локоть. Потом ударом о землю ей сломало позвоночник. Что касается
твоего отца, он попал в плен месяц назад. Его судили полевым судом, как
белого офицера, отрубили ему шашкой руки, а потом пристрелили: из винтовки
- в рот.

Клава плакала, сидя голая на табуретке под висящей открытой лампой, поджав
ноги, плечи ее дрожали от судорог рыданий.

- Ну, что ты теперь хочешь? - спросил Комиссар. - Умереть?

- Нет, - еле слышно сказала Клава. - Я должна видеть Ленина.

Клава вымылась с мылом в бане, расчесала себе волосы и оделась в новое,
казенное платье: белую рубашку, кофту и черную юбку до колен. Колготок не
было, но Клаве выдали вместо них портянки, и даже нашли сапоги, которые,
хоть и были немного великоваты, все же не спадали так запросто с ног. Потом
ее напоили чаем с сухарями и кусочком сахара. Клава как раз, жмурясь от
пара, дула на стакан с раскаленным чаем, когда вошел Ленин.

Он был в расстегнутом пиджаке, руки держал засунутыми в карманы брюк, так
что пиджак расходился назад, зажатый локтями, и открывал пуговицы сорочки
на подтянутом животе. Вид у Ленина был веселый, словно в коридоре Кремля
его только что кто-то рассмешил. Искрясь этим смехом, он торопливо подошел
к привставшей ему навстречу Клаве и протянул ей вынутую из кармана руку.

- Ульянов, Ленин, - мягко сказал он, весело щурясь, словно и фамилия была у
него какой-то смешной.

- Орешникова, Клава, - ответила Клава и робко сунула свою лапку в теплую и
плотную ленинскую ладонь.

- Ну, если ты - Клава, значит я - пгосто дядя Володя, - махнул рукой Ленин.
- Как наши сухаги? Не очегствели еще вконец? Тут сам уж чегствеешь, хуже
сухагя. А что же ты, Наденька, так мало сахагу ей дала? Это не годится.

- Так ведь мало и есть, - возразила невысокая темноволосая женщина,
наливавшая Клаве чай. - По куску на человека.

- На человека - по куску, а на детей - по два, - быстро ответил Ленин,
снова сунув руку в карман и, хитро прищурившись, по-воробьиному свернул
голову набок. - Если у нас дети сахаг есть не будут - ггош цена всей
геволюции. Да, именно так, ггош цена. Для чего мы тогда, спгашивается, всю
эту кашу завагивали? Ну да ладно, чегт с ним, с сахагом, - Ленин присел на
табурет и сложил руки на коленях, внимательно глядя на Клаву. - Давай,
Клава, гассказывай. Как тебе живется?

- Плохо, - созналась Клава. - Маму с папой убили, и сестру Таню.

- Ты, значит, сиготка, - тихо произнес Ленин, сочувственно вздохнув. - Да,
вгемя сейчас такое, что поделаешь, война. Полстганы у нас сиготы. Я ведь
тоже годителей потегял, и сестгу, и бгата. Но вот если мы с тобой будем
дгужить, нам будет веселее.

Клава невольно улыбнулась, глядя в ласково искрящиеся глаза Ленина, и Ленин
тоже улыбнулся, пододвинув к себе стакан с дымящимся чаем.

- А ничего, что я такой стагый? - засмеялся Ленин. - Будешь со мной дгужить?

- Так ведь вас убить хотят, - сообщила вдруг Клава.

- Газве? - смешливо изумился Ленин, отхлебнув чаю, словно не верил, что его
вообще можно убить. Темноволосая женщина, которую Ленин назвал Наденькой,
подсела к столу, молча, насуплено следя за Клавой. Но глаза у нее были не
злые, просто очень усталые.

- Хотите, я вам наедине расскажу? - застеснялась ее Клава.

- Это моя жена, Надежда Константиновна, - сказал Ленин, переставляя свой
кусочек сахара к стакану Клавы, как шахматную пешку. - От нее никаких
госудагственных тайн. Ну, и кто же меня гешил уггобить?

- У него лица нету, - выдавила из себя Клава. - Он монашку посылал, ту, что
стреляла.

- Куда стгеляла?

- В вас.

- В меня эсегка Каплан сгеляла, - заметил Ленин. - Она никогда в монастыгях
не была. Или была, как ты думаешь, Наденька?

- Не была, - тихо ответила Надежда Константиновна.

