тсипеть  и  отскрипеть за сколько-то  франков в час --  и к  черту
остальное! Грустно  все  это! Так же  грустно,  как если  бы  старик  Евклид
глотнул синильной кислоты. Царство Идеи  нынче настолько  задавлено разумом,
что в мире ничто уже не способно породить музыку, ничто, кроме  пустых мехов
аккордеона,  из которых  со  свистом вырываются  звуки, раздирающие  эфир  в
клочья. Говорить о  музыке в Дижоне -- все равно что мечтать  о шампанском в
камере  смертников. Нет,  к  здешней  музыке я был равнодушен. Более того, я
даже перестал думать о женщинах -- настолько все здесь было мрачно, холодно,
серо, безрадостно и безнадежно.
     У  меня была масса времени и  ни гроша в кармане. Два-три часа в день я
должен  был вести уроки разговорного английского -- вот и все.  А зачем этим
беднягам английский язык? Мне было их жаль до слез.
     Я  начал с урока, посвященного физиологии любви. Рассказывал о том, как
происходит  половой  акт у слонов!.  Мои  слушатели  были  ошеломлены. После
первого  урока  английского ученики  толпились  у дверей,  поджидая меня. Мы
великолепно поладили.  Они  задавали мне самые разнообразные  вопросы, точно
только вчера  родились,  а  я не  просто не возражал,  но  даже  приучал  их
задавать мне самые щекотливые вопросы. Спрашивайте что хотите! --  таков был
мой  лозунг. Я здесь  полномочный представитель царства  свободного  духа. Я
здесь, чтобы пробудить ваше воображение. "В известном смысле, -- сказал один
знаменитый астроном, -- материальная вселенная как  бы исчезает, подобно уже
рассказанной истории, рассеивается, подобно видению". Вот это общее мнение и
есть основа того, что называется  образованием. Но я этому не верю. Я вообще
не верю тому, чем эти сукины дети норовят нас накормить.
     Между  уроками,  если  мне нечего  было  читать,  я  поднимался  наверх
поболтать с  классными  наставниками.  Эти  люди были  полными,  абсолютными
невеждами  --  особенно   в  области  искусства.  Они   были  почти  так  же
невежественны, как их ученики. Мне казалось, что я попал в маленький частный
сумасшедший дом, откуда нет выхода.
     Бродя  по  двору  с  пустым брюхом, я  начинал чувствовать себя  слегка
помешанным.  Как  несчастный Карл  Безумный,  только  у меня  не было  Одетт
Шандивер, с которой  я  мог бы  сыграть в подкидного.  Я должен был стрелять
сигареты у лицеистов и частенько  жевал  черствый хлеб на  уроках. Моя печка
все время гасла, и скоро у меня не осталось щепок для растопки.
     Чувство бесконечной бессмысленности охватывало меня всякий раз, когда я
подходил к воротам лицея. Снаружи он выглядел мрачным и заброшенным, внутри
 --   заброшенным  и мрачным.  Сам  воздух,  казалось,  был  пропитан  грязной
бесплодностью, туманом книжных наук. Шлак и пепел прошлого.
     Через неделю после приезда мне уже казалось, что я здесь всю жизнь. Это
был  какой-то  липкий, назойливый, вонючий  кошмар,  от которого  невозможно
отделаться.  Думая  о  том,  что  меня  ждет,  я  приходил в  полуобморочное
состояние.
