Господи, да ведь он же еврей!
     Голос  донесся из-за окружающих его лиц. Мистер Ньюмен тут  же поднялся
на цыпочки так высоко, как только мог, - потому что  его до сих  пор держали
за шиворот. - Эй, прекратите молоть чепуху! - потребовал он.
     -  Боже  Всемогущий, неужели  не видно, что это Мойша? - Голос ворвался
сквозь кольцо вокруг мистера  Ньюмена и говоривший схватил его за  лацканы и
толкнул на стул. Ужас иглой пронзил его и он закричал: -  Неправда! Картина,
изображающая его младенцем  во время крещения  почему-то  промелькнула в его
сознании в тот  момент, когда  он почувствовал  удар по шее  и услышал,  как
рвется  его  пиджак.  Он  быстро сорвал очки и  повернулся  лицом, чтобы все
увидели. Его встретила пощечина  - женской рукой - и его толкали сзади. Мимо
него  проносились лица,  а он вырывался,  чтобы  коснуться ногами  земли, но
только  размахивал  ими в воздухе. Со времен службы  в армии к нему никто не
прикасался, умышленно не толкал, не дергал - он никогда не играл в  футбол и
не выполнял тяжелой работы, и это распалило его страх и чувство собственного
достоинства,  и  он продолжал кричать,  хотя не  понимал,  что  кричит, пока
что-то твердое не ударило его в плечо, и он завертелся вокруг себя и чуть не
упал, но, расставив  руки, удержал равновесие. И в этот момент он увидел под
ногами тротуар и понял, что находится на улице. Какое-то мгновение он стоял,
слыша,  но все еще ничего не видя, а потом услышал свой крик и почувствовал,
как саднит горло. - Я не такой, вы, придурки, я не такой! - и осознал, что в
одной руке он  поднял  свои очки, а другой, показывает  на  них. Вокруг него
толпились лица,  но он не знал, те ли это,  что так дурно обошлись с ним или
это просто любопытные прохожие. Но его  больше не  волновало  то,  какой  он
устроил скандал, ему и в голову не  приходило, что он устраивает скандал - и
в ярости,  смешанной с  распирающим его нарастающим  негодованием, он  начал
пробираться через лица к освещенному входу в зал и  снова руки на его плечах
и запястьях  остановили его. -  Не будьте придурками!  -  кричал он  в глаза
лицам, а назад возвращалось эхом: - Проклятый Мойша! Ну, ты, Мойша, Мойша!
     - Да нет же, вы, придурки...!
     - Они все так говорят, когда припрешь к стенке!
     Эти слова  он  услышал. Эти слова он услышал нормально  и громко, и они
остановили его.  Он посмотрел направо  и  увидел лицо и посмотрел налево. Он
обернулся вокруг  себя и  увидел  еще одно  лицо, исступленно вспоминая крах
попытки спорить с Гарганом о своем зрении... Теперь возле него осталось лишь
трое. Остальные, понял он, вернулись назад. Теперь и эти трое повернулись  и
пошли  мимо  него  к входу в  зал.  Он не хотел,  чтобы они  оставляли его в
одиночестве. Он вообще не  хотел  быть одиноким. Они должны были понять, что
он, Лоренс Ньюмен из семьи с  фамилией Ньюмен, которая прибыла из Олдвича, в
Англии в 1861 году и что у него дома есть фотографии, на которых запечатлены
его крестины и если бы они  сейчас хоть на минуту задержались на ступеньках,
он смог бы рассказать, как более  двадцати  лет он работал в  одной из самых
антисемитских корпораций Америки, и что он...
     Он ощутил толчок в грудь,  как  будто  в него попал  камень  и  сел  на
тротуар. Подняв глаза,  он увидел, как те трое входили  в  зал. Решительная,
но, по-видимому, безобидная рука поставила его  на ноги  и, подняв глаза, он
увидел полицейского.
     - Я не такой, - сказал он хрипло и перестал говорить.
     - Мистер, вам лучше пойти домой, - сказал полицейский.
     - Но я...
     - Как вы себя чувствуете? Вы ранены?
     -  Нет,  я  не  ранен. Но  они  сошли с  ума, они обезумели. Как они не
поймут, что я...?