- Вот, - победно прихлебнул чаю Ленин. - А насчет человека без лица, так мы
его отыщем. Никуда он не денется. Газ есть человек, лицо должно быть,
неминуемо. Скгывать свое лицо - нехогошо. Газбегемся и накажем. Все что ты
пго него знаешь, расскажешь у товагища Дзегжинского.

- Устиньей монашку звали, Устиньей Щукиной, - вспомнила Клава.

Ленин поставил стакан на стол.

- А вот это - пгавда, - тяжело промолвил он в наступившей тишине.

Надежда Константиновна двинула руками по столу. Клаве сдавило голову
неизвестной, колодошной силой, так что она чуть не свалилась на пол в
беспамятстве.

- Не хотелось беспокоить тебя, Наденька, - сказал Ленин. - Ей гожу клещами
погвали, чтобы никто не узнал. Щукина Устинья Хагитоновна, монашка
Покговского монастыгя. Умегла в тысяча восемьсот тгидцать восьмом году.

- Божье бешенство, - вязко прошептала Надежда Константиновна.

- Это дело сегьезное, - придвинулся к Клаве Ленин. - Откуда ты Устинью
знаешь?

- Я видела все, как было, - сказала Клава, которой уже сделалось жутко. -
Как ее из гроба подняли, и как она семечки на скамейке ела, и как револьвер
забрала у комиссара Малыгина.

- Все точно, - подтвердил Ленин. Надежда Константиновна сдавленно застонала.

- Там были люди с выжженными узорами на щеках, а еще один был главный,
совсем без лица, у него рука, как звезды, горела. И он не говорил - ревел.

- Это Хозяин, - сказал Ленин, устало опустив веки.

Клава посмотрела на Надежду Константиновну. Та сидела, побледневшая до
зелени. Лицо Клавы покрылось мелкой испариной, она взялась обеими руками за
горячий стакан, чтобы не замерзнуть до обморока.

- Он идет в Москву, - еле слышно произнесла она. - Он хочет все на свете
сделать трупной рвотой.

Ленин вдруг вскочил с табуретки и заходил по тесной комнатке взад-вперед,
опять засунув руки в карманы.

- Безобгазие! - возмущенно крикнул он спустя несколько секунд. - Фогменное
безобгазие! Тгупная гвота, понимаете ли!

Надежда Константиновна сидела молча, опустив голову и закрыв глаза
подпирающей лоб музыкальной рукой. Клаве стало ее жалко, но она боялась
что-либо сказать.

- Нет вы поглядите, поглядите, - вдруг остановившись, крикнул Ленин,
выбросив руку с раскрытой вверх ладонью к пустой стене. Клава поглядела,
куда он велел, но там ничего не было. Ленин потряс рукой, глядя в пустоту.
- Какая гедкостная сволочь! Пгосто скотина!

Он стремительно подошел к двери и рывком распахнул ее настежь.

- Немедленно созвать заседание ВЦИК! - крикнул он в коридор. Там забегали,
застучали сапогами. - Мы не собигаемся сдаваться, - серьезно повернулся он
к Клаве. - Геволюция должна уметь себя защищать. У нее должны быть когти,
клыки. И даже, если необходимо - гога!

Клава видела, что глаза Ленина снова засветились веселой уверенностью. "Он
обязательно придумает что-нибудь", - подумала Клава. Смог же он перевернуть
огромную Россию, поразить всех своих врагов, пережить страшный удар Устиньи
Щукиной, которого никто бы не пережил.

На заседание ВЦИК Клаву повезли в автомобиле Ленина. Она никогда еще раньше
не ездила в автомобиле, и сидела смирно, боясь пошевелиться. Ленин всю
дорогу молчал, только нервно ерзал по кожаному сиденью. Надежда
Константиновна пыталась дать ему выпить какого-то порошку, но Ленин
отмахивался, делая вид, что сосредоточенно смотрит в окно. За окном опять
шел дождь.

Заседание проходило в небольшой тайной комнате с единственным столом,
накрытым синей скатертью. Посреди стола стояла лампа под матовым абажуром.
Стены комнаты обклеены были знаменитыми индиговыми обоями с рельефным
рисунком. Что было в точности изображено на обоях, Клава разобрать не
смогла, но заметила во многих местах также столбцы непонятного текста,
буквы в нем были рисованными, среди них Клава различала иногда фигурки
птичек, рыбок и насекомых.

В комнату вел узкий темный коридор, по стенам которого проделаны были
пустые дыры, и Ленин в начале коридора показал Клаве действие этих дыр:
попросил у Надежды Константиновны револьвер и выстрелил в темноту. Из стен
мгновенно хлынул огонь, затопив собой примерно на минуту все пространство
коридора. Возвращая жене револьвер, Ленин выглядел очень довольным.

