на
ширинке и в  охотничьей куртке. Даже и сейчас  я  вижу золото этой комнаты и
мадам  Делорм  в  костюме мужского покроя,  восседающую  на каком-то  троне,
золотых рыбок в аквариуме, старинные карты, великолепно переплетенные книги;
чувствую ее тяжелую  руку  на своем плече и  помню, как она меня слегка даже
испугала своей  тяжелой  лесбийской  ухваткой.  Но  насколько приятнее  было
болтаться в  человсчсской похлебке, льющейся мимо вокзала Сен-Лазар -- шлюхи
в подворотнях;
     бутылки с сельтерской  на  всех столах; густые струи семени, текущие по
сточным  канавам.  Что может  быть лучше,  чем болтаться в этой  толпе между
пятью  и  семью часами вечера,  преследую  ножку или крутой бюст или  просто
плывя  по  течению  и чувствуя  легкое  головокружение.  В  те  дни я ощущал
странную удовлетворенность: ни свиданий,  ни  приглашений  на обед,  никаких
обязательств и ни гроша в кармане. Золотое время, когда у  меня  не  было ни
одного  друга.  Каждое   утро  --  безнадежная  прогулка  в  банк  "Америкен
экспресс",  и каждое  утро -- неизменный ответ банковского  клерка. Я ползал
тогда по городу, как  клоп,  собирая окурки, иногда  застенчиво, а иногда  и
нахально; сидел на садовых скамейках, втягивая  живот, чтобы остановить  его
нытье, или бродил По  Тюильри, глядя на безмолвные статуи, вызывавшие у меня
эрекцию...
     Всего только  год назад Мона и я каждый вечер, расставшись с Боровским,
бродили по улице Бонапарта. Площадь Сен-Сюльпис,  как и все в Париже, ничего
тогда для меня не значила. Я отупел  от разговоров  и от  человеческих  лиц,
меня  тошнило от  соборов, площадей, зоологических садов и прочей дребедени.
Сидя в красной спальне в неудобном плетеном кресле, от которого изнывала моя
задница, я  поднимал  книгу,  смотрел на красные обои и  слушал беспрерывный
говор вокруг...  Я помню эту красную спальню  и всегда открытый  сундук с ее
платьями, разбросанными  повсюду  в кошмарном беспорядке.  Красная спальня с
моими  галошами,   тростями,  записными  книжками,   к  которым  я  даже  не
прикасался,  и холодными  мертвыми рукописями... Париж! Это  был  Париж кафе
"Селект", кафе  "Дом",  Блошиного рынка, банка  "Америкен  экспресс", Париж!
Тросточки  Боровского,  его шляпы,  его  гуаши, его  доисторическая  рыба  и
доисторические же анекдоты. Из  всего  этого  Парижа  двадцать восьмого года
только один вечер отчетливо вырисовывается в моей  памяти --  вечер, когда я
уезжал в Америку. Удивительная  ночь с подвыпившим  Боровским,  дующимся  на
меня за то, что я танцую с каждой потаскушкой. Но ведь мы  уезжаем в Америку
завтра утром! Я говорил это каждой встречной бабе -- уезжаем завтра утром! Я
говорил  это блондинке с  агатовыми глазами. А пока я это говорил, она взяла
мою руку и зажала ее между своими ляжками. В уборной  я стою над писсуаром с
монументальной  эрекцией, и  мой фаллос кажется мне одновременно и тяжелым и
легким, как кусок свинца с крыльями. И пока я вот  так стою, вваливаются две
американки. Я вежливо приветствую их с членом в  руке. Они подмигивают мне и
уходят. Уже  в  умывальной, застегивая ширинку, я  снова вижу  одну из  них,
поджидающую свою подругу, которая все еще в уборной. Музыка долетает сюда из
зала,  и  каждую  минуту  может  появиться  Мона, чтобы  забрать  меня,  или
Боровский со  своей тростью с золотым набалдашником, но  я уже в  руках этой
женщины,  она  меня  держит,  и мне  все  равно, что произойдет  дальше.  Мы
заползаем в клозет,  я ставлю ее  у стены  и пытаюсь вставить  ей, но  у нас
ничего  не получается.  Мы  садимся  на стульчак,  пытаемся устроиться таким
способом, -- и опять безуспешно. Как мы ни стараемся, ничего не выходит. Все
это время  она сжимает  мой член в руке, как якорь спасения, но тщетно -- мы
слишком возбуждены. Музыка продолжает играть, мы вальсируем с ней из клозета
в  умывальную и танцуем там, и вдруг я  спускаю  прямо ей на платье,  и  она
приходит от этого в ярость. Пошатываясь, я  возвращаюсь к столу, а там сидят
румяный Боровский и Мона, которая встречает меня строгим взглядом. Боровский
говорит: "Слушайте,  едем все завтра в  Брюссель!"  Мы  соглашаемся. Когда я
вернулся  в  отель,  у  меня  началась  рвота.  Я заблевал  все  -- кровать,
умывальник, костюмы  и платья, галоши, нетронутые записные книжки и холодные
мертвые рукописи.