     - Сейчас вам лучше пойти домой, - сказал полицейский. - Не связывайтесь
с этими  чокнутыми. У него был  очень  низкий голос и по  его уговаривающему
тону,  мистер  Ньюмен понял, что ему не  поверили.  Он заплакал,  его  грудь
сотрясалась от  начавшихся рыданий,  и он  пошел мимо полицейского. Он пошел
дальше по улице, с  открытым ртом, руки повисли по бокам. Тротуар уводил его
в сторону от верного направления и когда он снова ощутил себя  в своем теле,
он  сидел посреди высокой травы. Он встал и понял, что находился в  середине
незастроенного пустыря и что в шею  его жалит комар. Он пришлепнул  комара и
продолжил  осматриваться.   Долгое  время  он  не  мог  сориентироваться  на
местности, а потом увидел надземную железную  дорогу  и определил куда идти.
Он уже прошел половину пути домой.
     Только пройдя несколько  метров, он понял, почему ему потребовалось так
много времени, чтобы понять,  где он находится.  Его очки  свисали  с одного
уха. Когда он  надел их?  Или же кто-то в насмешку  ткнул их ему в  лицо? Он
остановился и осмотрел  очки.  Линзы  были  невредимы, но правая  дужка была
изогнута. Он  стоял,  пытаясь  выгнуть ее назад, но  потом отказался от этой
затеи, потому что на его лицо снова налетели комары. И он надел очки и пошел
дальше  через  пустырь.  Носу было неудобно,  потому  что  очки  были слегка
искривлены и впивались в переносицу, и очень скоро ему пришлось придерживать
их  на  ходу, чтобы они не так давили. И  тут  он вдруг не смог сдвинуться с
места  и разрыдался.  Он стоял в темноте, посреди высокой травы, прикрываясь
одной рукой, придерживая на носу очки другой. Он услышал собственное тяжелое
дыхание  и  частое  покашливание,  что  было  похоже  на  звуки,  издаваемые
простуженным ребенком,  и в то  же время что-то безумное  визгливо  смеялось
внутри него, а он был способен только трясти головой и продолжать рыдать.
     Когда  все  прошло, он нашел свой  носовой  платок, высморкался и вытер
лицо. Он выбросил платок, потому что  тот  насквозь промок, а потом вышел на
угол и направился  к дому. Выйдя на  тротуар,  он немного успокоился, потому
что  его перестала раздражать  мельчайшая  зола пустыря, и ускорил  шаг. Как
только он пошел  немного быстрее, он услышал позади  шаги другой  пары ног -
они вышли из золы и подходили к тротуару. Если они идут за мной, подумал он,
я их  прибью. Он остановился  и повернулся.  В темноте  к  нему  приближался
мужчина его роста.  Перед ним  остановился человек без пиджака и подтянул на
животе брюки.
     - Добрый вечер, мистер Ньюмен, - сказал мужчина.
     Напряженное   тело   мистера  Ньюмена  расслабилось.  Это  был   мистер
Финкельштейн.
     - Могу ли я вам как-то помочь? - спросил он.
     - Со мной все в порядке.
     Они постояли.
     - Думаю, вы хотите снять пиджак. Он выглядит не  совсем хорошо, - через
минуту сказал мистер Финкельштейн.
     Мистер  Ньюмен  начал  возражать,  и  увидел,  что половина его пиджака
свисает  с  плеча.  Он  потянул  вниз  за  край  рукава, и  половина пиджака
соскользнула и повисла у него на руке. Он снял вторую половину и свернул  их
вместе.
     - Вы идете домой?  Я бы хотел  пройтись с  вами,  если вы не против,  -
сказал  мистер  Финкельштейн,  подстраиваясь к его  медленным  шагам.  Целый
квартал они прошли молча. Наконец мистер Финкельштейн заговорил. -  Я видел,
что там  произошло. Мистер  Ньюмен, глядя прямо перед собой,  не отвечал. На
пустыре позади них в ночи громко засвиристели  сверчки.  Подождав  некоторое
время, Финкельштейн снова заговорил.
     -  Я  понял,  - сказал он,  - что они все равно придут  ко мне, и решил
сперва сам сходить к ним. Я стоял на улице. Я видел, что они с вами сделали.
     Мистер  Ньюмен  ничем  не  показал,   что  слышал  хоть  что-нибудь  из
сказанного. Они молча шли по кварталу.
     При дневном свете  он  попытался бы ускользнуть от Финкельштейна - даже
сейчас,  в ночной темноте, он покрывался пятнами от негодования от того, как
тот  пытался навязаться  ему,  в  то время как было  совершенно ясно, что он
хотел остаться незамеченным.