     От тумана  и  снега, от этих холодных широт, от напряженных занятий, от
синего кофе  и хлеба без  масла, от  супа  из чечевицы, от  бобов со  свиным
салом,  от  засохшего  сыра,  недоваренной  похлебки  и  мерзкого  вина  все
обитатели этой каторжной тюрьмы  страдают запорами. И именно тогда, когда мы
начинаем лопаться от дерьма, замерзают сортирные трубы. Кучи дерьма  растут,
как муравейники,  и от  холода превращаются  в камень. По четвергам приходит
горбун с  тачкой,  скребком  и щеткой и, волоча ногу, убирает эти  замерзшие
пирамидки. В коридорах  повсюду  валяется туалетная бумага, она прилипает  к
подошвам,  как клейкая лента для мух. Когда на улице  теплеет, запах  дерьма
становится особенно острым. Утром мы стоим над этим спелым дерьмом с зубными
щетками в руках, и от нестерпимого смрада кружится голова. Мы стоим вокруг в
красных фланелевых рубахах и ждем своей очереди, чтобы сплюнуть в дыру;
     похоже  на  знаменитый  хор  с  наковальней из  "Трубадура",  только  в
подтяжках.  Ночью,  когда  у  меня  схватывает живот,  я бегу вниз в  сортир
господина Инспектора,  около  въезда  во  двор.  Мой сортир  не  работает, а
стульчак  всегда  испачкан  кровью.  Сортир  господина  Инспектора  тоже  не
работает, но там можно хоть сесть.
     Я  слышу, как по коридору бегают крысы, как они грызут  что-то над моей
головой между деревянными балками. Лампочка  горит зеленовато-желтым светом,
и в комнате, которая никогда не проветривается, -- сладковатый  тошнотворный
запах.
     Я -- один с моим огромным пустым страхом и тоской. И со своими мыслями.
В этой комнате нет никого,  кроме меня, и  ничего, кроме моих мыслей и  моих
страхов.  Я могу думать здесь о  самых диких вещах, могу плясать, плеваться,
гримасничать, ругаться, выть -- никто не узнает об этом,  и никто не услышит
меня. Мысль, что я  абсолютно один, сводит меня с  ума.  Это как  роды.  Все
обрезано.   Все   отделено,   вымыто,   зачищено;   одиночество   и  нагота.
Благословение и  агония.  Масса пустого времени. Каждая секунда наваливается
на вас, как гора. Вы тонете в ней. Пустыни, моря, озера, океаны. Время бьет,
как топор  мясника. Ничто. Мир. Я  и не-я. Умахарумума. У всего  должно быть
имя. Все надо выучить, попробовать, пережить.
     В  коей памяти возникают все  женщины, которых я  знал.  Это  как цепь,
которую  я выковал из своего  страдания.  Каждая соединена  с  другой. Страх
одиночества,  страх  быть рожденным. Дверца матки всегда распахнута. Страх и
стремление  куда-то.   Это  в  крови  у  нас  --  тоска  по  раю.  Тоска  по
иррациональному. Всегда по  иррациональному. Наверное, это  все начинается с
пупка. Перерезают пуповину, дают шлепок по заднице, и -- готово! -- вы уже в
этом мире,  плывете по течению, корабль  без  руля. Вы смотрите на звезды, а
потом на свой  собственный пуп. У вас везде  вырастают глаза -- под мышками,
во  рту, в волосах,  на пятках.  И далекое  становится близким, а близкое --
далеким. Постоянное движение, выворачивание наизнанку, линька.  Вас крутит в
болтает долгие годы, пока вы не попадете в мертвый, неподвижный центр, и тут
вы  начинаете  медленно гнить,  разваливаться  на  части.  Все, что  от  вас
остается, -- это имя.


14

     Только весной мне удалось  наконец вырваться из этой каторжной тюрьмы и
только благодаря счастливому обстоятельству. Карл  написал мне, что в газете
освободилось  место  "на  верхнем этаже"  и что,  если  я  хочу получить эту
работу, он  пришлет мне деньги на проезд. Я  немедленно телеграфировал Карлу
и, как  только  получил  деньги,  помчался  на  вокзал,  не  сказав ни слова
господину Директору и всем прочим. Я просто исчез.
