лежали
поверх смятого одеяла, а неполные ноги терялись в складках белья, что
делало Ваню нежнее, воздушнее и как-то женственнее, даже похожим на русалку.

- Ложись со мной, - сказал он Клаве. - Я один уснуть боюсь.

Клава видела, что Ваня обманывает: в его блестящих, широко раскрытых глазах
совсем не было страха, скорее какой-то лихорадочный восторг, но она
оставила книгу и, погасив лампу, стала раздеваться. За спальной рубашкой
Клава не пошла, а залезла к Ване под одеяло голой, потому что знала, что
именно этого он и хочет. Она легла возле мальчика на живот, скрестив руки
под щекой. Ваня был неподвижен.

- И что ты теперь? - спросила его Клава. - Уснешь?

- Ты - голая, - сказал Ваня, коснувшись боком руки бедра Клавы. - Ты без
трусов даже.

Клава вынула одну руку из-под головы и взяла Ваню за спрятанный в пижаме
комочек гениталий.

- Что ты делаешь? - шепнул Ваня.

Клава припала губами к его горячему лицу.

- Возьми, потрогай, - сказала она Ване, немного раздвигая ноги. Ваня
потрогал. Пригоршня пижамы в руке Клавы сразу проклюнулась теплой влагой.

- Фу, - засмеялась Клава, убирая руку.

Ваня резко отвернулся к стене и заплакал.

- Да что ты, глупый, - Клава обхватила мальчика сзади руками и прижалась к
нему, целуя в затылок и мягкие кучерявые волосы. - Это не то, это же не то
совсем. Ты не виноват, это у всех так бывает. На, понюхай, - она сунула
Ване под нос свою мокрую руку. - Видишь, это другое.

Ваня затих. Клава положила голову ему сзади на плечо.

- Сними штаны, что в мокром лежать, - прошептала она, устроившись поудобнее
и сомкнув глаза.

После этого происшествия Ваня стал стыдиться своих повседневных игр с
Клавой, он боялся, наверное, что Мария Ильинична угадает по ним то, другое,
что случалось ночью. Если Клава вдруг клала руку ему на плечо, он незаметно
отстранялся, и часто краснел вообще безо всякого повода. Только в парке,
наедине, все у них было как прежде. А по вечерам Клава садилась читать Ване
книгу, и Ваня терпеливо слушал, но теперь уже не для того, чтобы побыть с
Клавой, а для Марии Ильиничны, потому что та приходила сказать им спокойной
ночи, они ждали еще около четверти часа после того, как Мария Ильинична
затворяла дверь в свою спальню, а потом гасили свет, Клава раздевалась и
ложилась к Ване, который тоже стаскивал с себя пижаму, чтобы лучше
чувствовать Клавино тело в безвременной слепоте. Они целовались и
щекотались под одеялом, в толще насмерть уснувшего дома, где никто не мог
их застать. Ваня был очень стеснительный, и Клава специально заставляла его
делать всякие непристойности, ей нравилось, как он стыдился, до слез, когда
она касалась запрещенным местом его рта. Клава шепотом угрожала Ване: если
не поцелуешь меня туда, не буду больше с тобой спать, и он целовал. Внутрь,
как в рот, издевалась над ним Клава, и Ваня целовал внутрь. Клаве было
весело, потому что так они тайком делали то, что нельзя, и по-настоящему
ужасно и стыдно было бы, если бы кто-нибудь узнал, особенно Владимир Ильич.
Клава знала: ее тогда побили бы и выгнали навсегда вон. Но как приятно было
в темной, глухой тишине пакостить со смеющимся и плачущим Ваней, и
заставлять его целовать себя куда хочешь, безнаказанно заставлять его
делать ту и эту гадость, зная, что даже Владимир Ильич ничего не видит.

Из-за ночного баловства Ваня теперь меньше спал, у него под глазами легли
еле заметные тени, но в целом он стал много живее, не мочился больше в
штаны, сам ел ложечкой кашу, и даже учился у Клавы рисовать цветными
карандашами. Только читать он все равно не мог, потому что не узнавал
написанные слова, хотя все буквы по отдельности понимал наизусть. Лишь одно
слово Ваня мог увидеть своими разъезжающимися по тексту глазами: Ленин. И
Клава научила его рисовать это слово в тетради, Ваня именно рисовал его, а
не писал, начинал откуда-то с середины, с перекладины первой буквы "н", и
строил карандашом слово во все стороны, как дом с подвалом. Из других вещей
Ваня любил рисовать желтым карандашом солнце, которое светило у него не
сверху, а по центру листа, вокруг солнца располагались синие цветы, вроде
незабудок, только большие, солнце всегда было на заднем плане, цветы -
вокруг и поверх него, а еще ближе было все остальное: деревца, домики и
Клава. Себя Ваня не рисовал, потому что никогда не видел. Он вообще рисовал
только то, что видел, в настоящем или в прошлом, и именно в том порядке, в
каком предметы приходили к его глазам.