     И все же  пока  они шли  по темной  улице, мистер Ньюмен  ощутил острое
любопытство.  Что же теперь  хотел сказать ему мистер  Финкельштейн?  Против
желания он потянулся к нему. Не то, чтобы он думал о себе, что попал в такое
же положение, что и этот, неторопливо шагающий рядом с ним еврей, потому что
сознательно он о себе такого не думал. Дело было только в том, что он видел,
что тот обладает тайной, которая позволяла ему владеть собой и защищаться, в
то  время как  он  сам  метался  в смятении  в поисках  рецепта,  при помощи
которого мог бы снова вернуть себе чувство собственного достоинства.
     Он глянул  на  выдающуюся вперед челюсть мистера Финкельштейна и на его
нос картошкой.  Мистер Финкельштейн повернулся к нему и, несколько смущаясь,
заговорил.
     - Причина, почему я сейчас остановил вас, состоит в следующем, - сказал
он. Затем  он посмотрел вниз  на тротуар и подумал.  - Прежде всего, я прошу
понять  меня, -  вас я не собираюсь ни о чем просить. Я  вышел, чтобы добыть
информацию.  Что  должно  произойти,  то  и  произойдет,  и  я  не  могу это
остановить.  Каждый  день я  читаю  по несколько  газет.  Самые  разные,  от
коммунистических,  до самых реакционных. Такой я человек,  что не успокоюсь,
пока сам не пойму что происходит. Этого я понять не могу.
     Мистер  Ньюмен  понял,  что он  слушает. Потому  что  за низким голосом
мистера  Финкельштейна  предательски  выдавала свое  присутствие дрожь.  Это
привлекло  его.  Интуиция подсказала ему, что он может  это понять.  Человек
рядом с ним переживал сильное душевное  волнение.  Они продолжали идти. Этой
ночью он хотел встретиться с чем-нибудь понятым. Он  слушал низкий,  нервный
голос.
     - На  днях,  - осторожно  начал мистер Финкельштейн, - в магазин  зашел
незнакомый мне негр и спросил  сигареты "Кэмэл". У меня не было "Кэмэла" и я
сказал ему, что у меня их нет. - Для кого ты их бережешь, - сказал он, - для
Гольдберга?  Если бы мы  были на улице, я бы  ударил  его ящиком. В подобные
моменты, у меня возникают определенные чувства  к таким людям.  Они не часто
ко  мне  заходят. Но я стараюсь о них не думать.  Я говорю  себе,  - в конце
концов,  скольких  негров я  знаю? Лучше  будет,  если я скажу, что  мне  не
нравится этот  негр и тот.  Но у меня нет никаких прав обвинять  весь народ,
потому что всего народа я не знаю, вы  понимаете, о чем я? Если я никогда не
видел калифорнийское мамонтовое дерево, какое право я имею говорить, что оно
не так велико, как о нем говорят? Вы понимаете, о чем я? - Я не имею права.
     Они пересекли улицу, и мистер Финкельштейн продолжил. - А не понимаю  я
вот что,  - имейте  в  виду,  я прошу у вас  не об одолжении,  а информацию.
Понимаете?
     - Да, - сказал мистер Ньюмен. Он понял, что тот все  еще говорил с ним,
как с членом Фронта. Это успокоило его, потому что он  все еще опасался, что
мистер Финкельштейн намеревался заключить его в объятия  как брата. А теперь
он обнаружил, что чувствовал себя с  этим евреем вполне свободно, потому что
тот  вообще оказался ненавязчивым. - Я понимаю, о чем вы  говорите, - сказал
он.
     -  Чего  я не  понимаю,  так это того, как  так много  людей  могут так
завестись по отношению к евреям,  если во всем том зале не было хоть одного,
кто  знает -  сам, лично  -  больше  трех  евреев,  с  которыми  он  мог  бы
разговаривать.  Прежде  чем вы  ответите  мне,  я понимаю, как человек может
ненавидеть  целый  народ, потому что сам бываю в  подобной  ситуации,  когда
забываюсь. Но я не понимаю, как они могут так завестись,  чтобы в такую жару
идти вечером на собрание для  того, чтобы избавиться от евреев. Чувствовать,
э-э... неприязнь это одно. Но доводить себя до такого состояния и вести себя
таким образом... Этого я не понимаю. Как это можно объяснить?
     Мистер Ньюмен  переложил свернутый  пиджак в другую руку. - Большинство
из них не очень образованы, - рассудительно поднимая вверх брови, сказал он.