     Приехав,  я тут же направился в гостиницу к Карлу.  Он открыл мне дверь
совершенно  голый.  В  постели,  как  всегда, лежала  женщина.  "Не  обращай
внимания, -- сказал он. -- Она спит. Если тебе нужна баба, ложись с ней. Она
недурна". Он откинул  одеяло,  чтобы я мог ее  увидеть. Однако в этот момент
меня занимало другое. Я был очень  возбужден, как всякий человек, только что
сбежавший из  тюрьмы,  и мне  хотелось все видеть и все слышать.  Дорога  от
вокзала  теперь казалась мне  длинным сном, а мое  отсутствие -- несколькими
годами жизни.
     Только сев и как следует осмотрев комнату, я наконец понял, что снова в
Париже. Сомневаться  не  приходилось --  это  была комната Карла, похожая на
смесь  беличьей клетки  и сортира. На столе еле  умещалась даже  портативная
пишущая  машинка,  на  которой  он печатал  свои  статьи. У него так всегда,
независимо от того, один он или с бабой. Открытый  словарь  всегда лежал  на
"Фаусте" с  золотым  обрезом,  тут  же --  кисет с  табаком,  берет, бутылка
красного вина, письма, рукописи, старые газеты,  акварельные краски, чайник,
зубочистки,  английская  соль,  грязные  носки,  презервативы и т.п. В  биде
валялись апельсиновые корки и остатки бутерброда с ветчиной.
     --  В шкафу есть какая-то еда, -- сказал  Карл. -- Закуси.  А я займусь
профилактикой.
     Я нашел бутерброд и обгрызенный кусок сыра. Пока я уписывал бутерброд и
сыр,  запивая их красным вином, Карл сел на  кровать и  вкатил себе здоровую
дозу аргирола.
     -- Мне понравилось твое письмо о Гете, -- сказал он, вытираясь грязными
подштанниками. -- Я сейчас покажу тебе ответ -- я вставляю его в свою книгу.
Плохо,  что ты не немец. Чтобы  понять Гете, надо быть немцем.  Я сейчас  не
буду тебе  это  объяснять.  Я обо  всем этом напишу  в своей  книге... Между
прочим, у  меня новая девица -- не эта, эта полоумная,  -- по  крайней  мере
была до прошлой недели. Не  знаю, вернется  она или  нет. Она жила здесь все
время, пока ты был в отъезде. Потом нагрянули родители и забрали ее с собой.
Они сказали, что ей всего пятнадцать.  Представляешь себе? Я чуть в штаны не
наложил...
     Я  начал  смеяться.  Это очень  похоже  на Карла  --  вляпаться в такую
историю.
     -- Чего ты смеешься? Меня могут  посадить  в тюрьму. К счастью, я ее не
зарядил. И это странно, потому что она никогда не предохранялась. Ты знаешь,
что  меня спасло? По  крайней мере я так думаю.  "Фауст"! Не смейся.  Папаша
заметил  его  на столе. Он спросил меня,  читаю ли я по-немецки. Потом начал
просматривать остальные  книги.  К  счастью. Шекспир был  тоже  открыт.  Это
произвело на него грандиозное впечатление. Он сказал, что, по его мнению, я
 --  серьезный парень.
     -- А сама девчонка? Она-то что сказала?




     -- Она перепугалась насмерть. Понимаешь ли, когда она переехала ко мне,
у нее  были небольшие часики; во всей этой суматохе  мы не могли их найти, и
мать стала  кричать,  что, если я  не  найду часов,  она вызовет полицию. Ты
видишь, что у меня тут делается! Я перерыл все сверху донизу и не мог  найти
этих проклятых  часов.  Ее мать совсем взбесилась. Но  мне  она понравилась,
несмотря  ни на  что.  Она красивее  дочери. Погоди, я  покажу  тебе письмо,
которое я начал ей писать... Я влюблен в нее...
     -- В мать?