Поэтому, чтобы привить Ване хоть какое-то понятие абстрактности, Клава
учила его рисовать Варвару. Это должна была быть маленькая, светловолосая
девочка с косой, в сарафанчике. Ваня никогда не видел такой девочки и не
мог нарисовать ее, сколько не пытался, хотя Клава множество раз изображала
ему Варвару для примера, разных размеров и цветов. Ваня аж мычал от
старания, но выходила у него только сама Клава: черная, в валенках и все
время почему-то улыбающаяся. Это особенно не нравилось Клаве, но она не
ругала Ваню, которого все равно бесполезно было ругать.

О Варваре Клава помнила все время, даже когда спала. Каждый вечер, перед
тем, как отправиться в Ванину комнату, она становилась на колени в уголку и
молилась, прося Варвару быстрее прийти, при этом Клава часто плакала,
недолго, совсем чуть-чуть, и просила у Варвары прощения за все свои плохие
дела, чтобы она не обижалась и приходила все равно, а когда она придет,
Клава будет делать только то, что скажет любимая Варенька, и больше ничего
другого. Помолившись, Клава много раз крестилась и целовала нательный
крестик, который снимала с себя только на ночь, перед тем, как лезть к Ване
в постель.

Так проходили недели, и месяцы.

А потом наступил ужас.

Клава проснулась среди ночи и услышала тихий, стонущий плач Вани.

- Ты что? - спросила Клава.

- Скребется, - прошептал Ваня.

- Что? - не поняла Клава.

- Скребется, - выдавил из мертвенных губ Ваня, а слезы текли у него по
щекам, крупные, как капли воды с весенних сосулек. - Скребется. В стекло.

Клава прислушалась.

- Ничего же не скребется, - сказала она. - Это тебе почудилось.

- Не почудилось, - сглотнув от страха, шепнул Ваня. - Ногтями в стекло.

Клава вылезла из-под одеяла, оделась, подошла к заиндевевшему причудливыми
узорами окну, и вдруг увидела у нижней рамы, совсем внизу, темный след
протертого инея. "Синичка", - подумала Клава. Она пошла в прихожую,
накинула там пальто, обула ноги в валенки. В доме было темно и очень тихо.
Клава тихонько отперла дверь и выскользнула на мороз. Небо висело
совершенно черным, никаких звезд. Белые до нереальности, почти сказочные,
деревья уходили под ним вдаль. Клава спустилась по лестнице, сваливая
пушистый снег с перил. Ей пришлось обойти дом вокруг, чтобы попасть к окну
Ваниной спальни. Никакой синички не было, наверное, она уже улетела. Клава
подошла ближе, чтобы посмотреть на тоненькое царапинки, которые должны были
оставить птичьи лапки на устилавшем подоконник снегу. Снег и вправду был
разрушен, а под окном лежали следы. Такие узкие, вытянутые луночки. Они не
начинались нигде, они замыкались в круг, проходивший совсем близко от окна.
Это было тоже самое, как тогда, у пруда, когда Клава спряталась от Вани за
деревом, выпрыгнув из собственного следа. Но здесь негде было спрятаться.
Тот, кто ходил под Ваниным окном, выпрыгнул, наверное, очень далеко. Клаве
стало страшно. Она оглянулась по сторонам, но нигде никого не было. Снег
был чист, только проклятое кольцо следов было на нем, замкнутое, неделимое.
И тут Клава поняла. Медленно, усилием одних только мышц, совершенно против
собственной воли, она подняла голову вверх.

Она была там, на стене. Когда Клава увидела ее, она сразу соскользнула по
стене вниз, быстро, как белка, с тихим шорохом ткани о дерево, и упала
ногами в снег. Иней, содранный ее падением, осыпался со стены облаком. Это
была девушка, в черном платье, в накинутом на голову черном платке, из-под
которого выбивались длинные, светлые волосы. На лице у девушки лежало
темное засохшее пятно, за которым неразличимыми оставались границы рта, сам
рот был приоткрыт, и Клава видела зубы: крепкие, расставленные и широкие,
как деревянные чешуйки большой шишки. Девушка несколько секунд смотрела в
лицо Клаве. Глаза ее были пронизывающие, сверлящие, удивительно похожие на
глаза Ленина. Только они были мертвые.

