урвой на руках? Я не  умею стрелять,  я боюсь  ружей и всяких таких
вещей. Кроме того, она захочет, чтобы  я наворачивал ее день и ночь... А все
время охотиться и наворачивать я тоже не могу!
     --  Может, это  будет  не  так  уж  плохо. Она  купит  тебе галстуки  и
прочее...
     -- Может, ты поедешь с нами, а? Я рассказал ей о тебе...
     --  Послушай, ты говоришь, она богата?  В  таком  случае  она  мне  уже
нравится! Мне наплевать, сколько ей лет, лишь бы не оказалась ведьмой...
     -- Ведьмой?  О  чем  ты  говоришь?  Это обаятельная женщина. Она хорошо
говорит, да и выглядит тоже... если б не эти руки...
     -- Ну, если только руки, это пустяки. Я буду ее употреблять, если ты не
хочешь.  Скажи ей  об этом.  Но только  не  в  лоб. С  такой  женщиной  надо
действовать осторожно. Приведи  меня  к ней, и пусть все идет своим чередом.
Расхваливай меня до небес.  Прикинься,  что  ты ревнуешь. Черт подери, может
быть, мы  будем драть ее  вместе,  на пару? И  поедем вместе,  и  будем жить
вместе... будем  раскатывать на автомобилях, охотиться и прилично одеваться.
Если она хочет ехать на Борнео, пусть берет нас обоих.
     -- Послушай, Джо, займись  ею сам... тогда все пойдет  как по  маслу...
Может быть, я тоже употреблю ее... как-нибудь в выходной. Уже четвертый день
не могу посрать нормально. Какие-то шишки в заднице, как виноградины...
     -- Это просто геморрой.
     -- У  меня выпадают волосы... и мне  надо к зубному. Я  разваливаюсь на
части... Я сказал ей, что ты хороший парень... Ну сделай это для меня, а? На
что ты скорее согласился бы -- быть калекой или работать... или жениться  на
богатой старухе? Ты бы женился -- по глазам вижу. Все, о чем ты думаешь,  --
это как бы пожрать., А если б ты женился, а у тебя бы перестал стоять член
 --  такое ведь бывает. Что бы ты делал тогда? Ты был бы в ее власти. Ты ел бы
из  ее рук, как пудель.  Как бы тебе это  понравилось?  Или  ты не думаешь о
таких вещах? Зачем тебе шикарные галстуки и роскошные  костюмы, если  у тебя
не стоит? Тебе не удалось бы даже обманывать ее -- она бы ходила за тобой по
пятам.  Нет,  самое  лучшее   --  жениться  на  ней  и  сразу  же  подцепить
какую-нибудь  болезнь.  Только  не  сифилис.  Холеру,  например, или  желтую
лихорадку. Такую, чтобы ты остался калекой на всю жизнь, если бы вдруг чудом
выжил. Тогда тебе не  надо было бы беспокоиться ни о том, чем ее драть, ни о
том, чем платить  за квартиру. Она, наверное, купила бы тебе шикарное кресло
на колесах  -- с резиновыми шинами, разными рычагами и прочим. Может, руки у
тебя будут работать  настолько,  что  ты  сможешь  писать. А нет -- заведешь
секретаршу. Это то, что нужно, -- лучший выход из положения для писателя.
     На следующий день в половине второго я иду к ван Нордену.
     -- Этот тип, -- начинает он, подразумевая, конечно, Карла, -- этот тип
 --  настоящий художник. Он описал мне все в мельчайших подробностях...
     Он  прерывает себя  и осведомляется, рассказал ли мне Карл всю историю.
Ван Нордену и в голову не приходит, что Карл мог рассказать мне одно, а ему
 --  другое. Ван Норден  считает само  собой разумеющимся, что  Карл хорошо ее
отделал. Но мучительнее всего ему сознавать, что то, о чем рассказывал Карл,
могло быть на самом деле.
     --  Вполне  в его духе,  -- говорит  ван Норден, --  хвастаться, что он
употребил  ее  шесть или  семь раз. Я знаю,  что он  врет,  но  меня это  не
волнует. Но когда он рассказывает мне, как она наняла машину и повезла его в
Булонский  лес и как они закрыли  ноги  меховым пальто ее муха,  --  это уже
чересчур.