     --  Конечно. Почему нет?  Если бы я сперва  увидел мать,  я бы даже  не
посмотрел на  дочь. И  откуда  мне было знать, что  ей всего  пятнадцать?  В
постели как-то не приходит в голову спрашивать у бабы, сколько ей лет.
     -- Послушай, Джо, тут что-то не так. Ты случайно не пиздишь?
     -- Я?! А вот посмотри-ка! -- И он показал мне акварели этой девчонки --
забавные рисунки:
     нож и  батон, чайник и  стол, все -- в  обратной  перспективе.  --  Она
влюбилась в меня, -- сказал Карл. -- Вообще она совсем ребенок. Я  напоминал
ей,  когда надо  чистить зубы, и  показывал,  как носить шляпу.  Посмотри --
леденцы на палочках! Я покупал ей леденцы каждый день -- она их любит.
     -- Что же она сделала, когда пришли родители? Подняла крик?
     --  Всплакнула  немножко,  и все.  Что  она  могла  сделать?  Она  ведь
несовершеннолетняя... Пришлось пообещать, что я никогда ее больше не увижу и
не буду ей писать. И вот теперь меня очень интересует, вернется ли она. Ведь
когда мы  встретились, она  была  девушкой.  Любопытно,  сколько  она сможет
вытерпеть  без мужчины. Она сходила с ума по этому делу. Заездила  меня чуть
не до смерти.
     В это время  проститутка проснулась и стала спросонья тереть глаза. Она
тоже  показалась  мне  очень  молоденькой.  К  тому  же  она  была  довольно
хорошенькая, но глупая  как  пробка.  Она тут же  захотела  узнать, о чем мы
говорим.
     -- Слушай, она живет здесь  же,  на третьем этаже,  -- сказал  Карл. --
Хочешь пойти к ней? Я это тебе устрою.
     Я не знал,  хочу ли я идти с этой девицей или нет, но  когда Карл снова
взялся  за нее,  я  решил, что  хочу, и  поинтересовался, не устала ли  она.
Глупый  вопрос. Шлюха никогда  не устает. Некоторые из них засыпают, пока вы
над  ними трудитесь.  Как  бы то ни было,  решили, что я пойду к  ней. Таким
образом, и за ночлег не придется платить.
     Утром  я  снял  номер,  выходящий  в  маленький  парк,  куда  приходили
завтракать расклейщики плакатов. В полдень я  зашел за Карлом, чтобы пойти с
ним перекусить. Пока меня не было, он и ван Норден завели новое правило
 -- ходили завтракать в "Куполь".
     -- Почему в "Куполь"? -- спросил я.
     --  Почему в "Куполь"? -- повторил Карл. -- Потому что там каждый  день
подают овсянку, а от нее хорошо работает желудок.
     -- Понятно.
     С  тех пор все идет по-прежнему. Карл,  ван  Норден и я ходим вместе на
работу и с работы. Мелкие дрязги, мелкие  интриги. Ван Норден  все еще  поет
свою песню  насчет б..дей  и необходимости  вычистить грязь из нутра. Только
сейчас он  нашел себе  новое занятие.  Он понял, что  мастурбировать гораздо
проще, чем бегать за шлюхами, я очень удивился, когда он мне об этом сказал.
Вот  уж никогда бы не  подумал, что  такой человек,  как  ван Норден,  может
получать  удовольствие от  мастурбации.  Еще больше  я удивился,  узнав, как
именно он это делает.  По его  словам, он  изобрел  новый способ. "Ты берешь
яблоко,  --  сказал  он,  -- прорезаешь  посередине  дыру  и  смазываешь  ее
кольдкремом. Попробуй как-нибудь. Сначала  можно просто спятить.  Но, что ни
говори, а это и дешево, и времени не теряешь".
     "Между прочим, --  продолжал  он, перескакивая на  новую тему,  -- твой
приятель Филмор в больнице.  По-моему, он сошел  с ума.  По крайней мере так
мне сказала его  девка. Пока тебя  тут не  было, он связался с француженкой.