Потом девушка отвернулась, слишком быстро одернув голову для движения
человеческой шеи, так что платок немного съехал с ее головы и светлые
волосы выпали на грудь. Вдруг она взметнулась куда-то вверх и исчезла, а
через мгновение появилась снова, свалилась ногами в снег совсем рядом с
Клавой, заставив ту оцепенеть от ужаса. Из-за мороза Клава только сейчас
могла почувствовать, что девушка сильно воняла, как куча дохлых кошек.
Мертвые глаза несколько секунд пристально, без выражения смотрели на Клаву,
словно пытаясь пробить ей лицо. Но боли не было, только уже знакомая Клаве
темная, сводящая с ума тяжесть, в которой трудно было думать.

"Она хочет, чтобы я пошла с ней", - поняла Клава. Кровавое пятно на лице
девушки было похоже на черный, сгнивший в луже лист.

- Варвара, - прошептала девушка, хрустя кровью в горле. Шея у нее была
худая и вытянутая, как у утки.

У Клавы сразу остановилось сердце. Непонятно стало даже, где оно теперь.

- Где? - спросила она.

Девушка показала рукой в сторону росшей у дома рябины. Гроздья ее пунцовых
ягод казались сейчас темными, как перезревшие вишни. Там что-то лежало в
снегу, под рябиной, что-то небольшое, и такое страшно неподвижное. Господи,
подумала Клава, что же это там?

Это была Варвара. Она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела ладошками
вверх, необутые ноги ее были положены вместе, только чуть расходились
ступнями, и посинели от холода. Глаза Варвары были открыты, но не смотрели
никуда. Клава кинулась к ней, схватила и прижалась ртом к ее лицу. Лицо
было мягкое, но холодное, как кусок вареной курицы, забытый со вчерашнего
обеда на столе.

- Варенька, - застонала Клава, и дальше уже не могла ничего сказать, потому
что воздух не прошел больше через затопленное слезами горло. Под Варварой
весь снег превратился в грязь от стылой, слизкой крови. Клава жалобно
заныла, трогая Варвару руками в поисках жизни, надеясь, что, может быть, та
где-нибудь дышит потихоньку или стучит своим маленьким пульсом. Но ничего
такого не было. Варвара была мягкая и мертвая. Убили, поняла Клава,
заманили в яму и придушили. Варенька была маленькая, такая доверчивая.

А из дома раздался тонкий, верещащий крик. Это кричал Ваня. Клава дернулась
и бросилась вперед, стремительно, как бешеная лиса. Она ничего не помнила,
кроме одного: всех надо убить. Хрипя понеслась она прямо на окно, и с
размаху врезалась во внезапно возникшее перед ней зловонное тело, сбила его
с ног. Жуткая сила вцепилась в Клаву, перевернув ее лицом в снег, так что
он залепил ей лицо, набился в нос и рот, а потом ее больно дернуло вверх,
вывернуло из снежной массы, подняло и потащило в сторону. Клава билась и
вертелась в объятиях вонючей смерти, но та захватила ее сзади локтем под
голову, сдавив горло и яростно шипела, шипела и урчала, волоча Клаву в свой
сказочный ажурный лес. Когда снег обтаял на раскрытых глазах Клавы, она
увидела над собой ненадолго лицо смерти: глаза ей были сужены, кожа суха,
рот провален в себя, как щелевое дупло. Второй рукой смерть тут же схватила
Клаву за волосы и вывернула ей голову в сторону, чтобы девочке было
больнее. От рези в сдавленном горле Клава захрипела, вцепившись пальцами в
ледяную руку, пытаясь отодрать ее от своей груди. Они остановились, будучи
еще совсем близко от дома, и Клава увидела, как треснуло стекло черного
окна, треснуло и посыпалось вниз, один большой кусок упал в снег изогнутым
углом, и из окна вышел Хозяин. Он был огромен и худ, с длинными, вьющимися
волосами, черными, как сажа. Хозяин пошел, тяжело проваливаясь в снег, он
глухо урчал и тащил за собой Ваню, за волосы, как тряпичную куклу. Ваня уже
больше не кричал, не бился, только таращился остекленевшими глазами и
хрипло, свистяще дышал. Руки его волочились по снегу, как перебитые. Пижама
прорвалась у воротника, и Клава снова видела бледный, ненужный Ване сосок.