     Подожди... наверное, он тебе рассказал все это... Говорил он тебе,  как
стоял на балконе при лунном свете и целовал ее? Этот мудак  держит женщину в
объятиях  -- и мысленно уже пишет ей новое цветистое письмо о залитых  луной
крышах и  прочей ерунде, которую  он ворует у своих французских писателей. Я
проверил -- этот  тип ни разу не сказал ничего  оригинального. Если бы я  не
знал, что ты был с ним  в отеле, я вообще не  поверил  бы, что  эта  женщина
существует. Я понимаю, можно увлечься его письмами.. но, как ты думаешь, что
она должна  была  почувствовать,  когда его  увидела?  После  этой  сцены на
балконе,  которую  он  преподнес  мне  на закуску,  он  рассказал,  как  они
вернулись в  номер  и он  расстегнул  ей пижаму...  Чего ты  улыбаешься?  Ты
думаешь, он мне крутит яйца?
     --  Нет,  нет!  Это  --  слово  в  слово  то,  что  он  рассказал  мне.
Продолжай...
     -- После этого, -- тут уж ван Норден начинает улыбаться и сам, -- после
этого,  по  его  словам,  она села в кресло  и  задрала  ноги...  совершенно
голая... а  он сел на пол, и смотрел на нее, и говорил ей, как она хороша...
он  сказал тебе,  что она точно  сошла  с картины Матисса? Погоди...  Я хочу
вспомнить точно, что он мне сказал. Он ввернул здесь остроумную фразу насчет
одалиски.  Кстати,  что такое одалиска? Он  цитировал по-французски,  и  эта
ебаная фраза вылетела у меня из головы... но звучало здорово. Если окажется,
что он  наврал, я  задушу этого недоноска. Никто  не имеет  права выдумывать
такие вещи. Или он просто больной...
     О  чем  я говорил?.. Да, о том моменте,  когда,  по его словам, он стал
перед ней на колени  и двумя костлявыми пальцами раскрыл ей п... Помнишь? Он
говорит, что она сидела на ручке кресла и болтала ногами, и он ощутил прилив
вдохновения. Это уже после того, как он  поставил ей пару пистонов...  после
того, как он упомянул о Матиссе... Он становится на колени -- ты послушай!
 --   и  двумя  пальцами...   причем   только  кончиками,  заметь..  открывает
лепестки... сквиш-сквиш!.. ты  слышишь! Легкий  влажный звук. еле слышный...
Сквиш-сквиш! Господи, он звучал у меня в ушах всю ночь! А потом -- точно мне
еще было мало -- он говорит, что зарылся головой у нее между ног. И когда он
это сделал, будь я проклят, если она не закинула ему ноги на шею и не обняла
его.  Это  добило меня  окончательно! Представь только  -- умная, утонченная
женщина закидывает ноги ему на шею В этом  есть что-то Ядовитое. Это до того
фантастично, что похоже на правду! Если б он  рассказал только о шампанском,
поездке по Булонскому лесу и даже о сцене на балконе -- я бы еще мог думать,
что он врет. Но это... это так невероятно, что уже не похоже на вранье. Я не
верю,  что  он  вычитал это где-нибудь, и  не понимаю, как  он мог придумать
такое, если только он действительно это придумал. С таким маленьким говнюком
все может случиться.  Если даже она не легла под  него, она могла  позволить
ему сделать это  --  никогда не знаешь, что  эти  богатые курвы придумают...
Когда ван Норден наконец вылезает  из  постели и  начинает бриться, день уже
подходит к  концу. Приходит горничная посмотреть, готов ли он,  -- он должен
был освободить номер к полудню. Ван Норден надевает штаны.
     Ван Норден берет с камина бутылку кальвадоса и кивает мне, чтобы я взял
другую.
     --  Не  стоит перевозить  это  дерьмо... прикончим его тут.  Только  не
предлагай  ей...  Паршивая стерва!  Я  не  оставлю  ей даже клочка туалетной
бумаги. Мне хочется  испоганить эту комнату  окончательно перед  тем, как  я
уеду...  Послушай... если хочешь,  помочись на  пол..  Я бы  наложил в  ящик
шкафа, если б мог...
     Злость ван Нордена на себя и на весь мир  так велика, что он не  знает,
как  ее выразить.  Подойдя  с  бутылкой  к кровати, он  поднимает  одеяло  и
простыни и льет вино на матрац. Не удовлетворившись этим, начинает ходить по
нему в ботинках. К  сожалению, на  них нет  грязи.  Тогда  ван  Норден берет
простыню и вытирает ею ботинки. "Пусть у них будет занятие", -- бормочет  он
с ненавистью. Набрав в рот вина, он закидывает голову и с громким бульканьем
полощет  горло, а  потом выплевывает его на  зеркало.  "Вот вам,  сволочи...