Они все  время скандалили.  Она здоровая,  огромная бабища,  притом довольно
дикая. Я с удовольствием подъехал бы к ней, да ведь без глаз можно остаться.
У Филмора все  время  руки и  морда были  исцарапаны. Да  и у  нее вид часто
помятый. Ты знаешь этих французских блядей  -- когда они влюбляются,  им нет
удержу".
     Да, в мое отсутствие здесь явно  произошли некоторые перемены. Мне было
жалко Филмора. Он сделал для меня много хорошего. Оставив ван Нордена, я сел
в автобус и поехал прямо в больницу.
     Врачи еще не решили, окончательно ли Филмор сошел с рельсов или нет. Во
всяком  случае, я  нашел его наверху  в отдельной палате и, по-видимому, без
особенного надзора. Когда  я пришел,  он только  что вылез из  ванны. Увидев
меня, он начал плакать.
     -- Все кончено! -- заявил он тут же.  -- Они говорят, что я сумасшедший
и у  меня,  может  быть, даже  сифилис. И мания величия. -- Он повалился  на
кровать  и  безмолвно  рыдал  некоторое время.  Потом вдруг поднял  голову и
улыбнулся, как просыпающаяся птица.  -- Почему они  поместили меня  в  такую
дорогую палату? -- спросил он. -- Почему они не положили меня в общую палату
или в сумасшедший дом? Мне нечем платить за  все это. У меня осталось только
пятьсот долларов.
     -- Вот потому-то они и держат тебя здесь, -- сказал  я. -- Когда у тебя
кончатся деньги, ты тут же отсюда вылетишь.
     Мои слова произвели на Филмора  впечатление. Не успел я договорить, как
он отдал мне свои часы с цепочкой, булавку для галстука, бумажник и проч.
     -- Подержи у себя, -- сказал он. -- А то эти сволочи  меня обчистят. --
Тут он засмеялся странным, невеселым смехом,  каким редко смеются нормальные
люди. -- Я знаю, ты думаешь, что я сошел  с ума,  --  сказал Филмор. -- Но я
хочу загладить  свою вину.  Я хочу жениться. Ты понимаешь, я не  знал, что у
меня  триппер.  Я  заразил  ее,  к  тому  же  она  беременна  от  меня.  Мне
безразлично, что со мной будет,  но я хочу  на ней  жениться. Я так и сказал
доктору, а он говорит, чтоб я подождал с женитьбой, пока не поправлюсь. Но я
никогда не поправлюсь. Я знаю. Это конец.
     Слушая его, я не мог удержаться от смеха. Мне было непонятно, что с ним
случилось. Но, так или иначе, я обещал Филмору  навестить его  девушку и все
ей объяснить. Он просил меня присмотреть  за ней, помочь чем можно.  Сказал,
что полностью на меня полагается и т.д. и т.п. Чтобы успокоить его, я обещал
все. Вообще говоря,  он не показался мне таким уж сумасшедшим, просто слегка
свихнувшимся. Обычная  англосаксонская болезнь  -- острый приступ  угрызений
совести. Но мне  было  интересно  познакомиться  с женщиной,  на  которой он
собирался жениться, да и вообще узнать всю подноготную этого дела.