     - Да, но там я видел и  таких, которые выглядели  более  образованными,
чем я. Если  вы не  обидитесь  на мои  слова, я  думаю, что  вы тоже человек
образованный...  - Он запнулся, а затем  быстро сказал:  -  Мистер Ньюмен, я
хочу обсудить все открыто. Не то, чтобы я просил у вас одолжения, просто как
мужчина мужчине, я хочу понять. Если вы не возражаете, обсудите это со мной.
Почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда?
     Он стал дышать тяжелее и начал сопеть.
     -  Ну,  речь  не  идет именно  о вас... -  Теперь  Ньюмен  почувствовал
смущение,  потому что на  прямой искренний вопрос Финкельштейна он почему-то
не мог произнести честный ответ.
     - Но речь  идет именно обо мне, - сказал мистер Финкельштейн. - Если вы
хотите  чтобы  отсюда убрались евреи, значит,  вы хотите чтобы  убрался я. Я
что, делаю что-нибудь такое, что вам не нравится?
     - Это не  вопрос  того,  делаете ли  вы что-нибудь  такое,  что мне  не
нравится.
     - Да? Тогда чего же?
     - На самом деле вы ведь не хотите этого знать?
     - Почему же, разве вы не хотите мне это рассказать?
     Теперь  его  ожесточенное упрямство  сильно задело мистера  Ньюмена  за
живое  и,  появившаяся было  снисходительная  улыбка,  исчезла  -  выражение
превосходства на  его  лице ушло перед  возможностью  унизить себя,  оставив
мистера Финкельштейна с представлением, что  он так же глуп и нелогичен, как
та толпа, которая только что выбросила его из зала.
     -  Я скажу вам,  если  вы  хотите,  чтобы я  это сделал,  - сказал  он.
-Существует много  причин, почему люди не любят евреев. Например, у них  нет
принципов.
     - Нет принципов.
     - Да.  В торговле  можно  обнаружить что  они, например, мошенничают  и
обманывают. Это то, что люди...
     - Дайте мне разобраться. Сейчас вы говорите обо мне?
     - Ну, нет, не о вас, но... - его правая рука начала дрожать.
     -  Мистер Ньюмен, меня  не  интересуют  другие  люди.  Я  живу  в  этом
квартале, - они уже приближались к его  магазинчику,  - и  в  этом  квартале
больше  нет евреев, кроме  меня  и моей семьи. Я когда-нибудь  обманул вас в
торговле?
     - Дело не в этом. Вы...
     -  Сэр, я  прошу прощения.  Вам  не нужно объяснять  мне, что некоторые
евреи мошенничают в торговле. Об этом нет разговора. Лично я знаю совершенно
точно, что телефонная компания взимает пять центов за звонок по городу, хотя
может  получить  хорошую прибыль, взимая один цент. Это факт из официального
обследования коммунальных услуг. Телефонная компания  управляется и является
собственностью не-евреев.  Но  когда я опускаю пятак,  чтобы позвонить, я не
злюсь  на  вас  только  потому,  что  вы не-еврей.  И  не-евреи  по-прежнему
обманывают меня.  Мистер Ньюмен, я спрашиваю вас, почему вы хотите,  чтобы я
убрался отсюда.
     Они остановились возле освещенного окна магазина мистера Финкельштейна.
Квартал был безлюден.
     - Вы не понимаете, - кратко сказал Ньюмен, прижимая свою  дрожащую руку
к животу. - Дело  не в том, что сделали вы,  а в том, что делают другие люди
вашей национальности.
     Мистер Финкельштейн долго и пристально смотрел на него. - Иначе говоря,
когда вы смотрите на меня, вы меня не видите.
     - Что вы имеете в виду?
     -  То, что я сказал.  Вы  смотрите на меня и меня не видите.  Вы видите
что-то другое. Что  вы видите?  Вот  этого я и не  понимаю. Вы  сказали, что
против  меня вы ничего не имеете. Тогда почему же вы пытаетесь избавиться от
меня? Что вы видите такого, что раздражает вас, когда вы на меня смотрите?