Подотрите это  после меня!" Он ходит по комнате, что-то злобно  бормоча себе
под нос. Увидев дырявые носки на полу, он поднимает их и раздирает в клочья.
Картины тоже приводят его в ярость. Он поднимает одну -- это его собственный
портрет, нарисованный  его  приятельницей-лесбиянкой, и  ударом  ноги  рвет.
"Проклятая  сука...  ты  знаешь,  у  нее  хватило  нахальства  просить  меня
передавать  ей  моих  б... после того,  как я их уже использовал...  Она  не
заплатила мне  ни франка за то, что я написал о ней в газете... Она  думает,
что  я действительно  восхищаюсь ее художествами. Мне  никогда бы  не видать
этого портрета, если бы я не подкинул ей ту б... из Миннесоты... Она сходила
с ума  по ней... Преследовала нас, точно сука во время течки... мы не знали,
как отделаться от этой стервы! Портила мне жизнь как могла... Дошло до того,
что я боялся привести к себе бабу, потому что в любой момент  она могла сюда
заявиться... Я прокрадывался к себе домой, точно  вор,  и,  едва  переступив
порог, запирался. Она  и эта  шлюха из  Джорджии сводят  меня с ума. У одной
всегда  течка,  другая всегда голодная. Ненавижу я  это... спать с  голодной
женщиной -- все равно  что заталкивать себе обед в рот и  тут же вытаскивать
его с другого конца... Да,  кстати, вспомнил... куда я положил банку с синей
мазью? Это очень важно. У тебя когда-нибудь было такое? Это хуже триппера. И
я  даже не знаю, где подцепил... У  меня здесь  перебывало столько женщин за
последнюю неделю, что  я  потерял  счет.  Очень странно... они  все казались
такими чистыми. Но ты знаешь, как это бывает..."
     В  такси нам  едва  хватило  места  для  его  барахла.  Как  только  мы
трогаемся, ван  Норден вынимает  газету  и начинает заворачивать в  нее свои
кастрюли и сковородки -- на новом месте запрещено готовить в комнатах. Когда
мы наконец подъехали к гостинице, весь его багаж развязался и лежал в полном
беспорядке.
     Гостиница размещается в конце  мрачного пассажа  и  своей прямоугольной
планировкой напоминает новые тюрьмы.
     Не успеваем мы завернуть к  номеру 57, как внезапно распахивается дверь
и  прямо  перед  нами  оказывается  старая ведьма  со  спутанными волосами и
глазами  маньячки. От неожиданности мы  застываем как  вкопанные. За  старой
ведьмой я вижу кухонный стол, на  котором лежит ребенок, совершенно голый  и
до  того  маленький  и хилый, что напоминает  ощипанного  цыпленка.  Старуха
поднимает помойное  ведро  и  идет по  направлению к  нам.  Дверь ее  номера
захлопывается: слышен пронзительный детский визг. Это -- номер 56. Между ним
и  пятьдесят  седьмым  -- уборная, где старуха  и опорожняет  свое  помойное
ведро.
     После того как мы добрались до  пятого этажа, ван Норден не произнес ни
слова. Но  выражение его  лица говорит больше слов. Когда мы открываем дверь
номера  57,  мне  вдруг  кажется,  что  я  сошел  с  ума.  Огромное зеркало,
завешенное зеленым газом,  висит возле входа под углом в сорок пять градусов
над  детской коляской со старыми книгами. Возможно, это и не произвело бы на
меня такого  странного  впечатления, если б на  глаза  мне  не попались  два
велосипедных руля, лежащих в углу. Они лежат так мирно и покойно, точно были
здесь всегда, и внезапно мне начинает казаться, что  и мы здесь уже  давно и
что все  это -- сон, в котором мы застыли; сон, который может прервать любая
мелочь,  даже  простое  движение век.  Но еще  более  поразительно,  что это
напоминает мне настоящий  сон, виденный всего  несколько дней назад. Тогда я
видел ван  Нордена точно в таком же углу, как сейчас, но вместо велосипедных
рулей там была женщина, она сидела, подтянув колени к подбородку. Ван Норден
стоял перед  ней с напряженным выражением лица, появляющимся у  него всегда,
когда он чего-нибудь очень  хочет. Место действия я  вижу точно в тумане, но
угол и скрюченную фигуру женщины помню ясно. Во сне я видел, как ван  Норден
быстро   подступал   к  ней,  как  хищное  животное,  которое  не  думает  о
последствиях и для которого важно только одно -- немедленно достичь цели. На
лице его  было написано: "Ты можешь потом убить меня,  но сейчас... сейчас я
должен воткнуть его в тебя... должен... должен!" Он наклонился над ней, и их
головы  ударились об стену. Но  у него  была такая  чудовищная  эрекция, что
близость оказалась  невозможной.  Тогда с  выражением отчаяния,  которое так
часто появляется на его лице, он встает и  застегивает ширинку. Он уже готов
уйти, но в этот момент видит, что его пенис лежит на  тротуаре. Размерами он
с палку от  метлы. Ван Норден  равнодушно поднимает его  и сует под мышку. И
тут  я замечаю,  что  на конце  этой палки болтаются две огромные  луковицы,
похожие на тюльпанные, и слышу бормотание ван  Нордена: "Горшки с цветами...