     На следующий день я нашел ее. Она жила в Латинском квартале. Узнав, кто
я, она сразу же  стала очень приветливой и дружелюбной. Ее звали Жинетт. Это
была крупная, пышущая здоровьем девка  крестьянского  типа с  полусъеденными
передними  зубами. Жизнь  била в  ней ключом,  а  в  глазах  горел  странный
сумасшедший  огонь.  Прежде  всего   она  начала  плакать.   Но  как  только
выяснилось, что я близкий приятель  ее Жо-Жо (так она называла Филмора), она
бросилась вниз, принесла  две бутылки  белого вина и  потребовала,  чтобы  я
остался с ней обедать. Вино делало ее то веселой, то сентиментальной. Мне не
надо было  задавать ей никаких вопросов -- она  говорила без умолку.  Больше
всего  ее интересовало,  получит ли Филмор опять свое место, когда выйдет из
больницы.  Жинетт рассказала мне, что ее родители  -- люди состоятельные, но
она с ними не в ладах. Им  не  нравился ее  образ  жизни. Не нравился  им  и
Филмор  -- плохо  воспитан,  к  тому же американец. Жинетт  хотела,  чтобы я
заверил ее,  что Филмор  обязательно вернется работать  на прежнее место.  Я
сделал  это не задумываясь. Потом она спросила, можно ли верить Филмору, его
словам, его обещанию жениться на ней? Дело в том, что с ребенком в пузе да к
тому же с триппером у  нее не было  шансов найти себе другого мужа, особенно
француза. Понимаю ли я это? Я сказал, что, конечно, понимаю.  Вообще мне все
было  абсолютно  понятно,  кроме  одного  --  каким образом  Филмор мог  так
вляпаться. Однако не буду забегать вперед. Моя  задача состояла в том, чтобы
успокоить  Жинетт,  и я постарался это сделать наилучшим образом --  сказал,
что все, мол, обойдется,  что я буду крестным отцом  ее ребенка и т.д и т.п.
Мне показалось  очень странным,  что она хочет рожать, --  ведь  ребенок мог
родиться слепым. Я деликатно намекнул ей на это.
     -- Мне безразлично, -- сказала она. -- Я хочу иметь ребенка от Жо-Жо.
     -- Даже слепого?
     -- Боже мой, не говорите этого, -- заплакала она. -- Не говорите этого!
     Тем  не менее  я  должен был сказать  ей правду.  Она начала реветь как
белуга и схватилась за рюмку.  Но через несколько минут уже громко смеялась,
рассказывая,  как  они с Филмором дрались в постели. "Ему нравилось, когда я
дралась с ним, -- заявила Жинетт. -- Он настоящий дикарь".
     Едва  мы  уселись  обедать,  как  зашла  подруга  Жинетт  --  маленькая
потаскушка, которая жила в конце коридора. Жинетт  немедленно отправила меня
за  новой  бутылкой.  Пока я ходил,  они,  вероятно,  успели  все  обсудить.
Подруга,  которую  звали  Иветт,  работала в  полиции.  Полицейская  мелочь,
насколько  я  мог   понять.  Во  всяком   случае,  она   намекала   на  свою
осведомленность. Я сразу понял, что на самом деле она просто шлюха. Но у нее
была страсть к полиции и разговорам  на полицейские темы. Во время обеда обе
женщины уговаривали меня пойти с ними в "Баль мюзет". Им хотелось развлечься
и  потанцевать -- Жинетт чувствовала  себя так одиноко, пока  ее Жо-Жо был в
больнице. Но я  отказался, сказав, что мне надо  на работу,  и пообещал им в
следующий свободный  вечер сводить их на танцульки. Конечно, я без стеснения
объявил  им, что у меня нет  денег. Жинетт,  которую мои  слова поразили как
гром  среди ясного неба, тем  не менее  заявила, что для нее это не важно. И
чтоб  доказать свое великодушие,  даже предложила  отвезти меня  на работу в
такси. Ведь я друг ее Жо-Жо, а значит,  и ее друг. "Друг... -- подумал я про
себя.  -- Если что-нибудь случится с твоим Жо-Жо, ты немедленно прибежишь ко
мне.  Вот тогда ты  узнаешь, каким я бываю  другом!"  Я был с нею невероятно
любезен. Когда мы подъехали к редакции, Иветт и Жинетт уговорили меня выпить
напоследок  по рюмке перно.  Я не  слишком  сопротивлялся.  Иветт  спросила,
нельзя  ли заехать за мн