     И вот несколько месяцев спустя -- та же гостиница.
     Я опять в той же комнате и, спасибо Евгению, с пятьюдесятью  франками в
кармане. Я  смотрю во двор, но граммофон умолк.  Сундук  открыт, и вещи Моны
разбросаны, как и раньше. Она ложится на кровать,  не раздеваясь. Один, два,
три, четыре... Я боюсь, что она сойдет с ума... Как хорошо опять чувствовать
в постели под одеялом ее тело. Но надолго ли? Будет  ли это навсегда? У меня
предчувствие, что не будет.
     Она говорит так лихорадочно и быстро, словно не верит, что завтра опять
будет день. "Успокойся, Мона. Просто смотри на меня и молчи". В конце концов
она засыпает, и я вытаскиваю из-под нее свою руку. Мои глаза слипаются... Ее
тело -- рядом со мной, и оно будет тут... во  всяком  случае до утра...  Это
было  в феврале,  в порту;  метель  слепила мне глаза;  мы  расставались.  В
последний  раз  я увидел ее  уже  в  иллюминатор  каюты; она махала  мне  на
прощанье рукой... На  углу на  другой стороне улицы  стоял  человек в шляпе,
надвинутой  на  глаза.  Его жирные щеки  лежали на отворотах пальто. Мерзкий
недоносок, тоже  провожавший меня, недоносок с сигарой во рту. Мона, машущая
мне рукой... Бледное печальное лицо, непокорные волосы на ветру. Но сейчас
 --  эта печальная  комната и она, ее ровное дыхание, влага, все еще сочащаяся
у нее между ног, теплый кошачий запах, и ее  волосы у меня во рту. Мои глаза
закрыты. Мы ровно  дышим в лицо  друг другу. Мы так близко, и мы  -- вместе.
Америка  за три  тысячи  миль от нас. Это просто чудо, что она здесь, в моей
постели, дышит на меня и  что ее волосы у меня во рту. До утра ничего уже не
может случиться.
     Я  просыпаюсь  после  глубокого  сна  и  смотрю на  нее.  Тусклый  свет
пробивается  в окно.  Я  смотрю на ее чудесные непокорные волосы и чувствую,
как что-то ползет у меня по шее. Я смотрю на нее опять. Ее  волосы -- живые.
Я  отворачиваю простыню --  здесь  их еще  больше. Они расползлись  по  всей
подушке.
     На заре мы быстро собираемся и выскальзываем из гостиницы. Все кафе еще
закрыты. Мы идем по улице и чешемся.
     Мона голодна. На ней  тонкое платье.  Ничего у нее  нет, кроме вечерних
накидок, флакончиков  с  духами, варварских сережек,  браслетов  и помад. Мы
садимся  в  бильярдной на авеню Мэн и заказываем  кофе. Уборная не работает.
Пока  мы  найдем  другую  гостиницу,  пройдет  какое-то  время.  Мы сидим  и
вытаскиваем  клопов из волос друг у друга. Мона  нервничает. У  нее лопается
терпение. Ей нужна ванна. Ей нужно то, нужно это. Нужно, нужно, нужно...
     -- Сколько у тебя денег?
     Деньги!  Я  совершенно  забыл о них.  Отель "Соединенные Штаты".  Лифт.
Когда мы  ложимся  спать, еще совсем светло. Встаем в темноте, и первое, что
мне  надо  сделать  сейчас, --  это найти  деньги на  телеграмму  в Америку.
Телеграмму  недоноску с мокрой сигарой во  рту. Но как  бы то ни было, а  на
бульваре  Распай  есть испанка, которая никогда не откажет  в горячей еде. К
утру что-нибудь да случится.  По крайней мере мы  опять будем  спать вместе.
Без клопов. Грядет дождливый сезон. Простыни -- без единого пятнышка... "


2

     Новая жизнь начинается для меня  на вилле Боргезе. Сейчас только десять
часов,  а мы уже позавтракали и даже  прогулялись. Теперь у нас в доме живет
некая особа по имени Эльза.  "Не валяй дурака, хотя  бы  несколько дней", --
предупредил меня Борис.
     День начался великолепно: яркое небо, свежий ветер, чисто вымытые дома.