Тяжелый сгусток огня прошел над головой Хозяина, и ударил в деревья,
проломив ветви и превратив сбитый иней в белый клубящийся пар. Через аллею,
ведущую ко входу в дом, бежали охранники Горок - люди с серыми,
искаженными, как у мартышек, лицами. Клава знала, что они могут бросать
огонь из ртов, рты эти становились тогда как растянутые дыры в небытие, а
сами серолицые вытягивались вверх, будто высасывали огонь ногами из земли,
из недр преисподней. Владимир Ильич за это в шутку называл их "адскими
насосами".

Хозяин поздно увидел врагов, поэтому второй огненный удар пришелся прямо в
него, в голову и грудь, он отшатнулся, оскалившись от жгучей боли, и
зверино взревел. От этого рева задрожала земля, снег упал с деревьев разом,
как пыль, а потом Хозяин уперся ногами в землю и вырвал из себя воздухом, с
клекотом исторг густое, тяжелое бормотание и всем телом дернулся назад,
вскинул голову, затрясся, грузно запрыгал на месте, давя сапогами снег.
Земля разошлась прямо перед ним, разошлась и провалилась, все шире и дальше
проваливалась она, уносясь ломаной расщелиной прочь. Хозяин замер, глухо
хрипя, и глядя, как его страшное, непроизносимое слово стремительно, с
грохотом взламывает белую твердь. Клава видела темную, багровую полосу на
его открывшейся воротником шее, полосу задавленной смерти. Лавины снега
обрушились вниз со склонов открывшегося ущелья, но еще раньше все серолицые
упали на его дне, почернев, повалились они и высохли, как брошенные на
песок медузы.

- Падаль, - зло прохрипел Хозяин.

- Клох, - выдавила из себя Клава, пучась на него изо всех сил.

Но ничего не произошло. Бесполезно, с задыхающейся тошнотой поняла Клава.
Он давно уже мертв.

Внезапно белый, сияющий свет бесшумно вспыхнул прямо у нее перед глазами, и
рассеялся. На снегу стоял сам Ленин. Он был, как обычно, в своем небрежно
расстегнутом пальто, в костюме и в шапке с подвернутыми вверх ушами. Ленин
весь светился и горел остатком того неземного света, из которого вышел.

- Саша? - спросил он, взявшись руками за полы пиджака. - Вот уж не думал
опять встгетиться.

- Еще бы, - проревел Хозяин. - В петле я был бы тебе милее.

- Ну зачем так утгиговать, - со злостью ответил Ленин. - А вот за детей ты
згя взялся. Немедленно отпусти их.

- Мне приказывать ты не будешь, - хрипло сказал Хозяин. - Или забыл, кто из
нас старший? Первым стать захотел?

- Кто стагший, кто младший - все это егунда! - решительно заявил Ленин. -
Все гешает сила газума и пгавды!

- Ерунда? - взревел Хозяин. - Сила правды? Кровь Ульяновых - вот твоя сила!

- Кровь родная! - взвыла смерть над головой Клавы и рванулась всем телом
куда-то вверх. Клава почувствовала рвущую боль во всем теле, словно его
растягивали тысячи маленьких крючков. Вареньке хорошо, подумала Клава. Ей
уже не больно. Темнота гуще ночной вдруг свалилась на нее и снова ударила в
глаза снежным светом. Это смерть выпрыгнула из снега вместе с Клавой,
теперь они уже стояли совсем рядом с Лениным.

- Ольга? - еще раз удивился Ленин. - Да тут пгямо пагад мегтвецов!

- Рано ты меня, Володенька, похоронил, - прошипела Ольга. - А ведь как
дружили мы с тобой, разве не помнишь? Как шептались допоздна о каждой
прочитанной книжке? Я тебе суждена, Володенька, я для тебя дважды рождена
была, а умерла только раз. Живой вы меня в землю зарыли, - мертвенно
простонала она. - Но кровь, кровь родная - она вывела!

- Кровь наша страшная! - подтвердил Хозяин, поднимая сипящего Ваню перед
собой, как хорька, чтобы показать Ленину. - И в нем она ползет! Уж не этот
ли выродок миром править будет?

- Оставь мальчика в покое! - сурово ответил Ленин. - Опять за стагое
взялся? Теггогист пгоклятый! И пгавильно тебя повесили! Дгугим путем идти
надо было!

- Нет другого пути! - заревел Хозяин, покачнувшись от страшного восторга. -
Всем одна дорога!