горшки с цветами..."
     Как  я уже говорил, ван Норден, поднимаясь по лестнице, упомянул о том,
что в этой гостинице когда-то жил Мопассан. Это, очевидно, произвело на него
сильное  впечатление.  Ему  хочется  верить, что это та  самая  комната, где
родились  странные фантазии Мопассана, которые так упрочили его  славу. "Они
жили  как свиньи,  эти жалкие сволочи", --  говорит  он.  Мы оба сидим около
круглого стола  в  двух  удобных  старых  креслах, подвязанных  веревками  и
проволокой;  рядом -- кровать,  так близко,  что можно положить на нее ноги.
Комод  стоит позади нас, до него тоже можно дотронуться.  Ван Норден вывалил
грязное  белье прямо на стол;  мы  сидим, положив ноги на его старые носки и
грязные рубашки,  и  мирно покуриваем.  Это убожество, по-видимому, пришлось
ван Нордену по душе, во всяком случае, вид  у него вполне довольный. Когда я
встаю,  чтобы  зажечь свет, он  предлагает  сыграть в карты,  а  потом пойти
пообедать. Мы садимся возле  окна,  среди разбросанного  грязного  белья,  и
играем  несколько партий  в безик под свисающей  с  канделябра  пружиной для
упражнений по  системе  Сэндоу. Ван Норден спрятал  свою трубку  и набил рот
жевательным табаком. Время от времени он сплевывает коричневую жижу за окно;
она шлепается  на  тротуар  с  громким  хлюпаньем. Видимо,  он действительно
доволен.
     "В Америке, -- говорит он,  --  и во  сне  не  приснится  жить в  таком
свинарнике. Иногда,  лежа в постели, я думаю о  своем прошлом и вижу его так
реально, что мне нужно ущипнуть себя, чтобы вспомнить, где я. Особенно когда
рядом  женщина. Знаешь, с женщинами я легко забываюсь. Это, собственно, все,
чего я хочу от них, -- чтоб помогли мне забыться. Иногда я так ухожу в себя,
что  не могу даже вспомнить -- как  бабу зовут  и где я ее подцепил. Смешно,
правда? Хорошо, проснувшись утром, почувствовать рядом с собой свежее теплое
тело, тогда  и сам  чувствуешь  себя  чистым. Это  возвышает...  пока они не
заводят  свою  обычную песню  насчет  любви  и так  далее...  Ты  можешь мне
сказать, почему бабы столько  говорят о любви?  Что  ты  хороший  ебарь,  им
недостаточно, они непременно хотят еще и твою душу..."
     Слово  "душа" часто всплывало  в рассуждениях  ван Нордена. Сначала оно
меня смешило, потом доводило  чуть не  до истерики;  в его  устах  это слово
звучало  на   редкость  фальшиво,  особенно   потому,  что  обыкновенно   он
сопровождал его жирным коричневым  плевком, оставлявшим  след в углу рта.  Я
никогда не  стеснялся  смеяться ему  в лицо,  и  у  него  даже  выработалась
привычка делать паузу поеле этого слова, чтобы я отхохотался, и только потом
как ни  в чем не бывало продолжать свой монолог, повторяя это слово все чаще
и  нежнее. Он старался убедить меня, что все женщины хотят  добраться до его
души. Он объяснял мне это много раз, снова  и снова возвращаясь к этой теме,
как параноик -- к своей навязчивой идее. Я совершенно уверен, что ван Норден
слегка  помешан. Больше  всего  на  свете  он  боится  оставаться  один. Это
'глубокий и постоянно преследующий его страх, настолько глубокий, что даже в
минуту  соединения с женщиной он не может сбежать из  этой тюрьмы, в которую
сам себя заточил.