- И муха не пголетит, - веселился он. - Только с такой штуковиной, - он
вынул из кармана обычный карандаш и показал его Клаве. - А штуковины такие
есть исключительно у членов ВЦИК. Это товагищ Тгоцкий пгидумал. Золотая
все-таки голова!

Проходя коридором, Клава боязливо жалась поближе к Ленину, вцепившись рукой
в полу его пиджака. В тайной комнате уже сидел один человек, он наклонился
над столом и что-то быстро писал в блокноте.

- Товагищ Огджоникидзе, - представил его Ленин, занимая место во главе
стола. - Ну, что новенького? Вгангеля еще не поймали?

- Убежал, Владимир Ильич, - с легкой улыбкой ответил Орджоникидзе.

- Ну ничего, мы его и за гъаницей достанем. Слава богу, хоть с этим пока
газделались. И так дел невпговогот.

Они еще что-то обсуждали, но Клава ничего не понимала. Постепенно сходились
остальные тайные члены ВЦИК. Когда пришел Троцкий, Ленин предложил начать
заседание.

- Не будем Калинина ждать, - деловито сказал он. - Пговегенный, вегный
товагищ, но в смысле опегативности - подводит. Самый настоящий козел.

Все по-доброму рассмеялись.

- Однако шутки в стогону, - оборвал общий смех Ленин. - Повод для нашего
внеочегедного собгания - агхисегъезный. Вот, Клава Огешникова нам сейчас
обгисует ситуацию.

Клава встала со стула, как в гимназии, чтобы отвечать урок. Сперва она
очень волновалась, и не знала даже, с чего начать, но потом постепенно
рассказала все, что видела и знала. Члены ВЦИК слушали Клаву внимательно,
не перебивая, некоторые делали заметки, и лишь Троцкий дважды прерывал
Клаву, чтобы уточнить кое-какие детали. Как только Троцкий тихо приподнимал
руку, показывая, что хочет задать вопрос, Клава замирала на полуслове. Этот
человек в пенсне, с густой шевелюрой и расстегнутым воротничком рубашки
внушал Клаве страх и уважение. Она чувствовала его силу, может быть, не
меньшую, чем сила Ленина, только Ленин был веселый и добрый, а Троцкий
какой-то неизвестный, чужой. Спрашивал он вежливо, даже с мягкостью и
теплотой, но Клава не могла определить, как он относится к вопросу на самом
деле, она сбивалась и говорила подчас совсем не о том, о чем был вопрос,
Троцкий же смотрел на нее внимательно, и, как казалось Клаве, не столько
следя за смыслом ее слов, сколько за движениями рта, словно по этим
движениям Троцкий читал какой-то иной, самой Клаве неведомый смысл. Еще
Клаву пугало, как Троцкий писал на лежащем перед ним листке. Буквы были,
похоже, такие же, как на индиговых обоях, только скорописные, сидящие
птички сплетались друг с другом, а рыбки превращались в короткие росчерки,
и пишущая рука Троцкого с золотым кольцом двигалась часто в обратном
направлении, а иногда вообще сверху вниз.

Когда Клава окончила, то уже вся сплошь была в поту и ничего не соображала.
Она села на свой стул и была счастлива, что ей уже больше не надо ничего
отвечать.

Первым выступил Зиновьев. Он поднял вопрос о пуле, разбившей сердце Ленина,
как проблеме государственной значимости, и даже обвинил Владимира Ильича в
сокрытии истинного состояния своего здоровья от товарищей по партии. Его
поддержал Каменев. Он предложил санкционировать безотлагательный
медицинский осмотр Ленина лучшими врачами страны. Все согласились, только
Ленин был недоволен.

- Згя тгатим вгемя, - отмахивался он. - Чегт с ней, с пулей, я совегшенно
здогов.

Потом взял слово Троцкий. Он говорил непонятно для Клавы, но все слушали
очень внимательно, и многие согласно кивали. В середине речи Троцкого Ленин
воодушевленно вскочил со стула и крикнул:

- Вот-вот, замечательная мысль! Что же мы ганьше не додумались? Век живи -
век учись!

А Клава поняла в замечательной мысли Троцкого только то, что он предлагал
что-то построить, судя по всему, что-то огромное и святое. И у Троцкого был
уже план строительства, он выдвинул на середину стола чистый лист бумаги, и
стал на нем чертить, надписывая элементы чертежа странными, нечеловеческими
словами. Все члены ВЦИК склонил