     Голос  Финкельштейна исходил глубоко из его груди  и  Ньюмен неожиданно
понял, что эта дрожь в  голосе показывала, что  он в ярости. Он был разъярен
от самого  пустыря. И у  Ньюмена изменилось  представление о нем,  когда  он
стоял  так  и  смотрел  на его разгневанное лицо. Там,  где раньше он  видел
довольно  смешное,  неприятное и подобострастное  лицо, теперь он  обнаружил
человека,  мужчину трепещущего от  гнева. И почему-то  его гнев  сделал  его
понятным для  мистера Ньюмена. Его не вызывающий сомнений гнев, его упорство
и  сдерживаемая ярость открыли широкий канал в сущность Ньюмена, так же, как
в свое время это сделала Гертруда, когда сидела  напротив него  за столом  в
его  стеклянной кабине. И на  какое-то мгновение ему стало очень стыдно, что
Финкельштейн,  этот взрослый и совсем не смешной человек, отождествлял его с
тем  слабоумным сборищем в зале. Потому  что он не знал, как должен ответить
Финкельштейну член Фронта, человек охваченный ненавистью. Трудность состояла
в том, что у  него не было никаких претензий лично к Финкельштейну,  и он не
мог  стоять так лицом к этому  человеку,  как  сейчас,  -  а  теперь  он был
человеком - и говорить ему, что он не любит его, потому что не любит его. Он
также  не  мог  сказать  ему,  что  его  умение  зарабатывать  деньги   было
предосудительным,  потому  что  Финкельштейн, безусловно,  не  обладал таким
качеством.  Точно  так  же  невозможно  было  сказать  ему,  что  лично  он,
неопрятен,  потому  что  Финкельштейн   таким  не  был.  Это   правда,   что
Финкельштейн  часто  не брился  по  два дня кряду,  но  казалось ребячеством
предлагать  ему убраться из  квартала,  потому  что  он  недостаточно  часто
бреется. И, смотря теперь на Финкельштейна, Ньюмен  понял, что на самом деле
он  не  ощущал  к  нему  ненависти,  он  всегда  лишь  собирался начать  его
ненавидеть -  каждое утро, он  проходил мимо  этого человека зная, что в нем
заложена  склонность  вести  так,  как,  считается,  ведут   себя   евреи  -
мошенничать, или  быть грязным, или крикливым. То, что Финкельштейн не жил в
соответствии  с  ожиданиями,  не изменило отношение  к нему  Ньюмена.  А при
нормальном  течении  событий, его чувства никогда бы не изменились,  как  бы
правильно Финкельштейн не вел себя в квартале.
     Но  теперь  это чувство  изменилось.  Потому  что теперь  мистер Ньюмен
понял, что этому человеку он  мог ответить лишь то, что он не нравится  ему,
потому  что  у  него  лицо   человека,   который  может  сделать  что-нибудь
отвратительное.
     -  Мистер  Ньюмен, что вы видите,  когда  смотрите на меня?  - повторил
мистер Финкельштейн. Ньюмен тревожно смотрел на него.
     Приступ боли начал сводить живот  мистера Ньюмена.  Как будто все знаки
известного  ему мира поменялись,  как будто во  сне  изменились  номера  его
собственного  дома, название  его  улицы,  расположение  надземной  железной
дороги  по отношению  к углу, как будто  все то,  что было  истинным, теперь
стало трагически  ложным. Он почувствовал, как будто сейчас  его вырвет и он
расплачется. Не говоря  ни слова,  он  широкими шагами пошел прочь  и  перед
собой он видел лицо Гертруды  и то, как ее  чужеродная порочность рассеялась
тогда, в конторе  Арделла... чудо  после которого она стала привычной частью
его жизни...
     Улица вне  освещенного возле магазина  пространства была темной. Мистер
Ньюмен нырнул в темноту, как в закрытую комнату,  где можно укрыться. Взгляд
мистера  Финкельштейна был  на  его спине, причиняя все больше боли. Если бы
этот человек мог просто исчезнуть,  просто  уйти... ради Бога, просто уйти и
дать всем стать такими же, как прежде! Как прежде, как прежде, дать нам всем
стать как прежде! Он тихонько открыл входную дверь.
     На кухне горел свет. Мистер Ньюмен, со  свернутыми под мышкой обрывками
пиджака, на цыпочках прошел через гостиную и, не привлекая внимание  матери,
добрался  до  лестницы в  столовой и  молча  поднялся. На  верхней  площадке
лестницы он  увидел,  что  в спальне горит свет.  Он на  минуту  замешкался,
прошел по коридору над лестницей и вошел в спальню.
     Гертруда посмотрела на  него с кровати, где она развалилась  с журналом
Киносценарий в руках. Он положил свернутый пиджак на стул.  Она  не отводила
от него взгляда.
     Он сел рядом с кроватью на небольшой обитый сатином табурет. Ее рот был
приоткрыт, глаза  не  моргали, в то время как она пыталась понять, что с ним
произошло.
     - Ты порезался, -  сказала она и  села  на краю кровати. -  Где  это ты
порезался?
     - Через минуту я приму душ, - сказал он.
     - Что