     -- Я пробую самые разные способы, -- объясняет он мне. -- Я даже иногда
считаю в уме  или думаю на философские темы, но ничто не помогает. Как будто
я --  это два человека и один все время наблюдает за тем, что делает другой.
Я так злюсь на самого себя, что готов себя убить... собственно, именно это и
происходит всякий раз, когда у меня оргазм. На какой-то миг я словно исчезаю
вообще.. От  моих  обеих личностей ничего не остается... все исчезает.. даже
п...  Это  вроде  причащения.  Честное  слово.  Несколько секунд  я чувствую
духовное просветление...  и мне кажется, что оно будет продолжаться вечно --
как знать? Но потом я вижу женщину и спринцовку  и слышу, как льется вода...
эти маленькие детали... и опять  становлюсь таким же потерянным  и одиноким.
.. И вот за единственный миг свободы приходится  выслушивать всю эту чушь  о
любви...  Иногда   я  просто  стервенею...  мне   хочется  выкинуть  их  вон
немедленно..., бывает, я так и делаю. Но это их ничему не учит.  Им это даже
нравится.  Чем меньше ты их замечаешь, тем больше они за тобой  гоняются.  В
женщинах есть что-то извращенное... они все мазохистки в душе.
     -- Что же тогда тебе надо от женщины? -- спрашиваю я.
     Он  разводит  руками -- это его обычный жест. Нижняя  губа отвисает,  и
весь его вид демонстрирует полную растерянность.
     -- Мне хочется отдаться женщине целиком... -- старается он объяснить.
 --  Мне хочется, чтобы она  отняла  меня у самого  себя...  Но для этого  она
должна  быть лучше,  чем я;  иметь  голову,  а  не  только  п...  Она должна
заставить меня  поверить, что  она нужна мне,  что  я не могу  жить без нее.
Найди мне  такую  бабу, а? Если найдешь, я отдам тебе свою работу. Тогда мне
не нужна  ни  работа, ни друзья,  ни  книги, ничего. Если только она  сумеет
убедить меня, что в мире есть что-то более важное, чем я сам. Господи, как я
ненавижу  себя! Но этих сволочных  баб я  ненавижу еще больше, потому что ни
одна из них не стоит и плевка.
     Есть только одна женщина, которую он пытается уложить в постель вот уже
почти  десять  лет  --  сперва  в  Америке,  а  потом  тут,  в  Париже.  Это
единственная женщина, с которой у него самые сердечные  взаимоотношения. Они
не только любят, но и  понимают друг друга. Вначале я думал, что, если бы он
мог достичь своей  цели, его проблема была бы разрешена.  У них  имелось все
необходимое  для успешного  союза,  за исключением  самого главного. Бесси в
своем роде  почти такой  же необычный человек, как он. Отдаться мужчине  для
нее все  равно что  съесть  сладкое после обеда. Обычно, выбрав  объект, она
сама делает предложение. Она не дурнушка, но и не особенно привлекательна. У
нее хорошее тело, что, конечно, главное, и она, как говорится, его любит.
     Они  с  ван Норденом  были  так дружны,  что  иногда ван  Норден, чтобы
удовлетворить ее любопытство (и в тщетной надежде возбудить ее), позволял ей
прятаться в  шкафу  во  время  своих  любовных  сеансов.  Когда  ван  Норден
(оставался один, Бесси вылезала из своего укрытая, и они обсуждали все самым
подробным образом, обращая особое внимание на "технинику". Это был их конек,
во всяком случае, "техника" постоянно фигурировала в разговорах, которые они
вели  в моем присутствии.  "Что неправильно  в моей технике,  по-твоему?" --
спрашивал он.  И Бесси отвечала: "Ты слишком примитивен. Если ты собираешься
меня употребить, тебе надо стать изощреннее".
     Как я  уже  сказал,  между  ними было поразительное  взаимопонимание, и
часто я, придя  в половине  второго к  ван Нордену,  заставал  у него Бесси.
Обычно она сидела на кровати,  одеяло было откинуто, и ван Норден уговаривал
ее  погладить   ему  пенис:   "Ну,   пожалуйста,   всего  несколько   легких
прикосновений...  это придаст  мне храбрости,  чтоб  вылезти из  постели". В
другой раз он просил Бесси, подуть на свой пенис, но, получив отказ, быстрым
движением хватал его и тряс, как обеденный колокольчик; при этом оба умирали
со смеху. "Я никогда не справлюсь с этой стервой... -- говорил он. -- Она не
уважает меня.  И все почему?  Потому что я открыл ей  свою душу".  И