По пути на почту мы с  Борисом обсуждаем книгу. "Последнюю книгу". Она будет
написана анонимно.
     Так вот, у нас появилась Эльза. Она играла  для нас сегодня утром, пока
мы были в постели. "Не валяй дурака,  хотя бы  несколько дней".  Я согласен.
Эльза  -- горничная, я -- гость.  Борис -- важная  персона. Начинается новая
эпопея.  Я смеюсь, пока все  это пишу. Борис,  эта лиса,  знает,  что должно
случиться. У него нюх на такие вещи. "Не валяй дурака..."
     Борис  как  на иголках. В любой  момент может появиться  его жена.  Она
весит больше  восьмидесяти килограммов, эта дама. Борис весь умещается у нее
на  ладони. Такова ситуация. Он объясняет мне все это, когда мы возвращаемся
вечером домой. Все,  что он Говорит, трагично,  но и  смешно,  и  я не  могу
сдержаться и смеюсь ему в  лицо. "Почему ты смеешься?" --  спрашивает  Борис
серьезно,  но  тут  же  начинает  смеяться сам;  он  смеется  со  всхлипами,
истерическими взвизгами, смеется, как беспомощный мальчик, который понимает,
что, сколько бы он ни напялил на себя сюртуков, из него никогда не получится
настоящий мужчина. Борис мечтает сбежать и  изменить имя. "Пусть эта  корова
забирает все, -- хнычет он, -- только пусть оставит меня в покое". Но прежде
ему   надо   сдать  квартиру,  подписать   документы   и   выполнить  тысячи
формальностей, для чего он и держит сюртук. Размеры этой женщины грандиозны.
Они-то и пугают  его более всего прочего. Если  бы он вдруг увидел ее сейчас
стоящей на ступенях, то, вероятно, упал бы в обморок. Вот как он ее уважает!
     Итак, не надо валять дурака с Эльзой. Она  тут для того, чтобы готовить
завтрак и показывать квартиру будущим постояльцам.
     Но  Эльза деморализует  меня.  Немецкая  кровь. Меланхолические  песни.
Сходя  по  лестнице сегодня утром,  с запахом кофе в ноздрях, я уже напевал:
"Es war so scbon gewesen" . Это к завтраку-то! И потом этот  молодой человек
наверху со своим Бахом. Эльза говорит:
     "Ему нужна  женщина".  Эльзе тоже  кое-что  нужно. Я это чувствую. Я не
сказал  Борису, но сегодня утром, пока он  чистил зубы, она рассказывала мне
про Берлин и тамошних женщин, которые очень аппетитны сзади, а повернутся --
и, пожалуйте, сифилис!
     Мне кажется, что Эльза посматривает на меня с тоской. как на остатки от
завтрака. Сегодня, после  обеда,  мы  оба  пошли  в  студию,  чтобы  кое-что
написать. Мы сидели спина к спине за нашими  пишущими  машинками. Она начала
письмо  своему любовнику в Италии, но  у нее  заело машинку. Бориса не  было
дома -- он ушел на  поиски дешевой  комнаты, куда  тут же переберется, когда
сдаст  квартиру.  Ничего не оставалось делать,  как  подъехать  к Эльзе. Она
этого хотела, но все-таки  мне  было  ее  немного жалко. Она написала только
одну строчку своему любовнику -- я прочел  ее, когда  нагибался к ней сзади.
Но ничего не поделаешь. Это все проклятая немецкая музыка, сентиментальная и
грустная. Она  расслабляет  меня. А потом -- эти ее бисерные  глазки,  такие
горячие и печальные одновременно.

     ______________
     [1] Это было бы так прекрасно (нем.).

     Когда все было  кончено, я попросил Эльзу сыграть что-нибудь для  меня.
Она  музыкантша, эта  Эльза, хотя ее музыка и  звучит так, точно кто-то бьет
горшки.  Что ж, я ее понимаю. Она говорит,  что везде с ней случается одно и
то  же.  Везде ее подстерегает  мужчина, в  результате ей приходится бросать
место; потом аборт; потом новое место и новый мужчина, и всем насрать на нее
с  высокого дерева, все хотят  только  пользоваться ею.  Все это она говорит
мне, сыграв  Шумана  --  Шумана, этого плаксивого сентиментального немецкого
нытика! Мне жалко  Эльзу, но в то же время наплевать на нее -- баба, которая
играет Шумана, должна уметь не попадаться на каждый  встречный поц.  Но этот
Шуман...  он хватает меня за  душу, отвлекает от скулящей Эльзы, и мои мысли
уносятся в прошлое. Я думаю о Тане,  о своей жизни и о том, что безвозвратно
кануло в Лету.  Я  вспоминаю  летний  день в Гринпойнте, когда немцы громили
Бельгию,  а мы,  американцы,  еще были достаточно богаты, чтоб  не думать  о
судьбе  какой-то  нейтральной  Бельгии.  Мы  были  еще настолько наивны, что
слушали  поэтов и  сидели  вокруг спиритических столов,  "выстукивая" духов.