- Нет есть, - упрямо сказал Ленин. - Есть! Диктатуга пголетагиата, к
пгимегу.

- Диктатура смерти! - прохрустел Хозяин. - Вот единственный путь. И нет
свободы выбирать другой!

- Нет свободы! - восторженно зашипела Ольга, еще цепче прижимая к себе
вывернутое тело Клавы. - Какая тебе свобода?!

Она подняла вторую руку, и Клава увидела, что в ней нож.

- Нож, - сдавленно, еле слышно сообщила Ленину Клава. Вообще-то она хотела
закричать, но не хватило воздуха.

- Диктатуга смегти - это власть позогного отжившего класса, - четко
произнес Ленин, с гордостью вздергивая голову на громадного Хозяина. - Ты
пгосто мегтв, и хочешь, чтобы все были мегтвы! А вот я не мегтв, знаешь ли,
я жив, и вечно буду живым!

Вместо ответа Хозяин бешено взревел, грубо ломая воздух, и волосы
зашевелились на Клаве от этого ужасного рева.

- Ты - всего лишь пгизгак пгошлого! - пронзительно крикнул Ленин, перебив
его рев. - Ты - тгуп!

- Труп? - тяжело каркнул Хозяин. - Вот - труп! - он ткнул жилистым,
оттопыренным пальцем в грудь Вани. Темная кровь густо брызнула на снег изо
рта мальчика, пролилась ручейком, а потом из Вани полезли комки
внутренностей, он задергался, и заквакал, пытаясь вдохнуть, но горло его
было наглухо уже забито мертвым мясом. Ваня уцепился руками в свой живот,
пытаясь прорвать его ногтями и хоть так получить немного воздуха, но не
сумел, хрипнул и перестал дергаться навсегда. Хозяин отбросил его, как
подохшего пса.

Ленин умолк и вдруг неуклюже сел в снег, словно сваленная с плеч шуба.
Страшные глаза Владимира Ильича, таившие раньше в себе целые ураганы
таинственного, беспредельного света, внезапно угасли. Слеза протекла по его
щеке, Ленин, ставший внезапно таким маленьким и старым, покачнулся, раскрыл
рот и визгливо, по-собачьи, завыл. Клава зажмурилась от ужаса. "Ленин
умрет. Свет погаснет", - вспомнила она слова погибшей Варвары. На ее глазах
Ленин выжил из ума. Он дико выл, как больное, осатаневшее животное.

- Прикончить? - прошипела смерть, шурша своими сухими губами, словно кто-то
проводил по снегу не чувствующей холода ладонью.

- Нет, - рявкнул Хозяин. - Жизнь будет теперь ему хуже смерти.

И Клава знала, что это - правда. Ленин, которого она знала, - с виду
обыкновенный, прищуренный, веселый человек с рыжей бородкой, - побеждал
Вселенную титанической силой своей мысли. Кем будет Ленин без этой силы,
скулящий, трясущийся старик, забывший все свои огненные слова? Клава уже
видела его сидящим перед окошком, глупо выпучившимся на свет, и Надежда
Константиновна будет кормить его из ложечки кашей, как Клава кормила Ваню,
будет читать ему вслух Энгельса, но он никогда, никогда уже не вспомнит,
кем он был раньше, и какая у него была сила. Никто не вернет ему больше
угасшую искру великого разума. Клава разжала веки, чтобы посмотреть на
Ленина в последний раз. Шапка свалилась с его головы в сугроб. Он сидел,
упершись кулаками в разрытый снег, и выл, блеюще и пронзительно, как воют
дураки, останавливаясь только, чтобы схватить нового воздуха. И не было
больше в бескрайней морозной пустыне никакого звука, кроме этого дрожащего,
заикающегося воя. Потом и он оборвался - наступила вечная тишина.

Все было кончено. Снежные деревья украшали белую равнину иллюзорными
воздушными садами. Трупы неподвижно темнели на снегу. В ущелье разверзшейся
Словом Хозяина земли входила небесная чернота, как подземная вода проникает
снова в некогда пересохшее речное русло. Хозяин стоял над полем последнего
боя, огромный и непоколебимый, как гора. Он смотрел туда, по пути снежного
провала, откуда приближалась ледяная тьма вселенского хаоса. Там был
восток, но оттуда уже никогда не должно было подняться солнце.

- Смотри, девочка, - сказал он. - В мире не будет больше теней.

- Сволочь, - ответила Клава, которой незачем больше было жить.

Ольга сжала ей пальцами щеку