Воздух был  напоен  немецкой музыкой -- ведь все это  происходило в немецком
районе  Нью-Йорка,  более немецком, чем сама  Германия.  Мы  выросли  там на
Шумане, на Гуго Вольфе, на кислой капусте, кюммеле и картофельных клецках...
Я  помню, в  тот же  вечер был  устроен очередной спиритический  сеанс, и мы
сидели за  большим  столом. Занавески были опущены, и какая-то дура пыталась
вызвать дух Иисуса Христа. Мы  держались за руки под столом, и  моя  соседка
запустила  два  пальца в ширинку моих брюк. потом я помню, как мы лежали  на
полу  за  пианино, пока кто-то пел  унылую песню... Я помню  давящий  воздух
комнаты и сивушное  дыхание моей партнерши. Я смотрел на педаль, двигавшуюся
вниз и  вверх с механической точностью -- дикое, ненужное движение. Потом  я
посадил свою партнершу на себя и уперся ухом в резонатор пианино.
     В комнате было темно, и ковер был липким от пролитого кюммеля... Дальше
все  было  в  каком-то  тумане...  Мне  казалось,   что  светает,  что  вода
переливается через синий лед, над которым висит туманная дымка, что глетчеры
ползут  в  изумрудную синеву, что серны и антилопы проносятся  мимо, золотые
сомы щиплют водоросли и моржи прыгают через Полярный круг...
     Эльза сидит у  меня на  коленях. Ее глаза -- как пупки.  Я смотрю на ее
влажный блестящий рот и покрываю его своим. Она мурлычет:
     "Es war  so schon  gewesen..." Ax, Эльза, ты еще не знаешь, что все это
для меня значит, ваш "Trompeter von  Sackingen".  Немецкие хоровые общества,
Швабен Халле, Turnverein...  links urn, rechts um...[1] , а затем
удар веревкой по заднице.
     Я  уже  говорил, что день начался божественно. Только этим  утром после
нескольких недель пустоты я снова физически ощутил Париж. Может, это потому,
что во мне начала  расти Книга. Я повсюду ношу ее  с собой. Я хожу по городу
беременный, и полицейские  переводят  меня  через дорогу. Женщины  встают  и
уступают мне место. Никто больше не толкает  меня. Я  беременный. Я ковыляю,
как утка, и мой огромный живот упирается в мир.

     ___________
     [1] Трубач  из Зекингсна...  Союз  физкультурников... налево
кругом, направо кругом... (нем).

     Сегодня утром, по пути на почту,  мы  с Борисом поставили окончательную
печать одобрения на  нашу  книгу.  Мы с  Борисом изобрели  новую  космогонию
литературы. Это будет новая Библия --  Последняя Книга. Все, у кого есть что
сказать, скажут свое слово здесь -- анонимно. Мы выдоим наш век, как корову.
После нас не будет новых книг по крайней мере целое поколение. До сих пор мы
копошились в  темноте и двигались инстинктивно. Теперь у  нас будет сосуд, в
который мы вольем живительную влагу, бомба, которая взорвет мир, когда мы ее
бросим.  Мы запихаем  в нее  столько  начинки, чтоб  хватило на все  фабулы,
драмы, поэмы, мифы и фантазии для всех будущих писателей. Они будут питаться
ею тысячу  лет.  В этой  идее  --  колоссальный потенциал. Одна мысль  о ней
сотрясает нас.
     День идет  бодрым шагом. Я стою  на галерее  у Тани. Внизу, в гостиной,
разыгрывается  драма. Главный  драматург болен, и отсюда, сверху, его  череп
выглядит еще более опаршивевшим, чем всегда. Его волосы -- солома. Его мысли
 --  солома.  Его жена   --   тоже солома. но немного еще  влажная.  Я  стою  на
балконе и жду Бориса.
     Мне  еще  никто  не  сказал,  в  чем,  собственно,  заключается  драма,
происходящая внизу. Но я догадываюсь. Они  стараются отделаться от меня. А я
все-таки здесь, в ожидании обеда, и даже раньше, чем обыкновенно.
     Таня  настроена враждебно.  Ее раздражает, если я  замечаю еще  что-то,
кроме нее. По калибру моего  возбуждения она понимает, что сейчас ничего для
меня не значит.  Она  знает,  что сегодня  я не собираюсь  ее удобрять.  Она
знает, что во мне что-то зреет и это "что-то" превратит ее  в  ноль.  Она не
слишком сообразительна, но тут она хорошо сообразила...
     У Сильвестра  вид  более  удовлетворенный.  Он будет обнимать  Таню  за
обедом.  Даже  сейчас   он  не  прерывает  чтения  моей  рукописи,  готовясь
воспламенить мое "я" и использовать его против Таниного.
     Любопытное сборище будет здесь сегодня. Сцена уже почти готова. Я слышу
позвякивание  стаканов.  Приносят вино.  Когда опустеют  стаканы,  Сильвестр
вылезет наконец из своей болезни.
     Вчера вечером  у Кронстадтов мы разработали  сегодняшнюю  программу. Мы
решили, что женщины должны страдать, а за кулисами должны происходить ужасы,
бедствия, насилие, горе и слезы -- как можно больше. Это не случайность, что
люди, подобные нам, собираются в Париже.  Париж --  это эстрада,  вертящаяся
сцена. И  зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и
не создаешрам. Они начинаются в другюоместах. Париж подобен щипцам, которыми
извлекают  эмбрион из матки и помещают  в инкубатор.  Париж -- колыбель  для
искусственно рожденных.  Качаясь в  парижской люльке, каждый может мечтать о
своем  Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так нс Вена, как
в  Париже.  Все  достигает  здесь  своего  апогея. Одни  обитатели  колыбели
сменяются другими. На стенах парижских  домов вы можете прочесть, что  здесь
жили Золя, Бальзак, Данте,  Стриндберг -- любой, кто  хоть что-нибудь  собой
представлял. Все когда-то жили здесь. Никто не умирал в Париже...


3

     Воскресенье! Я ушел  из виллы Боргсзе перед  завтраком,  как  раз когда
Борис садился за стол.
     Можно ли болтаться весь день по улицам с  пустым желудком, а иногда и с
эрекцией? Это одна  из  тех  тайн,  которые легко  объясняют  так называемые
"анатомы души". В  послеполуденный час, в  воскресенье,  когда пролетариат в
состоянии тупого безразличия захватывает улицы,  некоторые из них напоминают
вам продольно рассеченные детородные органы,  пораженные шанкром.  И как раз
эти  улицы  особенно притягивают  к  себе. Например,  Сен-Дени  или Фобур дю
Тампль. Помню, в прежние  времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе
босяцкой  Бауэри меня всегда  привлекали  десятицснтовые кунсткамеры, где  в
окнах  были  выставлены   гипсовые  слепки  различных  органов,   изъеденных
венерическими   болезнями.  Город   --  точно  огромный   заразный  больной,
разбросавшийся по постели.  Красивые же улицы выглядят  нс так отвратительно
только потому, что из них выкачали гной.
     В  Сите Портье, около площади Комба, я останавливаюсь и несколько минут
смотрю на  это  потрясающее убожество. Прямоугольный двор, какие можно часто
видеть сквозь подворотни старого  Парижа. Посреди двора -- жалкие постройки,
прогнившие  настолько, что  заваливаются  друг  на друга,  точно  в утробном
объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих
отбросов.  Закат  меркнет,  а с  ним  меркнут  и  цвета.  Они  переходят  из
пурпурного  в  цвет  кровяной  муки,  из перламутра в  темно-коричневый,  из
мертвых  серых тонов в цвет голубиного помета. Тут и  там в окнах кривобокие
уроды, хлопающие  глазами, как  совы. Визжат бледные  маленькие  рахитики со
следами родовспомогательных щипцов.  Кислый запах  струится от стен -- залах
заплесневевшего матраца. Европа -- средневековая, уродливая,  разложившаяся;
си-минорная симфония.  Напротив  через  улицу в "Сине-Комба"  для постоянных
зрителей крутят "Метрополис".
     Возвращаясь, я припомнил книгу, которую читал всего лишь несколько дней
назад:  "Город похож  на  бойню. Трупы,  изрезанные мясниками  и  обобранные
ворами, навалены повсюду  на улицах... Волки  пробрались в город  и пожирают
их,  меж  тем  как чума  и  другие  болезни  вползают  следом  составить  им
компанию... Англичане приближаются к  городу, все кладбища которого охвачены
пляской  смерти..." Это описание Парижа  времен  Карла Безумного. Прелестная
книга!  Освежающая, аппетитная. Я все еще под впечатлением. Я плохо знаком с
бытовыми   подробностями   Ренессанса,   но  мадам  Пимпернель,   п